Все для ванны, цена того стоит 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 



«Убийственное лето»: Лимбус-Пресс; 2000
ISBN 5-8370-0240-5
Аннотация
Себастьян Жапризо – блестящий мастер психологического детектива. Его произведения захватывают читателя не столько описанием кровавых преступлений, сколько великолепно разработанным сюжетом и неизменным присутствием тайны, разгадка которой всегда поражаетчитателя своей непредсказуемостью. Роман «Убийственное лето» автор построил на роковом стечении обстоятельств, которые обрушиваются на главную героиню, пытающуюся разгадать тайну своего рождения.
Себастьян Жапризо.
Убийственное лето
– Прокурор я и судья, –
Хитро молвил Злыдень, – я
Сам допрос тебе устрою,
К смерти сам приговорю.
Льюис Кэрролл, «Алиса в Стране Чудес»
Палач
1
Я сказал: «Ну ладно».
По натуре я покладистый. И ей всегда уступал. Только однажды врезал и еще как-то раз отлупил. Но потом все равно уступал. Вот, честное слово, сам не пойму. Разговор у меня получается только с братьями, особенно со средним, Мишелем, которого все зовут Микки. Он возит лес на стареньком «рено» – гоняет как бешеный, потому что глуп как пень.
Однажды я поглядел, как он спускается в долину по нашей дороге над рекой. Дорога адски крутая, вся из поворотов, на ней двум машинам не разъехаться. Я смотрел сверху, со стороны пихтового леска. Оттуда на много километров был виден желтый грузовичок – то исчезнет, то возникнет на вираже. Я даже слышал, как тарахтит мотор и стучат бревна в кузове. Микки заставил меня выкрасить грузовик в желтый цвет, когда Эдди Меркс четвертый год подряд выиграл велотур Франции. Такое было пари. Эдди Меркс у Микки с языка не сходит. Уж не знаю, в кого он у нас такой.
Наш отец считал самым великим гонщиком Фаусто Коппи и, когда тот умер, в знак траура отпустил усы. Целый день просидел на обрубке старой акации во дворе, курил американский табак, вертел самокрутки из оберточной бумаги. Он собирал окурки американских сигарет и делал толстенные самокрутки. Занятный был наш отец. Рассказывают, он пешком пришел из Южной Италии, притащив на веревке механическое пианино По дороге играл в городках и устраивал танцы Отец собирался податься в Америку. Все из Италии туда рвутся. Но кончилось тем, что остался здесь, – не скопил на билет. Тут и женился на нашей матери, урожденной Дерамо из Диня. Она работала гладильщицей, а отец – поденщиком на фермах, зарабатывал гроши, а в Америку, известно, пешком не доберешься.
Потом они забрали к себе сестру матери. Тетка после бомбежки Марселя в мае 1944 года начисто потеряла слух. Спит она с открытыми глазами: когда сидит в своем кресле, не понять, спит или нет. Мать зовет ее Нин, а остальные – Коньята, на отцовом языке это значит «свояченица». Ей шестьдесят восемь, и она на двенадцать лет старше сестры, но поскольку сидит без дела и все время дремлет, то старше выглядит наша мать. Из дома Коньята выползает только на похороны; успела похоронить мужа, брата, своего отца и нашего, который умер в 1964 году. Мать говорит, Нин всех нас переживет.
А механическое пианино и теперь у нас в сарае. До этого оно много лет кисло во дворе, совсем почернело от дождя и потрескалось. Его облюбовали под жилье мыши. Как-то я протер его крысиным ядом, но это мало помогло. Оно все трухлявое. Когда ночью мыши забираются туда, то-то начинается серенада. Несмотря ни на что, оно все еще играет. Жалко, остался только один диск – с «Пикардийской розой». Мать говорит, что пианино так к диску этому привязалось, что и не сможет сыграть ничего другого. Она же рассказала, как однажды отец потащил его в город, чтобы сдать в ломбард, но его не приняли. Дорога от нас под гору, а обратно отец с его больным сердцем одолеть подъем не смог. Пришлось нанять грузовик. Ничего не скажешь, деловым человеком был наш отец.
В день его смерти мать сказала, что позднее, когда подрастет мой второй брат Бу-Бу, мы им покажем. Встанем втроем под окнами Муниципального кредита и будем весь день заводить «Пикардийскую розу», потешим публику. Но мы до сих пор этого не сделали. Теперь Бу-Бу уже 17 лет, и это он затеял год назад снести пианино в сарай. А мне в ноябре исполнится 31 год.
Когда я родился, мать хотела назвать меня Батистен. По имени своего брата, который утонул в канале кого-то спасая. С той поры она твердит: видишь тонущего – отвернись. А уж как сердилась, когда я решил стать добровольным пожарным, как пинала мою каску, даже ногу отбила. Отца она не переспорила, и меня нарекли по имени итальянского дяди, который так и помер в своей постели.
«Фиоримондо Монтечари», – записано в моих документах. Когда Италия стала воевать против нас, в деревне на меня стали поглядывать косо. Вот я и стал Флоримоном. Натерпелся я из-за своего имени – и в школе, и в армии, повсюду. Правда, Батистен было бы и вовсе никуда. Лично мне нравится имя Робер. Частенько так и представляюсь, когда знакомлюсь. В начале я Эне так и назвался. Став пожарным, я получил прозвище Пинг-Понг. Братья и те меня так зовут. Из-за этого я даже подрался – первый раз в жизни дрался, мне даже сказали, что я бешеный. Но ничуть я не бешеный, просто накипело.
Странно, о чем я тут болтаю, мог бы говорить только с Микки да с Бу-Бу. У нас с Микки волосы темные, а Бу-Бу – блондин. В школе нас дразнили макаронниками. Микки зверел и задирался. Я сильнее его, но рукам воли не давал, только раз. Сначала Микки увлекался футболом, играл здорово – правым крайним, кажется, я не шибкий спец. Он ловко забивал головой. Прорвется в штрафную, бац лбом – и гол Тут, конечно, вся команда бросается его тискать да обнимать, ну, как показывают по телеку, а меня просто тошнило от этого. В чем беда – злой он как черт. Три воскресенья подряд его удаляли с поля; Микки, чуть что, сразу в драку, хвать кого за майку и как боднет – тот на траву. На Мариуса Трезора Микки молился – величайший, мол, футболист в мире. Об Эдди Мерксе или Мариусе Трезоре он может трезвонить до утра.
Потом Микки враз бросил футбол, заболел велосипедом. А нынче летом выиграл гонку в Дине. Мы с Эной и Бу-Бу ходили смотреть. Но об этом после. Микки двадцать пять. Говорят, стань он профессионалом, мог бы сделать карьеру. Я не очень-то верю. Он никогда не умел переключать вовремя скорость. И как только ездит его «рено», хоть и в желтом виде! Каждые две недели я сам проверяю двигатель, потому что не хочется, чтобы брат потерял место. Когда же просишь быть поаккуратнее и не водить машину, как последний паршивец, он так жалостливо опускает голову, хоть плачь. А ему на все плевать. Все равно как жвачку заглотнуть. Еще маленьким – между нами разница чуть меньше пяти лет – он всегда норовил проглотить жвачку, и мы пугались, что он умрет. Я не прочь поболтать с ним. При этом можно почти не говорить, мы будто тысячу лет знаем друг друга.
Бу-Бу пошел в школу, когда я служил в армии. У него была та же учительница Дюбар, что и у нас, – теперь она ушла на пенсию. И ходил он той же дорогой – три километра через холмы, – только на пятнадцать лет позже. Из нас троих он самый ученый. Хочет стать врачом. Поступил в городской коллеж. Микки отвозит его туда каждое утро и забирает вечером. А на будущий год придется Бу-Бу ехать учиться в Ниццу или Марсель, или еще куда. Считай, он нас уж покинул. Обычно Бу-Бу молчалив, держится прямо, сунув руки в передние карманы брюк и развернув широкие плечи. Мать говорит, что он похож на вешалку. У него длинные волосы, ресницы, как у девушки. Мы с Микки подтруниваем над ним. Однако он не злится. Только раз – из-за Эны.
Случилось это за воскресным столом. Едва он произнес одну фразу, Эна встала, поднялась в нашу комнату и не выходила оттуда целый день, а вечером сказала, что я должен поговорить с Бу-Бу, что я обязан защищать ее, ну и всякое такое… Я поговорил с ним у входа в подвал, куда относил пустые бутылки. Бу-Бу ничего не сказал, даже не глянул на меня, и вдруг заплакал, словно ребенок! Захотелось потрепать его по плечу, однако Бу-Бу отстранился и ушел. Мы с ним собирались пойти в гараж посмотреть мою «делайе», но он подался то ли в кино, то ли на танцы.
У меня настоящая, с кожаными сиденьями машина марки «делайе». Но она не желает двигаться с места. Мне ее всучил парень с автомобильной свалки в Ницце взамен проржавленного рыбного фургончика, за который я отдал двести франков. Да и те мы прокутили в кафе. Ну, я сменил мотор, коробку скоростей, все. Чего ей еще? Проверю – вроде все в порядке, тогда выкатываю из гаража, в котором работаю, и вся деревня только и ждет, когда она развалится. И в самом деле, вот-вот развалится, трещит и дымит. Говорят, пора образовать комитет по защите окружающей среды. Мой хозяин просто в бешенство приходит от всего этого. Кричит, что я краду у него запчасти и жгу по ночам электричество. А иногда сам же мне и помогает. Но все равно машина не хочет слушаться. Правда, один раз я сумел проехать на ней всю деревню взад и вперед, прежде чем ее опять застопорило. Это был мой рекорд. Когда она задымила, никто ни слова – так все были потрясены.
От гаража до нашего дома тысяча сто метров. Микки проверял по спидометру. Но если эта «делайе» – выпуска 1950 года, не желающая примириться с новыми прокладками в головке цилиндра, – прошла столько, значит, сможет пройти и больше. Вот что я им сказал. И оказался прав. В прошлую пятницу, три дня назад, она прошла больше.

Три дня назад.
Мне просто не верится, что каждый час имеет одинаковое количество минут. Я только уехал и вернулся, а показалось – прошла целая жизнь и, пока меня не было, время стояло. Когда я вернулся вчера вечером в город, меня поразила афиша у кинотеатра – ее почему-то не сменили. Я уж видал ее на неделе, возвращаясь из пожарки, даже остановился узнать, что показывают. Вчера вечером до перерыва свет не гасили. Дожидаясь Микки, я засел в кафе напротив, это на маленькой улочке позади старого рынка. Никогда еще так долго не рассматривал афишу. И вот не могу ее припомнить. Фильм был, точно, с Джерри Льюисом, но название не помню. Наверно, я думал про чемодан, вспоминал, куда его дел. В этом самом кинотеатре я встречал Эну, прежде чем впервые заговорил с ней. Обычно по субботам я дежурю на вечернем сеансе, чтобы молодежь не курила. Мне это нравится, можно смотреть кино. Но не нравится, когда меня называют Пинг-Понгом.
Эна вообще-то Элиана. В нашу деревню она с матерью и отцом переехала прошлой зимой из Аррама, что по ту сторону перевала, из деревни, затопленной при строительстве плотины. Отца ее доставила санитарная машина вслед за фургоном с мебелью. Прежде он был смотрителем шоссе. Однако до того как четыре года назад с ним приключилась беда в кювете, о нем никто ничего не слышал. Он свалился прямо в лужу и, когда его принесли домой, был весь в грязи и облеплен листьями. С тех пор у него парализованы ноги – кажется, что-то случилось с позвоночником, – и он орет что есть мочи. Я и не видел его никогда, он постоянно в своей комнате наверху, зато слышал, как он кричит, называя дочь не Элианой, а дрянью или словами почище.
Мать ее немка. Он встретился с ней во время войны, когда был в Германии на принудительных работах, а она зенитчицей. Я не шучу: там в 1945-м использовали и девушек. Я даже видел ее фото: голова платком обмотана, на ногах сапоги. Она довольно нелюдимая. В деревне ее прозвали Евой Браун и недолюбливают. Но я знаю ее лучше, чем другие, и могу утверждать, что она «хорошая особа». Защищаясь, она всегда так говорит о себе с жутким немецким акцентом: «Я хорошая особа». Слава Богу, она до сих пор понимает не все, что слышит. Семнадцати лет, забрюхатев от француза, уехала с ним, а ребенок умер при родах. Все, что ей досталось в нашей прекрасной стране, – зарплата смотрителя да высунутый за ее спиной язык соседа, а спустя несколько лет – 10 июля 1956 года – дочь, которую она положила в давно заготовленную и наконец-то пригодившуюся люльку. Короче, ничего не имею против ее матери. Даже наша мать ничего не имеет против Однажды я решил выяснить, кто такая Ева Браун. Сначала спросил у Бу-Бу, но тот не знал. Я – к хозяину кафе Брошару, он из тех, кто так ее называет. И он не знал. Просветил меня тот парень, который подсунул мне «делайе». А что тут сделаешь, случается и мне называть ее Евой Браун.
В кино я их часто видел вместе. Эну и мать. Они обязательно садились во втором ряду. Про них люди думали: экономят. На самом же деле, как она мне сама рассказала потом, ей не хотелось надевать очки, а с десятифранковых мест ничего не разглядишь.
Весь сеанс я стоял прислонясь к стене, с каской на голове. В антракте поглядывал на нее. Я, как и все, считал ее красивой, однако ж с тех пор, как она переехала в нашу деревню, ее существование пока еще не мешало мне спать. Она со мной ни здрасте, ни до свидания, будто вовсе не замечала; только раз, купив мороженое и проходя совсем близко, глянула на каску – и все тут. Каску я сразу снял и сунул кассирше посторожить.
Поймите, то, о чем я тут рассказываю, происходило три месяца назад. Эна хоть и нравилась, но в то же время была мне безразлична: кабы уехала из деревни, я мог бы и не заметить. Но в тот раз как увидел ее огромные то ли голубые, то ли серо-голубые глаза, устыдился каски. Вот и все. Словом, до июня все было иначе.
Обычно она выходила на улицу съесть мороженое, кругом ребята, все вместе что-то обсуждают. Ей можно было дать больше двадцати, держалась она как взрослая. Возвращаясь по проходу на свое место, не могла не догадываться, что все смотрят на нее, что мужчины задают себе вопрос, носит ли она бюстгальтер и надето ли что под облегающей юбкой. Юбки она всегда носила в обтяжку и такие короткие, что, если бы на ней были трусики, их бы непременно было видно. В общем, я был в то время такой же, как все. Что бы она ни делала, даже не думая о дурном, все равно оборачивалось против нее.
Стараясь привлечь внимание, она много и громко смеялась или резко взмахивала длинными, до пояса, волосами, а те блестели под лампами. Разыгрывала звезду. Надо сказать, прошлым летом она победила на конкурсе красоты в Сент-Этьен-де-Тине, представ в купальнике и туфлях на высоком каблуке. Их было четырнадцать конкуренток, в том числе из отдыхающих.
1 2 3 4 5 6


А-П

П-Я