они орали, размахивали копьями и топориками, всячески стараясь внушить зрителям страх и почтение. А навстречу им вылетела такая же удалая компания, одетая в звериные шкуры и с рогатыми бычьими масками на головах. Все это скопище, производя адский шум, принялось плясать, вертеться и скакать, потрясая над головами оружием и погремушками.
Когда пляски кончились, появился вождь. Он шел пешком. В длинном белом плаще и в короне из орлиных перьев Оримха имел очень величественный вид. Вождь уселся со своими приближенными, меж которыми были и женщины, и ему подали длинную трубку из зеленого камня. Воин достал ему уголек, патриарх приложил его к концу трубки, выпустил клуб дыма и передал соседу. Тот затянулся и предложил следующему, и так трубка пошла по кругу, не минуя и нас. Дым словно взорвался у меня в глотке, но Утта предупредила, что надо потерпеть.
Потом старый вождь сделал знак, что хочет говорить, и мигом воцарилась такая тишина, что стало слышно потрескивание сучьев в костре. Старец говорил медленно и внятно, очевидно стараясь, чтоб Утта успела все перевести как можно лучше. Когда она начинала переводить, вождь ласково клал ей на голову руку.
Речь шла о нашей крепости. Вождь подошел к этой теме очень осторожно, обиняком. Великий маниту рыб Мичибичи — а такие маниту, как всем известно, обитают в каждой реке — привык свободно разгуливать по своим владениям, сказал вождь. И вдруг, обходя свою реку, маниту наткнется на великолепный дом, которым ее перегородили иенгизы! Неизвестно, каково будет тогда его настроение и как оно отразится на бедных индейцах. Не лучше ли освободить ему дорогу и построить такой же прекрасный дом, но на твердой земле?
— Ге-е-гец! (Да!) — хором провозгласили все сидевшие у костра.
Питер, хитрая бестия, возразил очень умело — я бы сказал, дипломатично. Нет, маниту не обидится, и вот почему: белые люди у себя на родине давно строят через реки такие же дома. Их называют мостами, и нет признаков того, что духам рек они не по вкусу. Зато перед скуанто иенгизы в долгу, так как заняли принадлежащий им участок реки. И они, иенгизы, хотели бы в какой-то степени отблагодарить своих добрых друзей. Они привезли им десять теплых одеял. «Смотрите! — И Питер развернул один из наших тюков, которые до того лежали в лодках. — И дважды по десять ножей, и столько рубах из красивой синей ткани, сколько могут надеть люди от трех костров, и известные уже скуанто топоры, которыми можно срубить даже очень большие деревья. Ах, да тут еще несколько безделушек… — Питер небрежным жестом высыпал на шкуру золоченые пуговицы, бронзовые колечки, яркие ленты и другие мелочи. — Надеемся, что они понравятся молодым девушкам племени».
Индейцы-воины не шевелились и бесстрастно молчали, только изредка переглядывались, а вот женщины — те восторженно повизгивали и с шипением втягивали в себя воздух. Через некоторое время старый вождь поднял руку в знак того, что хочет ответить, и Утта начала переводить.
Он не станет скрывать, сказал Оримха, что все это — очень богатые дары и сделаны эти вещи чрезвычайно искусно. Скуанто примут их как щедрый дар друзей, но не как плату за землю и воду: ведь смешно торговать тем, чем безвозмездно пользуются дикие звери. Однако пусть простят его, старого недалекого индейца, если он позволит себе не очень, быть может, вежливый вопрос. Каждому ясно, что белые люди — великие, необыкновенные мастера, они создают такие удивительные предметы, что отказываешься верить собственным глазам. Надо полагать, на своей родине они очень счастливы, владея такими волшебными богатствами. Так почему они все-таки едут и едут сюда?
На лице у Питера появилось странное выражение. Такое бывает у кота, когда его за шиворот оттянешь от сметаны и приподнимешь над полом, дабы он почувствовал всю ошибочность своего поведения. После мучительной заминки белый ответил краснокожему:
— Здесь очень хороший воздух…
Я думаю, только нечеловеческая выдержка помешала индейцам лопнуть со смеху. По их узким глазам проскакала дьявольская искорка, и побей меня бог, если это не равнялось тому, что европейцы называют «гомерическим хохотом». Темная кожа на лице старого вождя сначала растянулась, потом как бы раскололась на маленькие ромбики, и он деликатно опустил глаза, чтобы не видеть смущения Одинокой Сосны.
Вдруг со своего места поднялся весь утыканный перьями краснокожий страшного вида. Лицо его было располосовано черным и белым — знаками войны и смерти, на шее висело ожерелье из когтей пумы и гризли, а рукава и брюки были сплошь обшиты бахромой из человеческих волос. Голос его походил на клекот ворона — да его и звали Низко Летящим Вороном. Он был один из сахемов племени пекота. Утта не поспевала или не умела переводить его страстную быструю речь, поэтому Оримха его остановил; кроме того, я полагаю, он хотел несколько охладить его пыл. Ворон остановился, подумал — и продолжал уже на межплеменном наречии, но обращался теперь прямо к Питеру, а Утта поспешно переводила.
Это было прямым объявлением войны. Теперь все видят, сказал Ворон, как лживы, как трусливы слова высокого иенгиза. Разве это не насмешка над племенем скуанто — то, что он сказал, этот льстивый гость? Или он надеется, что сегодня скуанто утеряли разум в забавах и игрищах и не поймут его слов как надо? Да, иенгизам скоро понадобится и воздух этой страны! Если б могли, они бы и воздух от нас отняли, предложив за него пару старых одеял да детские погремушки. Как жаль, что правила гостеприимства не позволяют посмотреть, так ли красна кровь иноземных пришельцев, как кожа настоящих воинов, и так ли они сильны в бою, как умеют нанизывать слова одно на другое!
Слушая эту страстную гневную речь, мы все понимали, что стоим перед лицом смертельного врага. Руки наши невольно ощупывали ружейные замки, и одно мгновение казалось, что остается только разрядить ружья в толпу индейцев и умереть под их топорами. Лицо Тома Бланкета покрылось испариной, белые губы шептали молитву. Шоурби посерел, его трясло. Но что скажет Питер в ответ?
Вот где впервые все оценили Джойса, как он этого заслуживал!
Единственный из нас, он не дрогнул, не изменился в лице, и когда Низко Летящий Ворон сел, не спешил заговорить в ответ. После долгого напряженного молчания Питер улыбнулся Утта-Уне, приглашая ее переводить.
— Я понимаю почтенного Ворона, — сказал он слегка презрительным тоном. — Он с полей войны. Он только что сражался с белыми людьми, которых зовут иенгизы, и в его глазах все иенгизы — враги.
Правильно, все медведи называются медведями. Но разве они одинаковы? Нет. Гризли нападает на одинокого путника, барибал уступает ему дорогу. А индейцы — разве все они похожи друг на друга? И не случалось ли воинам Союза Пяти Костров стоять плечом к плечу с их друзьями-иенгизами против собак-вайандотов? Мы — мирные иенгизы, — сказал в заключение Питер. — Доказательство тому — наше присутствие здесь. За землю, занятую нами, мы сами предложили достойную плату… однако… — Джойс приостановился и прибавил грозным и мрачным голосом: — Ворон, летай где хочешь, но не кружись над фортом! Там есть большие медные трубки, которые могут опалить твои перья!
После этого никто не захотел говорить, и Ворон, демонстративно завернувшись в плащ, вышел из толпы гостей. Я проследил за тем, как он твердой поступью прошел к реке, сел вместе с ожидавшими его воинами в лодку и отплыл.
Старый Оримха сделал знак, и пиршество началось. И хоть мы порядком натерпелись страху, это ничуть не сокрушило наш аппетит. Да и кто после долгого поста в поселении откажется от горы дымящегося риса, политого кленовым сиропом, от батата — сладкого картофеля размером с ногу ребенка, — от осетрины, омаров, великолепных кусков мяса черного медведя… всего не перечислишь! Но был среди нас человек, который не ел и не пил. Рядом с ним сидела девушка, также не принимавшая участия в пиршестве. Оба были поглощены беседой. Мне, несмотря на крайнюю занятость едой, многое было слышно. Генри с жаром втолковывал Утта-Уне, что без нее, мол, весь мир пустыня, она, мол, дикий цветок, источающий что-то там такое… По-моему, он просто приналег на старика Вергилия и шпарил из него целыми кусками наизусть.
Когда он наконец умолк, я услышал тихий грустный шепот Утта-Уны. Да, говорила она, вид белого юноши прекрасен — им любуешься, как узором вампума. Голос его — это пение реполова весной на заре, и она, Утта, жаждет вечно слышать его дыхание у своего уха. Но что хорошо для глаз и слуха, то не всегда годится для жизни. Белокожий юноша не охотится, не рыбачит — он любит только рассматривать знаки на очень тонких кусках кожи, сшитых вместе. Дни и ночи проводит он в таком доме, куда совсем не проникает свежий воздух, и она, Утта, опасается за его здоровье. Вот почему Утта и сама больна внутри и не знает, как ей исцелиться.
Генри на это — новый заряд. Но тут мое внимание было отвлечено видом жареных угрей, поданных в достаточном количестве, чтобы позабыть о препирательствах.
Отплыли мы домой вполне благополучно — лучше не надо: скуанто отправили с нами еще три лодки, доверху нагруженные провизией, и обещали давать ее впредь. Казалось бы, чего еще можно желать, если притом и шкура осталась цела? Однако ж, едва очутившись в лодке, Питер и Том Бланкет крепко заспорили и проспорили полдороги. А так как на обратном пути я греб вместе с индейцами в их лодке, то существо спора мне было ясно. Дело в том, что Питер задумал дипломатически скрепить очень выгодный для нас союз со скуанто браком Генри и Утты: она приходилась какой-то племянницей старому Оримха, и поскольку у скуанто дети их братьев и сестер все равно что их родные дети, то, стало быть, мы попадаем в родичи к самому вождю! Это совсем недурно, особенно если принять во внимание угрозы Летящего Ворона, за которым стоит воинственное и непримиримое к белым племя пекота.
На это наш проповедник никак не соглашался. Он называл такой брак «противоестественным извращением всех божеских законов» и клялся, что бросить в объятия грязной язычницы представителя славного английского рода — преступление перед богом и людьми. Хорошо еще, что «представитель» ничего не слышал: Генри плыл на другой лодке.
Глава VIII
— Свобода духа и слова! — ревели пуритане, размахивая ружьями. — Что может быть прекраснее свободы слова? Кто скажет против этого хоть слово, того надо засадить в тюрьму: пусть, скотина, любуется небом в крупную клетку!
Изречения Питера Джойса
Ну, скажу я вам, здесь и зима! О таких на побережье Ла-Манша и не слыхивали. Там туманы, бури, дожди, мокрые хлопья. Тут не так. Тут все иначе.
В конце ноября бушевали ураганы и ливни. А накануне фомина дня сразу стало спокойно, тихо и холодно, как в погребе. Всюду решительно вторгся новый цвет, все собой заполнил. По утрам он слепил колючей белизной, в полдень отливал голубым и розовым и растекался синими тенями вечером.
Снег говорил. Его поверхность стала летописью лесных происшествий: лиса, волк, скунс оставляли на нем свои осторожные знаки, белка и кролик вкрапливали точки и запятые, и вы с опаской могли прочитать на нем тяжелый росчерк барибала и летучие пометки рысьих лап.
Здешний снег таять не собирался. Каждая пляска ветра приносила его новыми охапками с неба, темного, как колодец, и на земле и на деревьях он рос да рос в толщину. Дома же, наоборот, уменьшались и уходили вниз, пока белые шубы на крышах не соединились с сугробами у стен. Пришлось рыть длинные узкие траншеи от дома к дому, к овчарне и коровнику, к проруби и блокгаузам — всюду.
Волки боялись этих траншей, но у них хватало наглости подползать на брюхе к овчарне и лежать, обратив носы в сторону ее дверей, и облизываться, и мечтать об овечьей печенке, пока не запустишь в них пылающей головешкой или не пальнешь дробью.
Пусть волки — все равно не станешь вечно сидеть под крышей. Мы с Питером и Генри надевали индейские лыжи-снегоступы, брали ножи и топоры и шли в лес осматривать капканы. Этими капканами славился у нас Том Долсни: он был один мастер по железу на весь поселок.
Войдешь в глушь и заваль, станешь под колоннаду голых, обрызганных снегом стволов, и все в тебе замрет от ужаса и восхищения: это же храм, в нем пристало молиться! Высоченные колонны уходят в бездну небес, метут ее своими кронами, внизу же великий хаос сплетенных под снегом сучьев и кустов. Волнистые сугробы и завалы скрывают их схватку, лишь кое-где, вырвавшись из плена, застывают в конвульсиях черные руки. Тысячи лесных глаз завораживающе смотрят на тебя: что ты делаешь здесь, человек? Кто послал тебя сюда с ружьем и топором — бог? А с какой целью, позволь узнать?
Праздный мозг — мастерская дьявола, любит говорить Питер, и он прав. Сколько ни пой псалмов, ни читай апостольских откровений, дьявол тут как тут. Поездку к индейцам судили-пересуживали на все лады. Позабыли, что благодаря скуанто в каждом доме подают к столу маисовые лепешки и их уже никто не считает пищей Ваала . Пошли толки: «Видели у них головы христиан, ободранные, как телячьи в лавке мясника? С меня хватит. А ты как, Стив?» — «Ноги моей больше у них не будет. Дьяволу поклоняются, Пиасавом его называют. Игрища бесовские, плясы… «
Бетси Харт, женщина вздорная, воя, носилась по поселку: корова, которую она сберегла в пути, пала — а все потому, что из стенки хлева смотрит Птичий Глаз. Все конечно, как оглашенные, кинулись смотреть, что за птичий глаз, — вот дураки! Ходил и я. Ничего особенного. Просто в доске сарая вокруг сучка слои дерева так расположились. В сучок часто тыкали пальцами, он выпал, и стало действительно похоже, С мрачным и многозначительным видом к Хартам явился Джон Блэнд. Водя по стене фонарем, досконально осмотрел ее, зловеще покачал головой и ушел. Пересуды росли… А все чепуха. Каждый мальчишка знает, что достаточно снять в полночь щепку с доски, зарыть ее на перекрестке под заклинание — и чары долой.
Вскоре про птичий глаз забыли: во-первых, весь поселок залихорадило слухами, что мастер Генри женится на индеанке, во-вторых, бабка затеяла философские собрания по вечерам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35