https://wodolei.ru/catalog/unitazy/IFO/
Больные и раненые пообедали. Тишина воцарилась во всех палатах. Только батальон добровольных сиделок продолжал явно нарушать общее спокойствие и болтал с тем большей энергией, что теперь мог болтать лишь он один.
Большие стенные часы пробили шесть. Маркиз Трианжи все утешал госпожу Фламэй, а госпожа Фламэй все позволяла себя утешать.
В это время колокол у входа возвестил о прибытии транспорта тяжелораненых, эвакуированных по особенной милости в госпиталь Наполеона.
С санитарных автомобилей стали снимать тяжелораненых вместе с их носилками. Весь госпиталь бросился к ним навстречу. В особенности спешили добровольные сиделки. В декабре 1914 года первоначальный энтузиазм еще не иссяк.
Так что целая процессия белых платьев окружила носилки. И это было нечто чрезвычайно девственное.
Госпожа Фламэй – долг прежде всего! – должна была, конечно, с сожалением, прервать свое свидание. Тем не менее она проявила все требуемое усердие при выполнении своих священных обязанностей. Маркиз Трианжи, который сопровождал ее шаг за шагом, пришел от нее в восторг. Без всякого сомнения, если бы госпожа д'Офертуар вернулась в это время со свидания, которое она силой отбила у госпожи Фламэй, и находилась бы здесь, руки обеих сестер милосердия братски скрестились бы над какой-нибудь прекрасной раной, нуждавшейся в перевязке.
Одни за другими, носилки были пронесены по лестнице, коридорам и палатам. Их было восемь. Три офицера, пять нижних чинов. Последние носилки тотчас привлекли внимание: их сопровождал доктор с тремя нашивками, – морской врач, – который не выпускал пульса раненого.
– Доктор, – осведомилась одна из сиделок, – это офицера вы сопровождаете?
В этом можно было усомниться. Раненый был закутан в синюю шинель без нашивок и значков. Голова была забинтована от волос до подбородка. Видны были только закрытые глаза: раненый спал, несомненно он совсем обессилел.
– Офицер? – повторила, подходя, госпожа Фламэй?
Морской врач посмотрел на госпожу Фламэй:
– Да, сударыня, офицер, морской офицер, недавно раненный в Адриатическом море. Серьезный случай: голова очень повреждена, только одни глаза, почти чудом, остались невредимы. Тулон потребовал его эвакуации в Париж. Я сам только что переменил все повязки в санитарном поезде. Его надо лишь оставить отдыхать до завтра.
Госпожа Фламэй подняла голову:
– В Адриатическом море, доктор?
– Да, сударыня: во время сражения, в котором мы потеряли миноносец № 624… В самом деле, вы может, не знаете? О гибели миноносца № 624… не было сообщено в газетах…
Носилки со своим эскортом приблизились к палате № 8. Маркиз Трианжи предупредительно отворил дверь. Госпожа Фламэй вошла первая и облокотилась о постель.
– Ах! – воскликнула она, – миноносец № 624 погиб?
– Целиком, – подтвердил морской врач, – со всем своим экипажем.
– Ой!
– Ой!
– Ой!
Несколько сиделок вскрикнули. Госпожа Фламэй, как и другие, вскрикнула самым благовоспитанным образом.
Морской врач извинился:
– Я только что был, вероятно, груб… Извините меня, сударыни… Я не представлял себе, что участь миноносца № 624 сколько-нибудь касается вас…
Госпожа Фламэй спросила:
– Миноносцем № 624 не командовал ли лейтенант, которого звали господин де Фольгоэт?
– Да, сударыня, господин де Фольгоэт убит.
Говоря это, морской врач сделал шаг к госпоже Фламэй, глядя на нее так, словно он предчувствовал, что смерть господина де Фольгоэта могла быть для нее довольно тяжелым ударом. Но госпожа Фламэй оказалась безупречна в своем стоицизме.
– Ах! – сказала она только. И тотчас заговорила снова:
– У господина де Фольгоэта был, мне кажется, старшим офицером мичман господин Арель?
– Да. Также убит.
– Ах!
Морской врач посмотрел на госпожу Фламэй со странным и напряженным любопытством:
– Сударыня, – сказал он, прощаясь. – Если вы желаете самых подробных сведений о гибели миноносца № 624, никто не в состоянии лучше сообщить вам их, чем этот раненый, который принимал участие в том бою… это мой друг… Позвольте мне поручить его вашим особенным заботам.
– Конечно, – сказала госпожа Фламэй. – Рассчитывайте на меня, доктор.
Через минуту раненый, который не открывал глаз, был положен на механическую постель, как того требовало его состояние, и морской врач жал ему обе руки с видимым волнением:
– Мой бедный, старый друг, вот ты и находишься там, где ты хотел быть, правда?.. Желаю тебе успеха. До свиданья. Не отвечай. Не утомляйся!..
Раненый сделал, как ему было сказано, не открыл ни рта, ни глаз.
– Я была очень, очень привязана к этому маленькому Арелю… и к Фольгоэту также, само собой разумеется, – шептала госпожа Фламэй, которую маркиз Трианжи совсем укрыл в своих утешительных объятьях. – Очень привязана. Не то, чтобы между нами когда-нибудь было…
– Никто этого не думает! – заявил решительно маркиз.
– Это были мои любимейшие товарищи… и знать, что они оба умерли, умерли таким образом…
– Так славно, но так жестоко…
– Да…
Он держал ее теперь, крепко прижимая к себе, и она отдавалась, в общем вполне довольная, что вновь нашла, без долгих ожиданий, успокоение в чьих-нибудь объятиях. Маркиз Трианжи, Боже мой! Ему можно было всецело довериться, без стыда…
Конечно, это человек не такой молодой, как Арель, не такой мужественный, как Фольгоэт… Но ведь Арель и Фольгоэт умерли, не так ли?
Маркиз Трианжи дошел до того, что поцеловал долгим, долгим поцелуем губы госпожи Фламэй, и госпожа Фламэй совсем не сопротивлялась…
Все это происходило у самой постели, на которой лежал неизвестный раненый, морской офицер. Его глаза одни виднелись между двумя полотняными бинтами… виднелись… в эту минуту широко раскрытые.
И, может быть, госпожа Фламэй узнала бы эти глаза, если бы в эту минуту она не смотрела в другую сторону…
И вдруг раненый встал. Хотя еще за мгновенье до того все считали его по крайней мере парализованным.
Он встал. Сорвал повязки со своего лба, со своих щек, с подбородка. И стоял с открытым лицом, здравый и невредимый. И госпожа Фламэй узнала бы это лицо, если бы в эту минуту не смотрела слишком близко в лицо маркизу Трианжи…
Раненый, стоя, оттолкнул свою кровать обеими руками.
Кровать стукнулась о стену. Человек, может быть, был ранен, но недостаточно сильно: он сохранил оба глаза, и эти глаза видели ясно. Они увидели.
Раненый пошел. Он ушел. В госпитале великое смятение. Маркиз Трианжи подскочил, затем, может быть узнав раненого, грубо выругался. Испуганная госпожа Фламэй упала в обморок.
А раненый ушел, громко расхохотавшись.
Он увидел все то, что он хотел видеть.
Этот раненый был – я.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
СНАРЯДЫ ПРУССКОГО КОРОЛЯ
1. Трио капитанов
Октябрь 1917 года
88-миллиметровый снаряд, «Made in Austria», явился не предупредив о себе никаким свистом и так скоро, что не было времени наклонить голову. За ним последовал другой, потом еще три сразу. Все это шлепнулось в каких-нибудь двадцати метрах от Лангустова окопа, впереди его и справа. А Лангустов окоп является на возвышенности Крестных Матерей предпоследней из тех линий, с которых нужно двигаться в атаку. И по возвышенности Крестных Матерей тянутся к востоку окрестности форта Мальмезон, выстроенного на расстоянии тысячи или тысячи пятьсот метров к северу от знаменитой Дороги Дам, которую еще удерживал неприятель, и которую решено было отбить у него, чтобы продвинуть французские линии за все возвышенности Краоны, вплоть до Эллет и до Энского канала. Нас было трое офицеров, три капитана: зуав, стрелок и моряк, – я, – штаб нашей 10-й армии только что послал нас на разведку, чтобы изучить на самом месте и во всех подробностях предполагаемую атаку. Второй залп последовал за первым.
– Нас заметили, – сказал стрелок.
– Так как мы видели все, что нам следовало видеть, нам остается только удрать, – сказал зуав, – было бы слишком глупо дать себя убить накануне сражения.
После чего по траншее Акаций, которая спускалась к Жуи и к Эзи, двум ближайшим деревням на юге, – само собою разумеется, обе они были эвакуированы, – мы снова вышли на дорогу к Вайи, где расположились лагерем наши осадные части.
Темнело. Однако воздух был прозрачен, и горизонт чист. Под довольно высокими облаками кружилась стая аэропланов, строго корректируя стрельбу наших тяжелых орудий. И у нас в ушах все время стоял бесконечный и беспрерывный грохот, так что нам приходилось возвышать голос, чтобы кое-как слышать друг друга.
Наши большие снаряды, калибра 194, 220, 320, 370 миллиметров, посылаемые с обоих берегов Эны, проносились над нашими головами, чтобы упасть далеко за окопами первой линии в тылу неприятеля, на все его дороги, на все его парки, на все его лагерные стоянки, на все его резервы, и на людей, и на материалы, одним словом на все то, что можно было убить, запугать или разрушить. Таким образом Т.Д.А. – или тяжелая дальнобойная артиллерия – старалась победить заранее, еще до сражения. Вокруг была только грязь и грязь. Едва виднелись выступавшие там и сям редкие скелеты деревьев, ободранных картечью, и кое-где несколько трупов людей и лошадей. Конечно, хоронили старательно, как могли. Но это не слишком хорошо удавалось. Германские тяжелые батареи, весьма уступавшие численностью, совсем не отвечали нашим из боязни быть чересчур скоро открытыми нашей воздушной разведкой, которая тоже превосходила германскую и была полной хозяйкой в воздухе. Но 77, 88, даже 105-миллиметровые орудия первой линии все время понемногу постреливали, как только открывалась неосторожная цель. До такой степени, что, как ни спешили мы перейти через открытую зону, которая отделяет Жуи от Эзи, три или четыре залпа, пущенные из каменоломен Боэри, приветствовали нас при этом переходе. Нам встретилась куча солдат, несших котелки: нужно же снабдить пищей караулы, находящиеся в первой линии. Вся эта команда, со старшим во главе, бросилась, как один человек, в ров, который шел вдоль дороги, а какой-то высокий, светловолосый парень, с военным крестом на груди, не счел неприличным заявить, что он считает эту шутку отвратительной.
– Тьфу, пока эти паршивцы не перестанут плеваться, черт меня подери, если я тронусь с места. Не беда. Товарищи могут подождать, суп не уйдет.
Это было заявлено откровенно, но спокойно. Самый строгий начальник не нашел бы здесь и тени нарушения дисциплины. Я улыбнулся, вспомнив о ворчунах времени Наполеона и о матросах всех времен.
Зуавский капитан, который был старше стрелка и меня, только пробормотал:
– Забавная школа война…
Час спустя мы проходили через Жуи и Эзи. Германских пушек теперь совсем не было слышно. Они заглохли во все возраставшем гуле нашей Т.Д.А. Последняя возвышенность отделяла нас еще от Эны, и мы поравнялись с первыми домами Вайи, которые, само собой разумеется, лежали в развалинах.
– Не беда! – сказал он. – Это всегда чего-нибудь стоило и всегда будет чего-нибудь стоить – научиться сражаться. Впрочем, у нас не было возможности по своей охоте учиться тому либо этому? бош не давал нам выбора…
Зуав, который смотрел влево, обернулся ко мне.
– Скажите-ка, дорогой мой… Видите вы там плодовые деревья?
Я посмотрел в свою очередь.
– Да… Вижу… Яблони?
– Яблони… И еще что-то… Под яблонями… Я взял свой бинокль.
– Ах! это?..
– Это самое!.. Знаете вы, что это такое?
– Право… Похоже на железные домики… тщательно прикрытые…
– Недурно! У вас глаза моряка… Так вот эти домики – отряд осадных колесниц.
– Отряд «танков»?
– «Танков», если вы предпочитаете говорить по-английски; «цинков», если вам хочется говорить как говорят у нас в армии. Впрочем, их видно чертовски плохо… Но я знаю, что это такое: один из их офицеров рассказал мне об этом…
Мы входили на главную улицу Вайи. Вахмистр моего штаба шел мне навстречу.
– Вам письмо, господин капитан…
Мой вахмистр называет меня, как называют сухопутных офицеров: «господин капитан»… В море говорят просто: «капитан»… Но я не хотел чем бы то ни было отличаться от моих новых товарищей, потому что, питая охоту к бою на близком расстоянии, даже врукопашную… и раздобывшись очень сильной протекцией… я, наконец, был переведен из флота в армию… Протекция была даже не так сильна, как необходима… Во Франции ничего не добьешься без протекции! Даже такой милости, как право, выражаясь словами моего доблестного Амлэна, «дать разбить себе башку, когда придет такая блажь»…
– Вам письмо…
– Спасибо, любезный… Мне письмо.
Я смотрю на него и не распечатываю. Я кладу его в один из карманов куртки…
Я узнал почерк этого письма. Я угадал, чья рука его написала… рука, которая слишком часто в течение пятнадцати месяцев, с тех пор, как я выздоровел и снова вступил в ряды сражающихся, упорно надписывает мое имя на конвертах.
Рука госпожи Фламэй…
Господа, извините меня, если я вас бесцеремонно оставлю здесь, на этой неблаговонной главной улице Вайи… Мой старый товарищ, вы только что возбудили во мне слишком горячее желание познакомиться поближе с яблонями и танками. Я поворачиваю туда: хочу увидеть собственными глазами эти танки, которые называются «цинками» и которые так хорошо укрыты под зелеными листьями…
2. Психология
Да…
В течение пятнадцати с лишком месяцев… после достопамятной истории с тем раненым, который был ранен не очень тяжело… и до такой степени был лишен такта – и ума, – что не выколол себе обоих глаз… грубый поступок, за который он заплатил тем, что мог видеть в ту минуту, когда ему лучше было бы быть слепым… (и Господу ведомо, что этот раненый до сих пор сожалеет, что был в ту минуту зрячим…) да, после этого приключения я получил много, много писем, подобных этому письму…
Слишком много писем. Я ни разу не распечатал ни одного из них: поэтому я не знаю, что они пытались мне сказать. Я знаю, что госпожа Фламэй терпеливо, настойчиво их мне посылала и до сих пор продолжает их мне посылать. Но я не знаю, почему, из какого упрямого каприза… Впрочем… почему, из какого другого столь же упрямого каприза я сам не распечатываю их, этих писем… Боже мой… я этого тоже не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Большие стенные часы пробили шесть. Маркиз Трианжи все утешал госпожу Фламэй, а госпожа Фламэй все позволяла себя утешать.
В это время колокол у входа возвестил о прибытии транспорта тяжелораненых, эвакуированных по особенной милости в госпиталь Наполеона.
С санитарных автомобилей стали снимать тяжелораненых вместе с их носилками. Весь госпиталь бросился к ним навстречу. В особенности спешили добровольные сиделки. В декабре 1914 года первоначальный энтузиазм еще не иссяк.
Так что целая процессия белых платьев окружила носилки. И это было нечто чрезвычайно девственное.
Госпожа Фламэй – долг прежде всего! – должна была, конечно, с сожалением, прервать свое свидание. Тем не менее она проявила все требуемое усердие при выполнении своих священных обязанностей. Маркиз Трианжи, который сопровождал ее шаг за шагом, пришел от нее в восторг. Без всякого сомнения, если бы госпожа д'Офертуар вернулась в это время со свидания, которое она силой отбила у госпожи Фламэй, и находилась бы здесь, руки обеих сестер милосердия братски скрестились бы над какой-нибудь прекрасной раной, нуждавшейся в перевязке.
Одни за другими, носилки были пронесены по лестнице, коридорам и палатам. Их было восемь. Три офицера, пять нижних чинов. Последние носилки тотчас привлекли внимание: их сопровождал доктор с тремя нашивками, – морской врач, – который не выпускал пульса раненого.
– Доктор, – осведомилась одна из сиделок, – это офицера вы сопровождаете?
В этом можно было усомниться. Раненый был закутан в синюю шинель без нашивок и значков. Голова была забинтована от волос до подбородка. Видны были только закрытые глаза: раненый спал, несомненно он совсем обессилел.
– Офицер? – повторила, подходя, госпожа Фламэй?
Морской врач посмотрел на госпожу Фламэй:
– Да, сударыня, офицер, морской офицер, недавно раненный в Адриатическом море. Серьезный случай: голова очень повреждена, только одни глаза, почти чудом, остались невредимы. Тулон потребовал его эвакуации в Париж. Я сам только что переменил все повязки в санитарном поезде. Его надо лишь оставить отдыхать до завтра.
Госпожа Фламэй подняла голову:
– В Адриатическом море, доктор?
– Да, сударыня: во время сражения, в котором мы потеряли миноносец № 624… В самом деле, вы может, не знаете? О гибели миноносца № 624… не было сообщено в газетах…
Носилки со своим эскортом приблизились к палате № 8. Маркиз Трианжи предупредительно отворил дверь. Госпожа Фламэй вошла первая и облокотилась о постель.
– Ах! – воскликнула она, – миноносец № 624 погиб?
– Целиком, – подтвердил морской врач, – со всем своим экипажем.
– Ой!
– Ой!
– Ой!
Несколько сиделок вскрикнули. Госпожа Фламэй, как и другие, вскрикнула самым благовоспитанным образом.
Морской врач извинился:
– Я только что был, вероятно, груб… Извините меня, сударыни… Я не представлял себе, что участь миноносца № 624 сколько-нибудь касается вас…
Госпожа Фламэй спросила:
– Миноносцем № 624 не командовал ли лейтенант, которого звали господин де Фольгоэт?
– Да, сударыня, господин де Фольгоэт убит.
Говоря это, морской врач сделал шаг к госпоже Фламэй, глядя на нее так, словно он предчувствовал, что смерть господина де Фольгоэта могла быть для нее довольно тяжелым ударом. Но госпожа Фламэй оказалась безупречна в своем стоицизме.
– Ах! – сказала она только. И тотчас заговорила снова:
– У господина де Фольгоэта был, мне кажется, старшим офицером мичман господин Арель?
– Да. Также убит.
– Ах!
Морской врач посмотрел на госпожу Фламэй со странным и напряженным любопытством:
– Сударыня, – сказал он, прощаясь. – Если вы желаете самых подробных сведений о гибели миноносца № 624, никто не в состоянии лучше сообщить вам их, чем этот раненый, который принимал участие в том бою… это мой друг… Позвольте мне поручить его вашим особенным заботам.
– Конечно, – сказала госпожа Фламэй. – Рассчитывайте на меня, доктор.
Через минуту раненый, который не открывал глаз, был положен на механическую постель, как того требовало его состояние, и морской врач жал ему обе руки с видимым волнением:
– Мой бедный, старый друг, вот ты и находишься там, где ты хотел быть, правда?.. Желаю тебе успеха. До свиданья. Не отвечай. Не утомляйся!..
Раненый сделал, как ему было сказано, не открыл ни рта, ни глаз.
– Я была очень, очень привязана к этому маленькому Арелю… и к Фольгоэту также, само собой разумеется, – шептала госпожа Фламэй, которую маркиз Трианжи совсем укрыл в своих утешительных объятьях. – Очень привязана. Не то, чтобы между нами когда-нибудь было…
– Никто этого не думает! – заявил решительно маркиз.
– Это были мои любимейшие товарищи… и знать, что они оба умерли, умерли таким образом…
– Так славно, но так жестоко…
– Да…
Он держал ее теперь, крепко прижимая к себе, и она отдавалась, в общем вполне довольная, что вновь нашла, без долгих ожиданий, успокоение в чьих-нибудь объятиях. Маркиз Трианжи, Боже мой! Ему можно было всецело довериться, без стыда…
Конечно, это человек не такой молодой, как Арель, не такой мужественный, как Фольгоэт… Но ведь Арель и Фольгоэт умерли, не так ли?
Маркиз Трианжи дошел до того, что поцеловал долгим, долгим поцелуем губы госпожи Фламэй, и госпожа Фламэй совсем не сопротивлялась…
Все это происходило у самой постели, на которой лежал неизвестный раненый, морской офицер. Его глаза одни виднелись между двумя полотняными бинтами… виднелись… в эту минуту широко раскрытые.
И, может быть, госпожа Фламэй узнала бы эти глаза, если бы в эту минуту она не смотрела в другую сторону…
И вдруг раненый встал. Хотя еще за мгновенье до того все считали его по крайней мере парализованным.
Он встал. Сорвал повязки со своего лба, со своих щек, с подбородка. И стоял с открытым лицом, здравый и невредимый. И госпожа Фламэй узнала бы это лицо, если бы в эту минуту не смотрела слишком близко в лицо маркизу Трианжи…
Раненый, стоя, оттолкнул свою кровать обеими руками.
Кровать стукнулась о стену. Человек, может быть, был ранен, но недостаточно сильно: он сохранил оба глаза, и эти глаза видели ясно. Они увидели.
Раненый пошел. Он ушел. В госпитале великое смятение. Маркиз Трианжи подскочил, затем, может быть узнав раненого, грубо выругался. Испуганная госпожа Фламэй упала в обморок.
А раненый ушел, громко расхохотавшись.
Он увидел все то, что он хотел видеть.
Этот раненый был – я.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
СНАРЯДЫ ПРУССКОГО КОРОЛЯ
1. Трио капитанов
Октябрь 1917 года
88-миллиметровый снаряд, «Made in Austria», явился не предупредив о себе никаким свистом и так скоро, что не было времени наклонить голову. За ним последовал другой, потом еще три сразу. Все это шлепнулось в каких-нибудь двадцати метрах от Лангустова окопа, впереди его и справа. А Лангустов окоп является на возвышенности Крестных Матерей предпоследней из тех линий, с которых нужно двигаться в атаку. И по возвышенности Крестных Матерей тянутся к востоку окрестности форта Мальмезон, выстроенного на расстоянии тысячи или тысячи пятьсот метров к северу от знаменитой Дороги Дам, которую еще удерживал неприятель, и которую решено было отбить у него, чтобы продвинуть французские линии за все возвышенности Краоны, вплоть до Эллет и до Энского канала. Нас было трое офицеров, три капитана: зуав, стрелок и моряк, – я, – штаб нашей 10-й армии только что послал нас на разведку, чтобы изучить на самом месте и во всех подробностях предполагаемую атаку. Второй залп последовал за первым.
– Нас заметили, – сказал стрелок.
– Так как мы видели все, что нам следовало видеть, нам остается только удрать, – сказал зуав, – было бы слишком глупо дать себя убить накануне сражения.
После чего по траншее Акаций, которая спускалась к Жуи и к Эзи, двум ближайшим деревням на юге, – само собою разумеется, обе они были эвакуированы, – мы снова вышли на дорогу к Вайи, где расположились лагерем наши осадные части.
Темнело. Однако воздух был прозрачен, и горизонт чист. Под довольно высокими облаками кружилась стая аэропланов, строго корректируя стрельбу наших тяжелых орудий. И у нас в ушах все время стоял бесконечный и беспрерывный грохот, так что нам приходилось возвышать голос, чтобы кое-как слышать друг друга.
Наши большие снаряды, калибра 194, 220, 320, 370 миллиметров, посылаемые с обоих берегов Эны, проносились над нашими головами, чтобы упасть далеко за окопами первой линии в тылу неприятеля, на все его дороги, на все его парки, на все его лагерные стоянки, на все его резервы, и на людей, и на материалы, одним словом на все то, что можно было убить, запугать или разрушить. Таким образом Т.Д.А. – или тяжелая дальнобойная артиллерия – старалась победить заранее, еще до сражения. Вокруг была только грязь и грязь. Едва виднелись выступавшие там и сям редкие скелеты деревьев, ободранных картечью, и кое-где несколько трупов людей и лошадей. Конечно, хоронили старательно, как могли. Но это не слишком хорошо удавалось. Германские тяжелые батареи, весьма уступавшие численностью, совсем не отвечали нашим из боязни быть чересчур скоро открытыми нашей воздушной разведкой, которая тоже превосходила германскую и была полной хозяйкой в воздухе. Но 77, 88, даже 105-миллиметровые орудия первой линии все время понемногу постреливали, как только открывалась неосторожная цель. До такой степени, что, как ни спешили мы перейти через открытую зону, которая отделяет Жуи от Эзи, три или четыре залпа, пущенные из каменоломен Боэри, приветствовали нас при этом переходе. Нам встретилась куча солдат, несших котелки: нужно же снабдить пищей караулы, находящиеся в первой линии. Вся эта команда, со старшим во главе, бросилась, как один человек, в ров, который шел вдоль дороги, а какой-то высокий, светловолосый парень, с военным крестом на груди, не счел неприличным заявить, что он считает эту шутку отвратительной.
– Тьфу, пока эти паршивцы не перестанут плеваться, черт меня подери, если я тронусь с места. Не беда. Товарищи могут подождать, суп не уйдет.
Это было заявлено откровенно, но спокойно. Самый строгий начальник не нашел бы здесь и тени нарушения дисциплины. Я улыбнулся, вспомнив о ворчунах времени Наполеона и о матросах всех времен.
Зуавский капитан, который был старше стрелка и меня, только пробормотал:
– Забавная школа война…
Час спустя мы проходили через Жуи и Эзи. Германских пушек теперь совсем не было слышно. Они заглохли во все возраставшем гуле нашей Т.Д.А. Последняя возвышенность отделяла нас еще от Эны, и мы поравнялись с первыми домами Вайи, которые, само собой разумеется, лежали в развалинах.
– Не беда! – сказал он. – Это всегда чего-нибудь стоило и всегда будет чего-нибудь стоить – научиться сражаться. Впрочем, у нас не было возможности по своей охоте учиться тому либо этому? бош не давал нам выбора…
Зуав, который смотрел влево, обернулся ко мне.
– Скажите-ка, дорогой мой… Видите вы там плодовые деревья?
Я посмотрел в свою очередь.
– Да… Вижу… Яблони?
– Яблони… И еще что-то… Под яблонями… Я взял свой бинокль.
– Ах! это?..
– Это самое!.. Знаете вы, что это такое?
– Право… Похоже на железные домики… тщательно прикрытые…
– Недурно! У вас глаза моряка… Так вот эти домики – отряд осадных колесниц.
– Отряд «танков»?
– «Танков», если вы предпочитаете говорить по-английски; «цинков», если вам хочется говорить как говорят у нас в армии. Впрочем, их видно чертовски плохо… Но я знаю, что это такое: один из их офицеров рассказал мне об этом…
Мы входили на главную улицу Вайи. Вахмистр моего штаба шел мне навстречу.
– Вам письмо, господин капитан…
Мой вахмистр называет меня, как называют сухопутных офицеров: «господин капитан»… В море говорят просто: «капитан»… Но я не хотел чем бы то ни было отличаться от моих новых товарищей, потому что, питая охоту к бою на близком расстоянии, даже врукопашную… и раздобывшись очень сильной протекцией… я, наконец, был переведен из флота в армию… Протекция была даже не так сильна, как необходима… Во Франции ничего не добьешься без протекции! Даже такой милости, как право, выражаясь словами моего доблестного Амлэна, «дать разбить себе башку, когда придет такая блажь»…
– Вам письмо…
– Спасибо, любезный… Мне письмо.
Я смотрю на него и не распечатываю. Я кладу его в один из карманов куртки…
Я узнал почерк этого письма. Я угадал, чья рука его написала… рука, которая слишком часто в течение пятнадцати месяцев, с тех пор, как я выздоровел и снова вступил в ряды сражающихся, упорно надписывает мое имя на конвертах.
Рука госпожи Фламэй…
Господа, извините меня, если я вас бесцеремонно оставлю здесь, на этой неблаговонной главной улице Вайи… Мой старый товарищ, вы только что возбудили во мне слишком горячее желание познакомиться поближе с яблонями и танками. Я поворачиваю туда: хочу увидеть собственными глазами эти танки, которые называются «цинками» и которые так хорошо укрыты под зелеными листьями…
2. Психология
Да…
В течение пятнадцати с лишком месяцев… после достопамятной истории с тем раненым, который был ранен не очень тяжело… и до такой степени был лишен такта – и ума, – что не выколол себе обоих глаз… грубый поступок, за который он заплатил тем, что мог видеть в ту минуту, когда ему лучше было бы быть слепым… (и Господу ведомо, что этот раненый до сих пор сожалеет, что был в ту минуту зрячим…) да, после этого приключения я получил много, много писем, подобных этому письму…
Слишком много писем. Я ни разу не распечатал ни одного из них: поэтому я не знаю, что они пытались мне сказать. Я знаю, что госпожа Фламэй терпеливо, настойчиво их мне посылала и до сих пор продолжает их мне посылать. Но я не знаю, почему, из какого упрямого каприза… Впрочем… почему, из какого другого столь же упрямого каприза я сам не распечатываю их, этих писем… Боже мой… я этого тоже не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22