Прикажут взять в жены какую-нибудь чужую, не милую ему девушку. На всю жизнь! А… Иллья?..
Он снова сел, чувствуя, как забилось сердце. Иллья… Почему нельзя выбрать именно ее, осесть на земле и трудиться вместе всю жизнь? Он представил себе, что когда-нибудь их мумии, обернутые в циновки из тростника, поместят рядом в тихой и недоступной горной пещере. Вероятно, в Мочо есть такие пирамиды, с тысячью коридоров и комнат, где находятся мумии, застывшие в вечном покое.
Но на это нет никакой, даже самой малейшей, надежды. Никто не спрашивал его согласия, приказав стать гонцом, никто не станет спрашивать его и о том, где он собирается работать дальше. Где-то на каком-то кипу в Юнии или в столице западного суйю Айякучо либо же в самом Куско есть узелок, обозначающий его, Синчи-гонца. О нем знают, помнят, за него решат его судьбу. Его направят туда, где он понадобится, найдут ему жену, построят дом, он получит еду… Получит листья коки, чтобы забыть обо всем и беспрекословно выполнять приказы…
И вдруг в душе Синчи вспыхнул протест, он упал на подстилку, сжал кулаки, крепко зажмурил глаза. Нет, нет! Все что угодно, только не это! Только не это! Он не откажется от Илльи, от жизни свободного человека, от своих мечтаний! Он больше не притронется к листьям коки, он не хочет все забыть и ничего не чувствовать…
А вдруг он узнает, что камайок решил взять себе его Иллью? Или собирается отдать ее в жены кому-нибудь другому? Не лучше ли тогда жевать как можно больше листьев коки, с полным равнодушием глядя на все, и не мучиться? Ведь тогда все равно ничем не поможешь.
Нет, не поможешь!
Со сторожевой вышки наверху донесся протяжный, назойливый клич:
— На горе двойной сигнал! Готовься бежать!
Синчи отбросил плащ и одним прыжком оказался у выхода. По его полуобнаженному телу, схваченному ночной прохладой, пробежала дрожь.
— Я побегу! — бросил он товарищу, который приподнялся было на своей подстилке. — Я заменю тебя!..
Глава третья
Еще дважды в эту ночь бегал Синчи, и утро застало его в помещении сторожевого поста у подножия гор. Он устал, но зато немного успокоился и — как почти всегда бывает в таких случаях — примирился со своей участью. Отсюда не видно было селения, в котором жила Иллья, зато очертания города Юнии вырисовывались гораздо отчетливее.
Начальник поста, славившийся своей дальнозоркостью, даже утверждал, будто различает людей, великое множество людей, идущих с юга и востока к стенам города, но проверить правильность его слов никто не мог. Зато в там6о, что находилось неподалеку, наблюдалось немалое оживление: это уже видели все.
Одолев последний перегон, Синчи отдыхал, с большим интересом наблюдая за всем, что там происходит. На рассвете у постоялого двора появился какой-то тукуйрикок. Он, видимо, направлялся в дальний путь: не задерживался на промежуточных сторожевых постах, никого ни о чем не расспрашивал. Потом вниз, к Юнии, прошли двое жрецов, а вслед за ними на подворье показалось несколько воинов, Похоже, что они чего-то дожидаются.
Солнце уже высоко поднялось над горными вершинами, когда появился Бирачи, пересказал другому часки свое донесение и, тяжело переведя дух, присел рядом с Синчи. Он потянулся к листьям коки, но вдруг стремительно вскочил.
— Ох, чуть не забыл! Тебе, Синчи, велено тотчас же возвращаться на наш пост.
— Как? Прямо так, без донесения?
— Да. Возвращайся обратно, захвати свою сумку, плащ и отправляйся в тамбо.
— Зачем?
— Это мне неизвестно. Таково распоряжение начальника, — равнодушно добавил Бирачи и, уже не обращая на Синчи внимания, принялся за листья коки.
— В тамбо остановился на ночлег высокий камайок, — объяснял начальник поста молодому гонцу. — Камайок, который ведает делами охоты у самого сапа-инки. Он прибыл сюда для осмотра места предстоящей охоты и распорядился дать ему человека, который знает дороги и хорошо бегает. Я выбрал тебя. Иди и повинуйся высокому вождю по имени Кахид.
— Когда я должен вернуться на пост?
— Когда он тебе разрешит. Ступай!
Нашивки на короткой солдатской тунике Кахида свидетельствовали о том, что он принадлежит к касте инков, однако в остальном он почти ничем не отличался от сопровождавших его воинов. Пожалуй, лишь тем, что у него не было сумки, которую нес вместо него безоружный слуга из племени кечуа. Все были в кожаных шлемах, в теплых плащах, в толстых, грубых сандалиях.
— Ты поведешь меня к уну Уануко, — решительно произнес Кахид и пытливо поглядел на бегуна. — Тебе знакомы эти места?
— Знакомы, великий господин.
— Хорошо. Охоту я думаю начинать на западном берегу реки Уальяго. Там есть широкое нагорье, не так ли?
— Да, господин.
— А много ли там гуанако и вигоней?
Синчи вспомнил свое детство и рассказы о тайной, сурово караемой охоте на зверей, о том, как украдкой жарили по ночам на кострах свежее мясо, вспомнил, как в детстве вместе со всеми мальчишками мечтал стать охотником, и невольно улыбнулся.
— О да, великий господин, — с живостью отозвался он, — огромные стада.
— А какие еще звери там водятся?
Сначала Синчи говорил неуверенно, не сводя взгляда с Загадочных узелков кипу, который держал в руках главный ловчий. Пока он рассказывал, пальцы инки перебирали разноцветные шнурки, внимательно ощупывая каждый узелок.
— Есть… есть еще олени. Есть лесные серны, но они ниже, в долинах. А над рекой попадаются и тапиры. Выше, в горах, — вигони и гуанако. Но, великий господин, там часто охотится и большая кошка. Мой отец даже видел одну из них: она совершенно черная. Большая и черная.
Ловчий потрогал какие-то узелки и кивнул.
— Правду говоришь.
— Гораздо реже, чем кошка, там появляется большой медведь. О, тогда все вигони, гуанако и люди спешат укрыться кто куда.
— Лжешь! Кипу ничего не говорит о медведе. Он уже много лет не появляется в этих краях.
— Есть медведь, великий господин! — возразил удивленный Синчи. — Я сам несколько раз видел его. Он задрал нашу ламу, а пастухи убежали!
— Кипу лучше знает, — оборвал его ловчий. — Кипу Знает все. Мудрые, очень мудрые люди вязали этот кипу. А теперь показывай дорогу! Кошки, говоришь? Это хорошо. Сын Солнца любит охотиться на больших кошек. Но о медведях не вспоминай, в ваших местах они не водятся.
Вначале они продвигались по главному тракту, и Синчи казалось странным, что он идет, а не бежит. Странным и мучительным. Ему все время приходилось усилием воли сдерживать себя, чтобы не устремиться вперед бегом. Он привык к большому, но недолгому напряжению, и ровный, спокойный солдатский шаг первое время казался ему гораздо изнурительнее, нежели бег.
Неожиданно его обогнал Бирачи, бежавший с каким-то свертком; с противоположной стороны спешили два часки, тащившие на палке привязанную за ноги большую морскую черепаху. «Ага, она, видно, предназначена для стола самого уильяк-уму, верховного жреца. Ему всегда носят черепах», — подумал Синчи. Потом их снова опередил знакомый бегун, который шевелил губами, видимо повторяя про себя трудное донесение.
Синчи покосился на него с завистью. Какая радость мчаться вот так, не переводя дыхания, с важной вестью, которая тебе доверена! Но когда они достигли селения, где жила Иллья, ему подумалось: пожалуй, и к лучшему, что они идут медленно, самым обычным шагом.
Время было раннее, и люди еще не приступали к работе. Сегодня они укрепляли террасы с принадлежащими сыну Солнца участками земли. Трудовой день крестьян начинался и заканчивался по сигналу. При виде воинов все столпились За каменным валом, окружавшим селение, а молодежь даже высыпала на дорогу.
Синчи издали не заметил Илльи, хотя и чувствовал, что она где-то здесь, в толпе, поэтому он подался к самому краю дороги и стал пристально всматриваться в лица. Ему очень хотелось вырваться вперед, обогнать инку, подбежать к группе девушек, но он не посмел этого сделать. Синчи лишь тревожно осматривался по сторонам, замирая при мысли, что Илльи может здесь не оказаться.
Но она стояла чуть поодаль со своими сверстницами и, казалось, не видела идущих. Грубый, с бронзовым отливом плащ из волокна чибы был наброшен на ее плечи. Простое платье девушки было оторочено только голубой каймой, как это и предписывалось крестьянам из племени кечуа.
Иллья не носила даже серег, и Синчи сразу же заметил это, когда она на мгновение повернула голову: коротко остриженные волосы взметнулись от порыва ветра, обнажив маленькое девичье ухо. Синчи невольно вздохнул с облегчением. Серьги были украшением инков, указывали на принадлежность к людям чуждой для него касты, подчас грозным, иногда странным, непонятным, но главное — к чужим. Правда, кураки, потомки родовых царьков, тоже носят серьги, но ведь они гораздо ближе к инкам, чем к простому народу.
Иллья недовольно надула губы, услышав грубую шутку одного из солдат, и чуть отпрянула в сторону («Шея у нее как… как стебель кактуса, что растет на безводных вершинах», — отметил про себя Синчи), готовая отвернуться, когда ее мимолетный взгляд вдруг упал на часки. Удивление, испуг, тревога отразились на ее лице, но во взгляде засветилась искренняя радость. Глаза Илльи на мгновение вспыхнули, но она тотчас же опустила ресницы.
«У нее глаза словно… звезды», — снова подумал Синчи и, пораженный подобным сравнением, невольно устремил взгляд вверх. На голубой глади небес не видно было ни единой тучки. Лишь за далекие отроги Уарочиро зацепилось два-три рваных облачка.
И тогда Синчи крикнул, точно кто-то подсказал ему именно эти слова:
— Через год, на празднике Райми, я выберу себе жену!
Иллья не ответила, даже не подняла глаз, но Синчи заметил, что ее ресницы тревожно дрогнули. А может быть… может быть, они затрепетали от радости?
Какой-то солдат засмеялся, другой хлопнул товарища по плечу, и этим все кончилось. Синчи зашагал вперед, не торопясь, машинально повторяя только что произнесенные слова. Словно запоминал на ходу трудное и длинное послание.
— Через год, на празднике Райми, я выберу себе жену… Через год, на празднике Райми, я выберу себе жену.
Глава четвертая
Солнце скрылось за вершинами гор. Сегодня они не были закрыты тучами и на фоне голубого неба вырисовывались особенно ясно. Какое-то мгновение казалось, что над их темными силуэтами запылал золотой ореол.
Часка, яркая вечерняя и утренняя звезда, высоко почитаемая наряду с Солнцем и Луной, уже сияла на западе.
Громадный зверь приоткрыл глаза. Он продолжал лежать неподвижно, и его чутко настороженные уши не дрогнули. Только ноздри жадно вдохнули наплывающие из долины запахи.
Зверь лежал на уступе скалы, столь же черном, как и он сам. Щели полузакрытых глаз горели зеленым огнем. Могучие мышцы незаметно напряглись.
Его хорошо знали во всей округе. Пастухи называли его «капак-тити» — могучий хищник, украдкой поговаривая о том, что, может, сам Супай вселился в этого ягуара. Ведь и масти он был необычайно редкой, абсолютно черный, и гораздо крупнее других зверей этой породы. К тому же дерзость его превосходила все границы: он нападал на стада прямо на глазах у людей, не обращая внимания ни на их крики, ни на пылающие головни и дротики, летевшие в его сторону. А сильную собаку он умел прикончить одним ударом лапы, словно назойливую муху.
По долинам уже ползли тревожные слухи о том, что черный ягуар врывается в дома, что он похитил ребенка в семье рыбака над Чирой и что девушка, отправившаяся за смолистыми ветками карликовых кипарисов, бесследно исчезла в горах.
Большой зверь был полновластным хозяином обширного нагорья, где люди боялись показаться и откуда уже давно угнали свои стада. У ягуара не было здесь достойных соперников.
В горы случайно забредали оцелоты, или круглоухие кровожадные, словно ласка, маргаи, но, едва заметив громадную черную тень, они тотчас же убирались восвояси. Ягуар, поднимись он на задние лапы, оказался бы на две головы выше рослого мужчины.
Воздух, словно ему передалось спокойствие горных вершин, был абсолютно неподвижен, чист и, казалось, приобрел упругость. Звуки разносились далеко, а запахи утратили свою остроту.
Трава иру-ичу, любимое лакомство гуанако и вигоней, уже полегшая под солнцем, не шелестела; недвижимы были заросли низкого кустарника возле скалы, на которой лежал зверь. Даже въедливый, забивающий все остальные запах карликовых кипарисов, густо покрывавших плоскогорье, казался сегодня менее острым, и его словно прибило к земле. В сгущавшихся сумерках белели цветы огромных столбчатых кактусов.
Слабый звук, который мог уловить лишь слух владыки этих мест, донесся снизу, из извилистого, не очень глубокого ущелья, сбегавшего к главной долине. Словно по расщелине прошуршал маленький камешек или что-то мягкое прошлось по корням деревьев и по валунам. Потом долетел уже иной, более отчетливый и близкий звук: это хрустнул придавленный чьей-то тяжестью сухой стебель травы, зашуршали, словно тронутые порывом ветра, кусты. Но ветра не было. И вот наконец ягуар уловил запах, острый и отчетливый. Хвост хищника дернулся в змеином движении, забил по скале. Подобрались готовые к прыжку лапы, под шкурой напряглись стальные клубки мускулов. Обнажившись, блеснули огромные белые клыки. А глаза потухли, превратившись в еле заметные щели, — зверь словно боялся, что их блеск способен выдать его.
Ему знаком был этот чужой запах. С тех пор, когда ягуар был еще беспомощным котенком, он сохранил о нем смутное воспоминание, связанное с какой-то опасностью. То, что приближалось, было, вероятно, большим и грозным.
Но сегодня черный капак-тити не испытывал страха. Он давно уже не встречал не только более могучего противника, но и такого, который просто осмелился бы помериться с ним силами. Он властвовал над горами и долинами, над всем, что тут жило, дышало, и не только тут, но и повсюду. Любое живое существо могло быть для него только жертвой. Чужой запах уже не возбуждал памятного с детства страха, а вызывал страшную, всепоглощающую ярость. Наверное, только тогда, когда к самке, облюбованной черным ягуаром, осмеливался приблизиться другой самец, он приходил в подобное же исступление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40