https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/s-nizkim-poddonom/
Он выстроил себе около дворцовых садов такой великолепный дом, что уже никакая молва не могла проникнуть за его стены. Кроме того, он заставил молчать эту молву своею щедростью.
Так, например, когда патриарх Полиевкт, стараясь вычеркнуть из памяти народа злоупотребления своего предшественника, переделал конюшни на приют для беспомощных стариков, Никифор предоставил к его услугам свой неистощимый кошелек.
Мало-помалу он стал известен как выдающийся филантроп, покровитель сирых и беспомощных, находя, что дружба с людьми уважаемыми и живущими в Боге в высшей степени ему полезна, так как, заручившись ею, он мог с презрением относиться к враждебной молве и скрытой злобе аристократов. Он не боялся своими странностями давать пищу разговорам, отвечая на ненависть смехом.
Женитьба на Ирине была тоже делом расчета.
Имея огромное состояние, он не нуждался в приданом жены; но зато, достигнув уже видного положения, хотел иметь возможность похвастаться перед другими красотою и элегантностью своей жены, выводя ее на придворные празднества. Потому-то его выбор и пал на сироту Ирину, замечательно красивую и очень умную.
Он рассчитывал, что она, из чувства долга, будет относиться к нему так, как другие жены относятся к своим мужьям из чувства любви.
Впрочем, и сам-то Никифор пользовался своими супружескими правами, больше из свойственной его натуре жадности, так как всякие другие желания давно потухли в нем от прежних излишеств.
Он не мог вообще не извлечь всей возможной выгоды из того сокровища, которое ему принадлежало, и наслаждался только одним сознанием, что красота, молодость и девственность Ирины принадлежат ему безраздельно, ревниво оберегая их, как слитки золота, наполнявшие его сундуки.
Он дрожал от страха, когда Ирина выходила из дома точно так же, как когда ему приходилось подписывать чек на сумму, нужную для передачи другому.
Между прочим, с тех пор, как эта прелестная женщина поселилась в его доме, Никифор не считал себя принужденным отвлекать внимание общества от своих темных дел, как прежде, разными странными выходками. Образцовая добродетель Ирины и без того давала для пересудов общества неистощимую пищу.
Они говорили:
– Верно, Никифор напоил ее приворотным зельем. Другие утверждали, склоняя многозначительно голову:
– Она хитра и ловко скрывает свою игру. А скептики между тем повторяли:
– Подождем – увидим…
Итак, добродетель Ирины служила ширмой низости ее мужа. Все взоры были обращены теперь на нее.
И пока кругом все занимались отыскиванием имени незнакомца, который мог бы еще усилить интерес предположений и сплетен, Никифор спокойно набивал свой карман.
Глава 14
Ожерелье
На третий день после того, как вмешательство любви освободило от цепей воинов норманнской дружины, Ирина вместе с Никифором сидела в столовой своего богатого дворца.
Длинные часы обеда были для Ирины всегда тяжелой пыткой.
Но с тех пор, как она полюбила Дромунда, в ней явились необыкновенная сила и способность все выдержать.
Смущавшаяся прежде, при полной невинности, от одного подозрительного взгляда Никифора, Ирина теперь находила наслаждение совершаемого подвига в том, чтобы, не смущаясь, смотреть мужу в глаза.
Она с трудом сдерживала радость. Щадя ревность мужа, она по-детски сожалела, что не могла сделать его поверенным своего счастья.
В этот день она ждала к себе Евдокию и мечтала узнать от нее все подробности случившегося и услыхать о страстном нетерпении, с которым норманнский воин должен был ждать блаженной минуты, когда ему можно будет броситься к ногам возлюбленной, вырвавшей его у смерти.
Охваченная этим чарующим волнением, Ирина рассеянно слушала проекты и расчеты мужа.
Никифор предполагал, что Хорина думает предложить ему участие в одном очень крупном деле. Оно заключалось в том, что нужно было взять в свои руки поставку муки для армии Фоки в Сицилии. Это предприятие было такое нагло-мошенническое, что даже сам евнух Хорина не решился открыто вести его и рассчитывал на Никифора, как на подставное лицо.
Успех такого замысла разом мог удвоить состояние банкира. Обольщенный такой заманчивой перспективой, Никифор был даже любезен и ласков.
Заметив, что Ирина намеревается уйти, он загородил ей дорогу и сказал:
– Что ты так спешишь меня покинуть сегодня? Ирина рискнула сказать неправду и отвечала:
– Мне нужно сегодня выехать.
– Куда же ты собралась?
– В Каниклионский монастырь.
– Чтоб исповедоваться?
Покраснев от сознания греха, растущего в ее душе, Ирина едва проговорила:
– Я хочу навестить царевну Агату, которая не может утешиться в своем несчастии.
– Вот как! – вскричал он. – Я не считал тебя такой безрассудной. Хорошо же проводишь ты свое свободное время, тратя его на выражения соболезнования царевне! Что нам за дело до отчаяния этой девчонки. Она же предпочитает императорски пурпур грубой власянице! Сладость царской кухни – постному, монастырскому кушанью! Вот – вполне достойный предмет для нежностей! Не очень умно было бы с нашей стороны, из-за сочувствия к такой дурочке, лишить себя милостей самодержца и ласки Теофано. В ком же твой муж найдет себе защиту от зависти общества к успехам его в делах? У монахини Агаты или у царствующей базилиссы? Я хочу, чтобы тебя чаще видели не в Каниклионе, а во дворце, в свите юной императрицы, с обращенным на нее взором, с готовой для нее похвалой на устах. Бесцельно терять время с теми, кто плачет! И я не из числа тех, которые допустят похоронить себя под обломками.
Несмотря на то, что такие слова не были новостью в устах Никифора, Ирина все-таки вслушивалась в них с чувством полного ужаса. И если бы в ее сердце любовь оставила место каким-нибудь угрызениям совести, то она тотчас бы умолкла. Но решимость молодой женщины не нуждалась в поддержке; она сухо ответила:
– Я пойду во дворец, как только меня позовут.
– Я хочу, – возразил Никифор, – чтобы сегодня же тебя видели среди жен патрициев в приемной базилиссы. Чтоб обратить ее внимание на себя, среди всего этого блестящего общества, ты должна надеть ожерелье из сапфиров, которое я тебе подарил и которому могут позавидовать султанши.
Она смутилась и дрогнувшим голосом сказала:
– Такую драгоценность… Надеть днем!..
– Почему же нет?
– Предоставь мне этим распоряжаться; мужчины не понимают ничего в дамских нарядах; ты сделаешь меня смешной, желая видеть слишком богато одетой.
Подозрение вкралось в душу Никифора, и он вскричал:
– Где ожерелье? Я хочу его видеть!
– Это невозможно.
– Ты его потеряла?
– Нет.
– Продала, может быть?
– Я его заложила.
Никифор схватил Ирину за руку так крепко, что она закричала, а его шрам между бровей стал кровавым.
Гнев и грубость мужа ободрили Ирину. Она холодно сказала:
– Я заложила, чтоб одолжить денег Евдокии, которой Хорина отказал в уплате одного долга. Если ты осуждаешь мой поступок, то упрекай самого себя. Твоя скаредность приучила меня скрывать от тебя многое; берегись, чтобы твоя грубость не научила меня остальному…
Он выпустил ее руку и с выкатившимися от ревности глазами пробасил:
– Я взял тебя без приданого… за красоту и за то, что слыла ты умною. Я дал тебе счастливую жизнь, так как ты в точности исполняла брачный договор. Тебе завидовали даже в императорском гинекее. Твоя роскошь заставляла бледнеть от досады жен патрициев. Достаточно одного моего слова, чтобы засадить тебя в келью, еще более тесную и ужасную, чем те, в которых сидят монахини Каниклионского монастыря. Я узнаю от Хорины и о долге, и о закладе. Дай Бог, чтобы ответ удовлетворил меня. Доверие Никифора приобретается медленно, а потерять его можно в одну минуту.
Он вышел из залы. Поставка хлеба требовала его присутствия за городом. Ирина знала, что до завтра она избавлена от его общества.
Она улыбнулась, глядя ему вслед. Уверенность, что Евдокия не выдаст тайны своей подруги, придавала ей спокойствие. К тому же она считала, что недоверие мужа, после стольких лет верности, избавляло ее от всяких к нему обязанностей. Она спешила изгладить из своей памяти образ Никифора и даже старалась забыть его голос, чтоб всецело отдаться мечтам о любви, которые, благодаря появлению Дромунда, готовы были стать действительностью.
Глава 15
Заговор
С того самого вечера, когда дружинники были вырваны из рук палача, Ирина получила от Евдокии лишь одну короткую, уведомляющую о совершившемся записку. Но такой лаконизм не мог удовлетворить жажду влюбленной женщины, которой хотелось знать все дорогие для нее подробности происшедшего. Три дня тревожного ожидания, протекшие без новых известий, только увеличили и усилили зародившуюся в ней любовь.
Изнемогая в томлении, Ирина вдруг заметила в конце сада, на аллее, которая вела к дворцу, показавшиеся среди зелени носилки Евдокии. Потеряв всякое самообладание, она не могла уже подождать, пока носилки приблизятся к дому, а бросилась сама к ним навстречу и, отдернув занавеску, прошептала на ухо Евдокии:
– Благодарю тебя, милая, дорогая! Где он теперь?
Нежно поцеловав свою подругу, Евдокия веером указала на слуг, несших ее, а потом вышла из носилок.
Ирина поспешно увела приятельницу в уединенное место сада, где пальмы, обильно орошаемые протекавшим ручьем, разрослись и составили непроницаемый свод. Там, усевшись на бронзовую скамейку, Евдокия залилась веселым смехом.
– Где он?.. – повторяла она. – Какая же ты, право! Ты думала, что я спрятала его в своих носилках? А разве желала бы ты увидеть на подушке его голову рядом с моей?
– О, Евдокия!..
– Ты увидишь его сегодня вечером.
– В котором часу?
– В сумерках.
– Где же?
– У меня, если желаешь.
– О, моя милая!
Тронутая до глубины души, Ирина обняла своего друга и разрыдалась.
Она плакала и о своей прошедшей жизни, и об охватывающих ее надеждах, готовых осуществиться. Она плакала, как узник, выпущенный на волю после долгого заключения. Евдокия поддерживала ее с материнской нежностью, хотя, может быть, немножко и завидовала ее волнению.
Но слезы Ирины, казалось, могли течь так же бесконечно, как журчащие волны ручья, и потому она сказала:
– Ну, если ты так много будешь плакать, то покажешься ему совсем некрасивой, с красными глазами и побледневшими щечками.
– Прости меня, Евдокия; в моей груди теснились слезы, как вино в переполненном сосуде. Теперь я готова следовать за тобой, куда угодно. Но не хочешь ли ты подождать назначенного часа, за который я так обязана твоей дружбе, под сенью этих деревьев? Ожидая свидания, мы тут свободнее можем разговаривать о нем; да к тому же ты мне еще ничего не сообщила, как это все тогда обошлось?..
Евдокия начала рассказывать, как при наступлении ночи пришел палач со своими помощниками и собрался исполнить приговор; как Троил показал ему перстень с печатью Хорины, который Евдокия всегда носила на руке; как, несмотря на это, палач долго не соглашался отложить казнь, отвести воинов в тюрьму и как, наконец, это было исполнено.
– Там-то, – говорила Евдокия, – и находился обворожительный певец до сегодняшнего утра, так как Хорина – веришь ли ты? – прикинулся ревнующим! Он думал, что я выкуплю этого воина для себя. Сам позволяет себе всякие проделки, а к моим невинным фантазиям строг, как деловой человек, дорожащий своим общественным положением! Все же я добилась согласия, не выдав тебя. Но скажи мне, пожалуйста, откуда ты достала такую сумму? Сомневаюсь, что это только твои сбережения. У Никифора глаза так зорки, что он увидал бы золото и через крышку сундука.
Ирина не раскаивалась в том, что обманула мужа, но воспользоваться без позволения именем Евдокии ей было стыдно. Сильно покраснев, она призналась в своей хитрости, причем с радостью увидала, что поступок ее нисколько не огорчил Евдокию, так как последняя, выслушав ее признание, захлопала в ладоши.
– Браво! – вскричала молодая шалунья. – Твои способности мне были хорошо известны, но твоя находчивость превзошла все мои ожидания. Никифор уже обманут! Когда же у него вырастут рога?
– Я свалила свою вину на тебя так же спокойно, как будто бы это была правда. Не знаю, происходит ли такая бесцеремонность от веры в твою дружбу или от силы моей любви? Я, впрочем, не хочу и знать. Я наслаждаюсь теперь тем, что ничего не понимаю… Я чувствую презрение к той замкнутой в себе жизни, которую я прежде так гордилась! Не может быть, чтобы любовь могла считаться грехом, так как она вырывает нас из самолюбования и заменяет гордость готовностью уступать и подчиняться!
– Только старайся, – серьезно добавила Евдокия, – не отрекайся слишком скоро от своих убеждений. Раскаяние в грехах очень хорошее занятие в часы скуки. Я думаю, что оно дает душе тоже много приятных минут. Верь моей опытности, моя милая, и еще не спеши отдавать всю себя, чтоб сильнее могло разгореться пламя в том, кто тебя любит. Да, медленнее уступай, чтобы твоя любовь могла дольше нравиться и тебе самой.
Глава 16
Души
Приехав в свой дом, Евдокия проводила Ирину в уединенный покой для того, чтобы укрыть от посторонних глаз. Из этого покоя был выход в комнату с ванной. Мозаика на его полу изображала Часы, запряженные в колесницу Любви. Помещенная среди колонн постель возвышалась над полом на две ступени, сделанные из редкого мрамора.
Прямо против нее находился бассейн с постоянно бьющей струей прозрачной воды. Все говорило здесь о восторгах любви. Ее чары наполняли воздух, опьяняли и кружили голову.
Войдя в комнату, Ирина подошла к зеркалу, села на египетский треножник, который Евдокия употребляла вместо табурета, и стала поправлять волосы, растрепавшиеся во время пути. Но лишь только начала она причесываться, как Евдокия облила ее голову возбуждающим бальзамом.
Слегка испугавшись, Ирина вскрикнула:
– Что ты делаешь?
– Я приготовляю жертву для жертвоприношения, – отвечала, смеясь, Евдокия.
Опьяненная своими мечтами, Ирина в первый раз только подумала о том, что рискует своею стыдливостью, оставаясь наедине с незнакомым ей человеком, и потому торопливо сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Так, например, когда патриарх Полиевкт, стараясь вычеркнуть из памяти народа злоупотребления своего предшественника, переделал конюшни на приют для беспомощных стариков, Никифор предоставил к его услугам свой неистощимый кошелек.
Мало-помалу он стал известен как выдающийся филантроп, покровитель сирых и беспомощных, находя, что дружба с людьми уважаемыми и живущими в Боге в высшей степени ему полезна, так как, заручившись ею, он мог с презрением относиться к враждебной молве и скрытой злобе аристократов. Он не боялся своими странностями давать пищу разговорам, отвечая на ненависть смехом.
Женитьба на Ирине была тоже делом расчета.
Имея огромное состояние, он не нуждался в приданом жены; но зато, достигнув уже видного положения, хотел иметь возможность похвастаться перед другими красотою и элегантностью своей жены, выводя ее на придворные празднества. Потому-то его выбор и пал на сироту Ирину, замечательно красивую и очень умную.
Он рассчитывал, что она, из чувства долга, будет относиться к нему так, как другие жены относятся к своим мужьям из чувства любви.
Впрочем, и сам-то Никифор пользовался своими супружескими правами, больше из свойственной его натуре жадности, так как всякие другие желания давно потухли в нем от прежних излишеств.
Он не мог вообще не извлечь всей возможной выгоды из того сокровища, которое ему принадлежало, и наслаждался только одним сознанием, что красота, молодость и девственность Ирины принадлежат ему безраздельно, ревниво оберегая их, как слитки золота, наполнявшие его сундуки.
Он дрожал от страха, когда Ирина выходила из дома точно так же, как когда ему приходилось подписывать чек на сумму, нужную для передачи другому.
Между прочим, с тех пор, как эта прелестная женщина поселилась в его доме, Никифор не считал себя принужденным отвлекать внимание общества от своих темных дел, как прежде, разными странными выходками. Образцовая добродетель Ирины и без того давала для пересудов общества неистощимую пищу.
Они говорили:
– Верно, Никифор напоил ее приворотным зельем. Другие утверждали, склоняя многозначительно голову:
– Она хитра и ловко скрывает свою игру. А скептики между тем повторяли:
– Подождем – увидим…
Итак, добродетель Ирины служила ширмой низости ее мужа. Все взоры были обращены теперь на нее.
И пока кругом все занимались отыскиванием имени незнакомца, который мог бы еще усилить интерес предположений и сплетен, Никифор спокойно набивал свой карман.
Глава 14
Ожерелье
На третий день после того, как вмешательство любви освободило от цепей воинов норманнской дружины, Ирина вместе с Никифором сидела в столовой своего богатого дворца.
Длинные часы обеда были для Ирины всегда тяжелой пыткой.
Но с тех пор, как она полюбила Дромунда, в ней явились необыкновенная сила и способность все выдержать.
Смущавшаяся прежде, при полной невинности, от одного подозрительного взгляда Никифора, Ирина теперь находила наслаждение совершаемого подвига в том, чтобы, не смущаясь, смотреть мужу в глаза.
Она с трудом сдерживала радость. Щадя ревность мужа, она по-детски сожалела, что не могла сделать его поверенным своего счастья.
В этот день она ждала к себе Евдокию и мечтала узнать от нее все подробности случившегося и услыхать о страстном нетерпении, с которым норманнский воин должен был ждать блаженной минуты, когда ему можно будет броситься к ногам возлюбленной, вырвавшей его у смерти.
Охваченная этим чарующим волнением, Ирина рассеянно слушала проекты и расчеты мужа.
Никифор предполагал, что Хорина думает предложить ему участие в одном очень крупном деле. Оно заключалось в том, что нужно было взять в свои руки поставку муки для армии Фоки в Сицилии. Это предприятие было такое нагло-мошенническое, что даже сам евнух Хорина не решился открыто вести его и рассчитывал на Никифора, как на подставное лицо.
Успех такого замысла разом мог удвоить состояние банкира. Обольщенный такой заманчивой перспективой, Никифор был даже любезен и ласков.
Заметив, что Ирина намеревается уйти, он загородил ей дорогу и сказал:
– Что ты так спешишь меня покинуть сегодня? Ирина рискнула сказать неправду и отвечала:
– Мне нужно сегодня выехать.
– Куда же ты собралась?
– В Каниклионский монастырь.
– Чтоб исповедоваться?
Покраснев от сознания греха, растущего в ее душе, Ирина едва проговорила:
– Я хочу навестить царевну Агату, которая не может утешиться в своем несчастии.
– Вот как! – вскричал он. – Я не считал тебя такой безрассудной. Хорошо же проводишь ты свое свободное время, тратя его на выражения соболезнования царевне! Что нам за дело до отчаяния этой девчонки. Она же предпочитает императорски пурпур грубой власянице! Сладость царской кухни – постному, монастырскому кушанью! Вот – вполне достойный предмет для нежностей! Не очень умно было бы с нашей стороны, из-за сочувствия к такой дурочке, лишить себя милостей самодержца и ласки Теофано. В ком же твой муж найдет себе защиту от зависти общества к успехам его в делах? У монахини Агаты или у царствующей базилиссы? Я хочу, чтобы тебя чаще видели не в Каниклионе, а во дворце, в свите юной императрицы, с обращенным на нее взором, с готовой для нее похвалой на устах. Бесцельно терять время с теми, кто плачет! И я не из числа тех, которые допустят похоронить себя под обломками.
Несмотря на то, что такие слова не были новостью в устах Никифора, Ирина все-таки вслушивалась в них с чувством полного ужаса. И если бы в ее сердце любовь оставила место каким-нибудь угрызениям совести, то она тотчас бы умолкла. Но решимость молодой женщины не нуждалась в поддержке; она сухо ответила:
– Я пойду во дворец, как только меня позовут.
– Я хочу, – возразил Никифор, – чтобы сегодня же тебя видели среди жен патрициев в приемной базилиссы. Чтоб обратить ее внимание на себя, среди всего этого блестящего общества, ты должна надеть ожерелье из сапфиров, которое я тебе подарил и которому могут позавидовать султанши.
Она смутилась и дрогнувшим голосом сказала:
– Такую драгоценность… Надеть днем!..
– Почему же нет?
– Предоставь мне этим распоряжаться; мужчины не понимают ничего в дамских нарядах; ты сделаешь меня смешной, желая видеть слишком богато одетой.
Подозрение вкралось в душу Никифора, и он вскричал:
– Где ожерелье? Я хочу его видеть!
– Это невозможно.
– Ты его потеряла?
– Нет.
– Продала, может быть?
– Я его заложила.
Никифор схватил Ирину за руку так крепко, что она закричала, а его шрам между бровей стал кровавым.
Гнев и грубость мужа ободрили Ирину. Она холодно сказала:
– Я заложила, чтоб одолжить денег Евдокии, которой Хорина отказал в уплате одного долга. Если ты осуждаешь мой поступок, то упрекай самого себя. Твоя скаредность приучила меня скрывать от тебя многое; берегись, чтобы твоя грубость не научила меня остальному…
Он выпустил ее руку и с выкатившимися от ревности глазами пробасил:
– Я взял тебя без приданого… за красоту и за то, что слыла ты умною. Я дал тебе счастливую жизнь, так как ты в точности исполняла брачный договор. Тебе завидовали даже в императорском гинекее. Твоя роскошь заставляла бледнеть от досады жен патрициев. Достаточно одного моего слова, чтобы засадить тебя в келью, еще более тесную и ужасную, чем те, в которых сидят монахини Каниклионского монастыря. Я узнаю от Хорины и о долге, и о закладе. Дай Бог, чтобы ответ удовлетворил меня. Доверие Никифора приобретается медленно, а потерять его можно в одну минуту.
Он вышел из залы. Поставка хлеба требовала его присутствия за городом. Ирина знала, что до завтра она избавлена от его общества.
Она улыбнулась, глядя ему вслед. Уверенность, что Евдокия не выдаст тайны своей подруги, придавала ей спокойствие. К тому же она считала, что недоверие мужа, после стольких лет верности, избавляло ее от всяких к нему обязанностей. Она спешила изгладить из своей памяти образ Никифора и даже старалась забыть его голос, чтоб всецело отдаться мечтам о любви, которые, благодаря появлению Дромунда, готовы были стать действительностью.
Глава 15
Заговор
С того самого вечера, когда дружинники были вырваны из рук палача, Ирина получила от Евдокии лишь одну короткую, уведомляющую о совершившемся записку. Но такой лаконизм не мог удовлетворить жажду влюбленной женщины, которой хотелось знать все дорогие для нее подробности происшедшего. Три дня тревожного ожидания, протекшие без новых известий, только увеличили и усилили зародившуюся в ней любовь.
Изнемогая в томлении, Ирина вдруг заметила в конце сада, на аллее, которая вела к дворцу, показавшиеся среди зелени носилки Евдокии. Потеряв всякое самообладание, она не могла уже подождать, пока носилки приблизятся к дому, а бросилась сама к ним навстречу и, отдернув занавеску, прошептала на ухо Евдокии:
– Благодарю тебя, милая, дорогая! Где он теперь?
Нежно поцеловав свою подругу, Евдокия веером указала на слуг, несших ее, а потом вышла из носилок.
Ирина поспешно увела приятельницу в уединенное место сада, где пальмы, обильно орошаемые протекавшим ручьем, разрослись и составили непроницаемый свод. Там, усевшись на бронзовую скамейку, Евдокия залилась веселым смехом.
– Где он?.. – повторяла она. – Какая же ты, право! Ты думала, что я спрятала его в своих носилках? А разве желала бы ты увидеть на подушке его голову рядом с моей?
– О, Евдокия!..
– Ты увидишь его сегодня вечером.
– В котором часу?
– В сумерках.
– Где же?
– У меня, если желаешь.
– О, моя милая!
Тронутая до глубины души, Ирина обняла своего друга и разрыдалась.
Она плакала и о своей прошедшей жизни, и об охватывающих ее надеждах, готовых осуществиться. Она плакала, как узник, выпущенный на волю после долгого заключения. Евдокия поддерживала ее с материнской нежностью, хотя, может быть, немножко и завидовала ее волнению.
Но слезы Ирины, казалось, могли течь так же бесконечно, как журчащие волны ручья, и потому она сказала:
– Ну, если ты так много будешь плакать, то покажешься ему совсем некрасивой, с красными глазами и побледневшими щечками.
– Прости меня, Евдокия; в моей груди теснились слезы, как вино в переполненном сосуде. Теперь я готова следовать за тобой, куда угодно. Но не хочешь ли ты подождать назначенного часа, за который я так обязана твоей дружбе, под сенью этих деревьев? Ожидая свидания, мы тут свободнее можем разговаривать о нем; да к тому же ты мне еще ничего не сообщила, как это все тогда обошлось?..
Евдокия начала рассказывать, как при наступлении ночи пришел палач со своими помощниками и собрался исполнить приговор; как Троил показал ему перстень с печатью Хорины, который Евдокия всегда носила на руке; как, несмотря на это, палач долго не соглашался отложить казнь, отвести воинов в тюрьму и как, наконец, это было исполнено.
– Там-то, – говорила Евдокия, – и находился обворожительный певец до сегодняшнего утра, так как Хорина – веришь ли ты? – прикинулся ревнующим! Он думал, что я выкуплю этого воина для себя. Сам позволяет себе всякие проделки, а к моим невинным фантазиям строг, как деловой человек, дорожащий своим общественным положением! Все же я добилась согласия, не выдав тебя. Но скажи мне, пожалуйста, откуда ты достала такую сумму? Сомневаюсь, что это только твои сбережения. У Никифора глаза так зорки, что он увидал бы золото и через крышку сундука.
Ирина не раскаивалась в том, что обманула мужа, но воспользоваться без позволения именем Евдокии ей было стыдно. Сильно покраснев, она призналась в своей хитрости, причем с радостью увидала, что поступок ее нисколько не огорчил Евдокию, так как последняя, выслушав ее признание, захлопала в ладоши.
– Браво! – вскричала молодая шалунья. – Твои способности мне были хорошо известны, но твоя находчивость превзошла все мои ожидания. Никифор уже обманут! Когда же у него вырастут рога?
– Я свалила свою вину на тебя так же спокойно, как будто бы это была правда. Не знаю, происходит ли такая бесцеремонность от веры в твою дружбу или от силы моей любви? Я, впрочем, не хочу и знать. Я наслаждаюсь теперь тем, что ничего не понимаю… Я чувствую презрение к той замкнутой в себе жизни, которую я прежде так гордилась! Не может быть, чтобы любовь могла считаться грехом, так как она вырывает нас из самолюбования и заменяет гордость готовностью уступать и подчиняться!
– Только старайся, – серьезно добавила Евдокия, – не отрекайся слишком скоро от своих убеждений. Раскаяние в грехах очень хорошее занятие в часы скуки. Я думаю, что оно дает душе тоже много приятных минут. Верь моей опытности, моя милая, и еще не спеши отдавать всю себя, чтоб сильнее могло разгореться пламя в том, кто тебя любит. Да, медленнее уступай, чтобы твоя любовь могла дольше нравиться и тебе самой.
Глава 16
Души
Приехав в свой дом, Евдокия проводила Ирину в уединенный покой для того, чтобы укрыть от посторонних глаз. Из этого покоя был выход в комнату с ванной. Мозаика на его полу изображала Часы, запряженные в колесницу Любви. Помещенная среди колонн постель возвышалась над полом на две ступени, сделанные из редкого мрамора.
Прямо против нее находился бассейн с постоянно бьющей струей прозрачной воды. Все говорило здесь о восторгах любви. Ее чары наполняли воздух, опьяняли и кружили голову.
Войдя в комнату, Ирина подошла к зеркалу, села на египетский треножник, который Евдокия употребляла вместо табурета, и стала поправлять волосы, растрепавшиеся во время пути. Но лишь только начала она причесываться, как Евдокия облила ее голову возбуждающим бальзамом.
Слегка испугавшись, Ирина вскрикнула:
– Что ты делаешь?
– Я приготовляю жертву для жертвоприношения, – отвечала, смеясь, Евдокия.
Опьяненная своими мечтами, Ирина в первый раз только подумала о том, что рискует своею стыдливостью, оставаясь наедине с незнакомым ей человеком, и потому торопливо сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15