Никогда не думал он, что интрига, завязавшаяся в церкви от безделья, могла кончиться для него, может быть, самым серьезным образом. Он не спрашивал себя уже больше, куда приведет его судьба, он думал только о том, что эта женщина, по-видимому, полюбила его, и он своею жизнью готов был защищать теперь ее честь.
Наверху его встретили еще два лакея, и наконец третий провел его в салон самой хозяйки дома. Гастон думал, что его примут в большой гостиной в нижнем этаже, как это предписывает обычай в Венеции, но в этом он ошибся, так как лакей повернул налево от лестницы (дурное предзнаменование) и, пройдя пустой и довольно длинный коридор, открыл тяжелую дверь в конце его и затем через вторую дверь ввел его в роскошно обставленное, уютное гнездышко, подобного которому гусар еще не видал на своем веку. Все здесь было французского производства, за исключением высоких хрустальных канделябров и хрусталя, расставленного на буфете, работы Беровиеро, некоторые из ваз были бесценны по своей редкости. Гастон смело мог вообразить, что он находится в одной из маленьких гостиных Версаля или Фонтенбло: так все здесь напоминало ему Францию. Каждая подробность отделки комнаты, чудные фрески на потолке и на стенах свидетельствовали в то же время, что хозяйка обладала не только тонким и изящным вкусом, но и большими средствами, которые могли удовлетворить ее потребности. Здесь, как и в зале внизу, горели везде восковые свечи, бросавшие мягкий свет на собранные тут сокровища, густые ковры заглушали шаги, и толстые драпри на окнах не допускали почти ни малейшего шума с улицы. Гастон, внимательно оглядевшись кругом, увидел, что посередине комнаты стоит накрытый стол, и крайне удивился тому, что на нем только один прибор: гостей здесь, по-видимому, не ждали. Удивленный этим, он обернулся к слуге и спросил:
— Ваша госпожа ожидает меня?
Молодой человек, к которому он обратился с этими словами, мало походил на лакея: его бледное лицо было очень осмысленно и красиво, манеры его были изысканны, и платье хорошо сшито и не похоже на ливрею.
— Ваше сиятельство ожидают. Прикажете подавать ужин?
— Дорогой мой, я пришел сюда не для того, чтобы ужинать, как вы легко себе это можете представить. Доложите маркизе, что я здесь и горю нетерпением предстать перед нею.
Молодой человек подошел к окну, задернул немного плотнее драпри и ответил:
— Я доложу ее сиятельству. А пока, ужин готов, и если... впрочем, вашему сиятельству стоит только позвонить.
Он жестом указал на шелковый шнур от звонка, висевший по левую сторону камина, и поставил стул к столу, затем, поправив одну из свечей, юноша направился к двери и еще раз повторил:
— Будьте здесь, как дома, ваше сиятельство.
— С большим удовольствием.
— Приказывайте нам, что угодно.
— Я уже сделал это, доложите своей госпоже, что я здесь.
Юноша поклонился и вышел из комнаты. Гастон, взволнованный немного подобной встречей, но уверенный, что он скоро увидит маркизу, принялся ходить взад и вперед по комнате, при чем изредка бросал критический взгляд на себя в одно из многочисленных зеркал, украшавших комнату. Отражение в нем каждый раз наполняло гордостью его сердце, так как действительно он обладал лицом, заставлявшим биться не одно женское сердце в Венеции, но до сих пор он не обращал на это никакого внимания, так как все мысли и помыслы его были обращены на то, как бы лучше исполнить миссию, возложенную на него Бонапартом. Ему только что исполнилось тридцать лет, и лицо его носило еще совершенно юношеский облик, между тем как его шелковистые светлые волосы (со времен революции косы были уже не в моде) красиво обрамляли его высокий белый лоб. Глаза его были почти так же темны, как у леди Беатрисы, и вообще, что уже было замечено многими, оба они походили несколько друг на друга, так что можно было принять их за сестру и брата. У обоих были открытые красивые лица, которые невольно возбуждали к себе доверие. Гусарская форма, которую носил Гастон, также прекрасно оттеняла его свежий цвет лица, а короткий плащ делал еще более широкими его могучие плечи и выказывал стройные сильные ноги, привыкшие к тяжелой походной жизни. Это был человек, которого нельзя было не заметить, и, не лишенный известного самолюбия, как и все мужчины, он с удовольствием смотрел на свое отражение в зеркале и все больше удивлялся тому, почему маркиза заставляет его ждать так долго. Так прошло полчаса, наконец ему надоело ждать, и он позвонил; немедленно вслед за звонком в комнату вошел опять тот же молодой человек.
— Ну, — спросил его Гастон, — что же, доложили вы своей госпоже обо мне?
— Я не мог исполнить вашего приказания, ваше сиятельство; моя госпожа только что уехала во дворец Бурано к лорду Лоренцо.
Гастон стоял пораженный, но удивление его было смешано с известной дозой юмора.
— Ваша госпожа во дворце Бурано, но в таком случае зачем же вы заставляете меня ждать здесь?
Юноша опустил глаза и произнес нерешительно:
— Госпожа моя скоро вернется, ваше сиятельство.
— Хорошо, нечего сказать. Но разве ее задержат там так долго?
— Без сомнения, лорду, вероятно, о многом надо переговорить с ней.
— Но разве это все, что вам надо было мне сказать? Мне почему-то кажется, что вы что-то скрываете от меня.
Юноша сделал шаг вперед и, заглянув Гастону прямо в лицо, сказал:
— Маркиза желает, чтобы этот дом на время стал и вашим домом, ваше сиятельство.
Гастон откровенно рассмеялся. Если бы молодой человек сказал ему: «пожалуйста, возьмите дом „Духов“ с собой и сохраните его на память о нас», — он не был бы больше удивлен. Можно ли было сделать более оригинальное предположение, чем то, чтобы он, посол генерала Бонапарта, ненавидимый всеми, оставался под итальянской кровлей? Но во всяком случае не пускаться же в рассуждения с лакеем, он только заметил ему:
— Пожалуйста, передайте мой привет маркизе и скажите, что я, к сожалению, не могу воспользоваться ее гостеприимством. Лучше, если бы она была откровенна со мной с самого начала. Пожалуйста, позовите мою гондолу.
Он взял свой плащ и свою шпагу, говоря это, и собирался выйти из комнаты, когда юноша проговорил тем же мягким и почтительным тоном:
— Значит, ваше сиятельство не прочитали письма?
Гастон остановился в изумлении и спросил:
— Какое письмо?
— Письмо от маркизы, ваше сиятельство, вот оно лежит на столе.
Он не видел его, хотя оно все время лежало на скатерти обеденного стола. Гастон порывисто схватил письмо, разорвал конверт и начал читать с лихорадочной поспешностью.
«В оправдание моего поступка, благодаря которому вас хитростью заманили в мой дом и приняли таким странным образом, я могу сказать только одно: я это сделала ради вашей личной безопасности и ради чести и спасения моего города, к которому я привязана всем сердцем. Так как настал час истины, я должна сказать вам прямо, что только в моем доме вы можете найти надежное убежище в эту ночь, только в нем одном вы найдете защиту от людей, которые ищут вашей смерти и решили сегодня ночью покончить с вами. Останьтесь в нем, милорд, заклинаю вас, пока не минует крайняя опасность и пока я не найду средств как-нибудь иначе добиться вашей безопасности. Если вы непременно хотите предупредить своих друзей о том, где вы находитесь, доверьтесь моим слугам и пошлите известие об этом, кому найдете нужным, помните только, что чем меньше людей будет знать об этом, тем более безопасно будет это убежище. Умоляю вас, милорд, уничтожьте это письмо, как только прочтете его. Я прибегла к помощи письма только оттого, что в данную минуту не могла поступить иначе, верьте моей бескорыстной преданности. Беатриса маркиза де Сан-Реми».
Первым движением Гастона по прочтении письма было сложить его аккуратно и немедленно сжечь на одной из свеч. Покончив с письмом и бросив пепел его в камин, он оглянулся и вспомнил, что не один в комнате, он увидел, что глаза юноши устремлены на него, но он прочел в них полное одобрение своему поступку и убедился из этого, что ему известно содержание письма. Тогда Гастон спросил его:
— Как вас зовут, юноша?
— Меня зовут Галла, Джиованни Галла, ваше сиятельство.
— Вы уже давно служите у ее сиятельства?
— С самого детства, синьор, я был с ней и во Франции.
— Значит, вы — верный слуга?
— Надеюсь, что я заслуживаю это название, синьор.
— Я вижу, что вы довольны моим поступком, друг Джиованни, не так ли?
— Это дело не касается меня, синьор, но, если хотите знать мое мнение, то вы поступили очень умно.
— Вы довольны, что я сжег письмо маркизы?
— Да, ваше сиятельство, нет писем, настолько драгоценных, чтобы уничтожение их не служило нам на пользу.
— Я вижу, вы дипломат. Я еще предложу вам один вопрос: если бы вы были на моем месте, Джиованни, что бы вы сделали?
— Я приказал бы подать себе ужин, ваше сиятельство.
— Совершенно верно. Пускай подают. Пусть подают вам ужин, Джиованни, а мне гондолу. Не так ли?
— Нет, ваше сиятельство, ужинайте вы, а потом оставайтесь здесь. Зараз можно делать только одно дело, синьор.
Гастону понравились его ответы, он сел за стол и велел подавать себе ужин, который оказался достойный такого дома, как дом маркизы. Сначала подали прекрасно приготовленного голавля, потом очень вкусный суп из овощей, затем миног из Бинека, диких уток из Догадо, всемирно известную телятину из Киоджиа, перепелов из Ломбардии и, наконец, знаменитый сыр из Пиачерица. Вино подавали красное и белое, первое — производства Капри, второе — венгерского происхождения, очень распространенное во всей Венеции. Вместо десерта, так как фруктов в то время года уже не было, подали засахаренный виноград и апельсины и, наконец, флягу мараскино из Цары. От последнего, однако, Гастон отказался и, обращаясь к одному из лакеев, прислуживавших ему, приказал подать себе гондолу. Слуги молча удалились из комнаты и закрыли за собой двери.
Надо сказать, что Гастону даже и в голову не приходило оставаться дольше в доме «Духов». До тех пор, пока он рассчитывал познакомиться ближе с хозяйкой дома и насладиться ее обществом, он ничего не имел против своего пребывания в этом доме, но, как только он понял, что маркиза хитростью завлекла его сюда, он совершенно забыл о ней и о ее красоте и думал только о том, чтобы остаться верным своему долгу по отношению к Бонапарту; для этого, конечно, он должен был, как можно скорее, снова очутиться на свободе. Тот факт, что она предупредила его об опасности, глубоко тронул его, и он собирался поблагодарить ее за это при первой же возможности. Ему хорошо были известны опасности, которые подстерегали его на темных водах канала: недаром трупы его друзей свидетельствовали об этом, но за себя лично он не боялся, и даже, пожалуй, охотно встретился бы с врагами лицом к лицу. Главным образом его озабочивала теперь мысль, что он должен спешить к Вильтару и сообщить ему и другим своим соотечественникам о грозящей ему опасности.
Он обязан был это сделать, так как недаром Бонапарт поручил ему следить за безопасностью его соотечественников: они должны были знать, что, может быть, скоро лишатся его.
Прошла четверть часа, а слуги все еще не возвращались: он наконец потерял терпение и снова позвонил изо всех сил.
На этот раз звонок его остался совершенно без ответа. Ни единого звука не было слышно в доме. Гастон быстро накинул свой плащ и направился к дверям, намереваясь узнать лично, в чем дело. Он подошел к дверям комнаты, открыл ее и очутился в темной передней; пришлось вернуться в комнату и взять с собой свечу, но, когда он подошел к тяжелой двери красного дерева, ведшей из передней в коридор, и взялся за ручку ее, он убедился, что дверь заперта, и он очутился таким образом пленником в этом доме.
Он вернулся опять в салон и поставил свечу на камин. В душе он чувствовал, что невольный страх сжимает его сердце, но с виду он был совершенно спокоен, руки его не дрожали, мысли не путались. Он понял, что попал в западню, и в западню, расставленную ему женщиной. Неужели Беатриса могла предать его? Ему не хотелось верить в это, но невольно сомнение закралось в его душу, недаром он знал, сколько его соотечественников погибло таким образом бесследно в темных итальянских домах, куда их заманивали хитростью. Он знал хорошо, что услуги, которые он постоянно оказывал всем французам, заботы его о них хорошо были известны сенату, и он понимал, что инквизиторы уже давно мечтают о том, как бы навсегда отделаться от него, но неужели Беатриса согласилась быть орудием в их руках? Неужели он мог ошибиться в этой женщине, которая произвела на него такое глубокое, неизгладимое впечатление?
Он поставил свечу на место и стал внимательно прислушиваться. Затем он снова оглядел всю комнату, на этот раз уже гораздо внимательнее, и заметил еще дверь, которая раньше как-то не бросилась ему в глаза. Теперь он подошел к ней, отворил и очутился в следующей комнате, немного поменьше первой, обставленной тоже во французском вкусе и освещенной множеством восковых свечей. Посередине комнаты стояла кровать, немного подальше виднелся письменный стол-буль, кругом стояли шкафы с книгами в чудных переплетах, все вещи были почти художественной работы, и отделка многих из них была из серебра. Но все эти признаки роскоши интересовали Гастона гораздо менее, чем те приготовления, которые были сделаны, очевидно, для его приема. Все, что могло понадобиться для туалета молодого человека из хорошего общества, все это было расставлено на столе у окна; на постели лежало приготовленное ему бархатное платье венецианского покроя, и Гастон невольно подумал про себя: «она, видимо, очень желала бы сделать из меня венецианца», — но во всяком случае последнее обстоятельство значительно успокоило его относительно того, что она ничего худого не затевала против него, так как ни одна женщина не стала бы заботиться о наряде мужчины, которого бы она собиралась утопить под окнами своего дома. Наоборот, он ясно понял, что она именно и приготовила ему это платье, чтобы легче было скрыть его и сделать неузнаваемым для других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36