От гнева кровь бросилась лучнику в лицо, расплылась некрасивыми пятнами по впалым щекам, по шее; уши по-багровели.— Я уж заметил, что вы не упускаете случая напасть на меня с тех самых пор, как мы выиграли ночные гонки. Но я не виноват, что он выбрал меня в напарники… И учтите еще кое-что, милорд: имя Робина Стюарта теперь что-то значит и для короля, и для его двора.На красивом полном лице д'Обиньи не отразилось ничего, кроме презрения.— Думаешь, оно значит больше, чем имя д'Обиньи? Еще одно слово в таком тоне — и я постараюсь это проверить, можешь не сомневаться. Сам знаешь: в этой стране угрозы фавориту короля расцениваются почти как предательство.Рука д'Обиньи, сжимавшая драгоценную чернильницу из оникса, дрожала, но вовсе не из-за дерзости подчиненного — просто он увидел искаженным, как в кривом зеркале, свое собственное восторженное преследование Тади Боя Баллаха. Д'Обиньи и в голову не приходило, что Стюарт мог соперничать с ним, и досадовал он на то, что лучник своими грязными ногами истоптал изысканный цветник, взращенный им, знатоком прекрасного.Он встал, чуть вздрагивая от обиды.— Не стоит, Стюарт, распространяться о твоих слабых местах: полагаю, мы оба достаточно хорошо их видим. Ты сделал все, что мог, и я тебе благодарен. А теперь, пожалуйста, будь доволен теми обязанностями, какие тебе предстоит выполнять. Что до награды, то я не стану скупиться. — Д'Обиньи нагнулся, вынул из ящика стола кошелек, в котором звенели монеты, и подвинул его к Стюарту. — Вот, возьми, пропусти стаканчик, проведи пару приятных вечеров с друзьями в Ирландии.Годы тяжелой солдатской рутины, бедности и унижений отучили Стюарта от внезапных порывов гнева — даже сейчас ему не хватило смелости пожертвовать карьерой и высказать в лицо начальнику все, что накипело на душе. Но какое-то недавно выпестованное чувство взыграло в нем, когда он подошел к столу и взял тощий кожаный кошель.— Оставьте это себе, — сказал он просто. — И купите новую чернильницу. Эту вы почти разломали, разыгрывая из себя важного вельможу, думая, что вы Бог всемогущий, если нацепили на себя новые побрякушки. А в Ирландию я поеду. Черт возьми, я поеду в Ирландию. И… — добавил в бешенстве Робин Стюарт, выдвигая самую страшную угрозу, какую только мог придумать, используя единственное в его распоряжении оружие, могущее поколебать самодовольную невозмутимость лорда д'Обиньи, — и Баллаха увезу с собой.Он не надеялся исполнить это хвастливое обещание. Но Тади Бой, сощурясь, посмотрел на лучника остекленелым взглядом и сказал, что французский двор, как ему начинает казаться, не оправдал ожиданий, а поэтому можно, пожалуй, задуматься и об отъезде.Было ясно, что вместо завтрака он выпил крепкого вина перед началом дневных забав и вряд ли обременил себя ужином. Стюарт, с горечью осознавая, что его проповедническое рвение вызывает лишь насмешку, оборвал на середине одну из своих ворчливых, полных искреннего беспокойства тирад. Поедет с ним Тади Бой или нет, оставалась всего лишь неделя их совместного пребывания во Франции.В этот день Тади Бой охотился, изрядно подвыпив, и порезал руку. Стюарт, который был свободен от дежурства, прошел через сад к задней калитке и направился в дом дамы Пилонн попросить у смотрителей зверинца какого-нибудь бальзама.Абернаси куда-то ушел. Вместо индийца в комнате, расположенной над клетками, где жили бурые медведи, и уставленной банками, сидел его товарищ по ремеслу: он ответил на приветствие Стюарта, а распознав его акцент, добавил несколько дружелюбных фраз, по-абердински широко, напевно растягивая гласные. Без своего осла Томас Ушарт выглядел довольно прилично: маленький, легкий, бледный, несмотря на годы странствий. Его сухой кашель вызывал в памяти груды кирпичей, что сушатся во дворе у каменщика, а крепкие мускулы икр сбивали узор на разноцветных чулках. Стюарт, которого, как всегда, распирало любопытство, уселся и засыпал Ушарта вопросами — насколько тяжело ходить по канату и много ли можно на этом ремесле заработать.Тош, парень добродушный, отвечал откровенно, однако же не постеснялся и осадить лучника, когда тот затронул вопросы, которых касаться не стоило. Они мирно беседовали, пока абердинец, поднаторевший не только в хождении по канату, используя запасы Абернаси, смешивал для руки Тади Боя весьма действенную мазь, а затем, вытерев пальцы, искал пустую склянку среди бумаг, бутылок и стружек, заполонивших все в доме.Вставая, чтобы помочь, Стюарт заявил:— Послушай: если на пальчике Тади Боя, которым тот играет на лютне, останется шрам, тебе придется держать ответ перед тремя королевами. Так что, ради всего святого, клади все самое лучшее. — Он нашел банку, рукавом обтер табурет и уселся снова.Тош, перекладывая мазь, рассмеялся:— Если верить Абернаси, у этого парня на теле нет живого места, чтобы поставить еще отметину. Руки ты видел. А на галерах ему разрисовали и спину.Робин Стюарт сидел неподвижно, положив руки на колени, широко расставив ноги на замусоренном полу. Помолчав немного, он сказал:— Я и не знал, что Тади был на галерах.— Не думаю, чтобы он об этом распространялся, — заметил Тош с легкой иронией. — Но на нем осталось клеймо — мальчик-смотритель видел в Руане. — Он взглянул на хмурое лицо Стюарта и ухмыльнулся. — Странный субъект этот Тади Бой Баллах. Но разве не все мы таковы? Усади его в лодку, на весла — пусть-ка покажет свои приемы. — Он завернул банку с бальзамом в тряпочку и снова оборотился к лучнику, погруженному в размышления. — Боюсь, это не секрет. Расфуфыренных шлюх при вашем дворе такое, поди, еще и возбуждает.Стюарту вовсе не нужно было сажать Тади Боя на весла. В памяти живо запечатлелась звонким, решительным голосом произнесенная команда «On va aire voile» Поднять паруса (фр.).

, — которая четыре месяца назад спасла от крушения галеру «Ла Сове». Он спросил с нарочитой небрежностью:— Что еще ты знаешь о нашем ирландском друге?Но Тош встретил оллава у Абернаси и больше не рассказал Стюарту ничего нового. Из мусора, валявшегося на полу, лучник извлек) старую, изрезанную дощечку и теперь вертел ее в пальцах. А он-то полагал, что вся прошлая жизнь Тади Боя принадлежит ему столь же нераздельно, как и дружба. Оллав, конечно, не выкладывал сразу всю подноготную, как О'Лайам-Роу, но и не скрытничал. А такое бурное и пагубное событие — ибо как еще можно назвать пребывание на галерах — Стюарту доверено не было.Лучник, видя, как развеивается прахом его мечта о полном и взаимном доверии, ожидал уже знакомой дергающей боли в животе. Тош еще что-то говорил, когда Стюарт внезапно вскочил и, коротко, чуть ли не грубо, попрощавшись, выбежал вон, забыв захватить мазь.Вернувшись за нею позже, Робин обнаружил, к своему облегчению, что маленький говорливый абердинец ушел.Первым порывом лучника было подняться наверх и объясниться с оллавом начистоту. Вместо этого он отправился прямо к лорду д'Обиньи, и на этот раз ему дали поручение, которое заставило его уехать из Блуа на шесть дней, а потом он должен был отбыть в Ирландию с Джорджем Пэрисом. Тади Бою он послал до крайности лаконичную записку, в которой значились дата и время отплытия.Тади Бой прочел послание, и замешательство на миг мелькнуло на его грязном, небритом лице. Потом он отмел все заботы и полностью погрузился в злобу дня, причудливую и всепоглощающую.В это время О'Лайам-Роу наконец-то решил вернуться в Блуа.Накануне он в последний раз ездил верхом с Уной: медленно, не спеша, пересекали они парк Неви. и новый волкодав бежал рядом. Нечасто им удавалось побыть наедине с той самой злополучной ночи, когда прозвучала серенада и когда О'Лайам-Роу, мрачный, с окровавленной рукою, появился на пороге особняка Мутье, бормоча извинения. А теперь они пустили лошадей рысью и скакали бок о бок, молча радуясь холодному, обжигающему воздуху, редколесью, высушенному ветром и посеребренному инеем, жухлой траве, шелестящей у их колен. Скоро они выехали на открытое место, и лошади перешли на кентер, а затем и пустились в галоп: они шли голова в голову, и фризовый плащ О'Лайам-Роу развевался рядом с черными прядями Уны и ее меховой накидкой.Вместе они перепрыгивали рвы, скакали вдоль плотин и устремлялись наконец вниз по склону холма, где пучками росли сухие, высокие травы, залитые желтым солнечным светом; оба раскраснелись от пронзительного ветра, и дыхание их белой полосой стлалось позади. Затем, на вершине другого пригорка, они натянули поводья, пожалев взмыленных лошадей; О'Лайам-Роу поводил их в поводу и стреножил, а Уна легла навзничь среди папоротников и сухих, ломких сучьев, которыми была устлана земля.К луке седла О'Лайам-Роу была приторочена фляжка. Он встал на колени и протянул ее Уне, а та сделала по-мужски большой, глубокий глоток. О'Лайам-Роу выпил тоже и отнес фляжку, потом вернулся и, найдя большой валун рядом с Уной, прислонился к нему, глядя вниз, на девушку. За все это утро, вопреки своей природе, он не произнес почти ни слова. Да и теперь она прервала молчание, устремив на принца свои зеленые глаза:— У меня есть новости для тебя, О'Лайам-Роу. Твой оллав тебя покидает.— Да ну? — О'Лайам-Роу подождал. Они никогда не обсуждали Тади Боя и ни словом не обмолвились о серенаде.— Мне сказали сегодня. Робин Стюарт в пятницу уезжает в Ирландию и, похоже, грозится забрать Баллаха с собой. Однако ж любовь его, как я полагаю, не вполне разделенная, так что ты, возможно, и сохранишь свою свиту в целости. С другой стороны, Тади Бой, наверное, ждет тебя — надеется уговорить уехать тоже.— Скорей он надеется спровадить меня и остаться здесь навсегда, чтобы куролесить безнаказанно. Неужто он так быстро устал? Песенки, видно, нелегко даются ему.— А может, в нем проснулось чувство ответственности? — предположила Уна. — О, прости, я и забыла. Ты не веришь, что такие чувства существуют на свете. По-твоему, есть лишь безумная жажда власти, о которой мечтают проныры и которая развращает людей заурядных. Любой прирожденный вождь ради власти позволит перерезать себе глотку.— Память у тебя отличная, — мирно согласился О'Лайам-Роу. — Я не встречал еще человека, который получил бы крупинку власти и не начал бы ее выказывать в обращении со своей собакой. Или со своими женщинами.Ей не хотелось отвечать, но гнев прорвался помимо воли.— Эту ношу берут на себя лишь люди со щедрой душой.О'Лайам-Роу спросил недоверчиво, мягким, веселым тоном:— И кто эти люди? Бывают ли такие вообще? Видела ты хотя бы одного?Внезапный румянец залил ее щеки, и глаза сверкнули, как два прозрачных, серо-зеленых родничка. Она сказала:— Ты перерезал горло Луадхас ради королевы, которая всего лишь безмозглая девчонка, к тому же иностранка. Разве твой собственный народ ты ценишь меньше?Склонив голову набок, положив руки на колени, он поигрывал толстыми, неловкими пальцами.— Ну, начнем с того, что шерифы, хотя и служат английской короне, от этого все же не становятся гепардами.Приподнявшись на локте, Уна прислонилась к валуну, на котором сидел О'Лайам-Роу. Запрокинув голову, она взглянула на принца, и выражение ее лица отнюдь не казалось враждебным.— Ты сочувствуешь человеку, которого можешь видеть; народа ты разглядеть не можешь.— Возможно, ты права, — согласился О'Лайам-Роу. Другого ответа он просто не смог найти. Голова Уны покоилась на камне, совсем близко от него. Протянув руку, он мог бы коснуться ее теплых, густых, иссиня-черных волос. Но вместо этого он попытался исправить свой ответ. — Я никак не могу, например, сочувствовать французскому королевству. Сними с него листик за листиком, как с артишока — музыку, статуи, картины и дворцы, — и в самой сердцевине найдешь болотную гниль: наследственный парламент и абсолютизм, бессловесные Генеральные Штаты 58), драконовские налоги, взятки, фаворитизм. Атмосфера в Англии не столь изысканная, но, на мой взгляд, более здоровая.Она отозвалась лениво:— Не обманывайся, Филим О'Лайам-Роу, и не пытайся обмануть меня. Пусть даже вечная ночь и безмерный хаос окружат тебя — ты все так же будешь ковырять кочергой в камине и выстраивать теории, пока кровь не закипит у тебя в жилах. Если тебе не нравится здесь, зачем оставаться? Уезжай в свой Слив-Блум, в свое заросшее вереском захолустье, где шерифы короля Эдуарда проходят мимо тебя, как мимо пустого места. И Баллаха забирай с собой. И если у тебя появится новый хозяин, тебе уж наверное кто-нибудь сообщит.На этот раз во взгляде О'Лайам-Роу нельзя было прочесть ничего. Он сказал:— Кажется, я никогда не говорил, что мне надоела Франция. Но я сказал тебе однажды, почему хочу остаться… И задал тебе вопрос, но нас прервали.— Тогда задай его еще раз, — сказала Уна.Наступило долгое молчание. На шее О'Лайам-Роу, под тонкой, как у ребенка, кожей, трепетала жилка, но внешне он оставался совершенно спокоен. «Может, все-таки я нравлюсь тебе; может, все-таки ты меня любишь?» — спросил он той ночью в особняке Мутье.— Если бы мне снова было пятнадцать, — сказал он, — я бы так и поступил. Но теперь я знаю ответ.— Неужто знаешь? — осведомилась Уна. — Тогда, вероятно, ты должен знать, что ты не одинок в своих взглядах относительно артишока.Чуть нагнув голову, он мог видеть высокий лоб, задумчивые глаза, крепкое тело под плотными, ворсистыми складками платья. Он заметил простодушно:— Это может создать затруднения, если ты выберешь французского мужа.Ее тонкое, мальчишеское запястье лежало на коленях; вторую руку она подложила под голову. О'Лайам-Роу внезапно увидел, как резко обозначились сухожилия, и не удивился, когда она сказала:— У меня было много собак. — И, помолчав немного, добавила, по-прежнему возвращаясь к их прошлой беседе: — Я подумала и пришла к странному выводу. Бывают вещи и похуже, чем сидеть в глинобитной хижине, провонявшей селедкой, и держать на коленях миску с капустным супом.О'Лайам-Роу невольно весь сжался. И сказал только одно:— Я всегда придерживался такого мнения. Все зависит только от того, с кем ты сидишь в хижине.Уна не отводила взгляда. Мало того:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38