Они должны как бы мысленно перенестись сами в то место, а так вообще в пространство они влиять не могут.
— Тогда все превосходно! — воскликнул Жемчугов. — Я могу увезти эту девушку в такое место, что никто не найдет.
— Я тоже поеду с нею! — решительно произнесла Ставрошевская.
— Для вас это будет слишком опасно, потому что окажется слишком явным, что вы действуете наперекор приказанию герцога. Напротив, вам нужно держаться в этой истории так, как будто вы совсем ни при чем, тем более, что через несколько времени спасенная вами больная опять вернется к вам!
— Да, вы, пожалуй, правы! — согласилась пани Мария. — Но куда вы отправите ее?
— В Петергофе у князя Шагалова есть дача. Я думаю, там будет до поры до времени вполне безопасно.
— Но ведь нельзя же отправить ее туда одну!
— Дайте ей Груньку с собой.
— Это все равно, что она поселится одна, и тогда, конечно, всякий обратит на нее внимание.
— Вам не жаль будет ста целковых?.. — спросила вдруг Грунька.
— Ста целковых? Ну, положим, мы найдем их… А зачем они тебе? — проговорил Жемчугов.
— За сто рублей, — пояснила Грунька, — наша барышня Убрусова не только в Петергоф, а куда угодно поедет и с кем угодно, хоть с самим сатаной… Уж очень они до денег охочи!..
— А ведь она права! — согласился Жемчугов. — Это — самая лучшая комбинация!
— Сейчас мы договоримся окончательно, — сказала Ставрошевская, — а пока я только спущусь вниз и узнаю, что там такое.
Внизу уже успели внести раненого, и пани Мария спустилась туда как раз вовремя.
Лишние люди уже ушли; возле раненого хлопотали дворецкий и повар Авенир, и там же был бироновский немец Иоганн, которого Ставрошевская знала в лицо, потому что, кажется, знала в лицо всех, кто жил в Петербурге.
— Я и мой знакомый, доктор Роджиери, — пояснил он, — шли мимо вашего дома, возвращаясь из гостей, где слишком долго засиделись, и вдруг доктор совершенно неожиданно и как будто без всякой причины подвергся нападению сзади и был ранен кинжалом! Вот все, что я знаю. Он, кажется, истекает кровью, а потому я решился просить вашего гостеприимства, чтобы оказать первую помощь раненому.
— Вы послали за доктором?
— Я сейчас сам хотел отправиться за ним.
— Хорошо, идите; а пока я обмою рану и сделаю перевязку, потому что в этом деле я понимаю немного! — проговорила пани Мария и быстрыми, легкими шагами побежала наверх за бинтами, тряпочками для корпии и вообще за всем, что нужно для перевязки.
На ходу она бросила Жемчугову:
— Роджиери ранен и, по-видимому, опасно! С ним бироновский Иоганн; он поехал за доктором. Поистине мой дом обращается в лазарет!
— Если Роджиери ранен, — решил Жемчугов, — то мы, во всяком случае, выигрываем время и можем обождать до утра, так как завтра утром итальянец будет находиться с мадемуазель Эрминией под одной кровлей, и, значит, отвозить ее к нему будет некуда. Я могу удалиться?
Ставрошевская кивнула ему головой и сказала:
— До свиданья! До завтра!..
Грунька проводила Митьку до дверей, и он пробрался, как ни в чем не бывало, закоулками в соболевский дом.
Там Шешковский, привыкший за своим делом не спать по ночам, и хорошо выспавшийся в течение дня Иван Иванович сидели и разговаривали.
Митька пролез к себе в комнату через окно и, когда вышел в столовую к Соболеву с Шешковским, то последний обратился к нему и заговорил совсем усталым голосом:
— Представь себе, не могу я уговорить этого человека, чтобы он скрылся из Петербурга! Уперся и ни с места!.. Какие резоны я ему не представляю, у него на все есть ответ!
— Да это потому, что ты, вероятно, не затронул главного, что удерживает его здесь! — сказал Митька и обернулся к Соболеву. — Послушай, Иван Иванович, желаешь ты отвезти на своей тройке завтра спозаранку в Петергоф мадемуазель Эрминию?
Соболев, как будто чувствуя, что Митька говорит нечто для него интересное, несколько более оживленно спросил:
— Какую мадемуазель Эрминию?
— Ту самую… которая девица… Ее зовут Эрминией.
— Ее зовут Эрминией? — воскликнул Соболев. — И я могу отвезти ее в Петергоф на своей тройке?
— И остаться при ней, если хочешь…
— Да что ты говоришь? Митька!.. Да как же, брат, не хотеть?! Странно даже спрашивать об этом!
— Но только для этого тебе надо преобразиться в лакея!
— В лакея? При ней быть лакеем?.. Разве нельзя как-нибудь иначе сделать?..
— Ах, ты, глупая голова! Да в каком же ином виде тебе можно будет жить вместе с молодой девушкой?.. Ведь она будет знать, что ты — не лакей, а живешь при ней, чтобы оберегать ее от всяких случайностей, для других же ты будешь изображать лакея и этим сам укроешь свое инкогнито!
— Да! Если она будет знать, тогда, конечно, другое дело! Тогда ведь это все великолепно устраивается! Итак, я могу скрыться из Петербурга! — сказал Соболев в сторону Шешковского.
— Ну, вот видишь! — к нему же обратился Жемчугов. — И уговорили молодца!
— Ну, а там у тебя что было? — спросил Шешковский Митьку.
— Мне, брат, опять повезло! — ответил тот. — Сейчас в доме у пани Марии лежит раненый доктор Роджиери, и Ставрошевская ухаживает за ним вместе с картавым немцем, так что благодаря этому отъезд мадемуазель Эрминии мы можем устроить не спеша.
— Как же это все случилось?
— А вот сейчас выйдем вместе — мне надо отправиться к Шагалову, — так я и расскажу тебе все. Только сейчас надену высокие сапоги, а то в чулках и башмаках ночью по городу ходить неудобно.
Жемчугов вышел на стеклянную галерею за сапогами и, к крайнему своему удивлению, увидел, что там горела свечка, а возле этой свечки возился Ахметка.
— Ты что тут делаешь? — окликнул его Жемчугов. — Откуда ты взялся и куда пропадал?
— Я в бане был!.. Надо, не надо, я раз в год в баню хожу! — заявил Ахметка.
— Ты не ври! Ведь тебя здесь не было двое или даже трое суток, а на такой срок в баню не ходят!.. Да и баня у нас у самих топится каждую неделю!.. Что это ты делаешь, однако? — спросил опять Митька, увидев, что Ахметка отирает какой-то тряпицей свой кинжал.
— Кинжал чищу! — спокойно ответил Ахметка.
— Ты когда вернулся? Недавно?.. Только что?..
— Недавно.
Ахметка произнес это очень тихо и опустил голову.
— Послушай, Ахметка, ведь на твоем кинжале сейчас была кровь.
— Кинжал для того и делают, чтобы на нем кровь была.
Жемчугов долго и пристально поглядел на него и наконец сказал, понижая голос до шепота:
— Ведь то, что случилось сейчас с итальянцем у дома пани Ставрошевской, — твоих рук дело?
— Никаких тут ни рук, ни дела нет! — проворчал Ахметка.
— Да ты мне скажи, дьявол, видел тебя кто-нибудь?.. Заметил?.. Надо ли скрывать тебя?
— Зачем скрывать? Если нужно будет, Ахметка сам себя скроет!.. Ничего скрывать не надо! Никто ничего не видел.
— С какой стати ты это сделал?
— Ничего я не делал и ничего я не знаю!.. Ничего не делал…
— Как же нам теперь быть с тобой, Ахметка?
— А никак не быть. Ты мне сделал защиту, я тебе благодарен и тебе сделаю защиту!.. Кровь за кровь, а дружба за дружбу. Небось, барин-Митька, Ахметка зла тебе не сделает!.. Пригодится еще! А кровь за кровь…
— Так ты только кровь за кровь признаешь?
— Или за кровную обиду. А так Ахметка — не разбойник.
— Ну, хорошо! Теперь мне некогда, я после поговорю с тобой, — и, взяв сапоги, Жемчугов пошел в комнаты.
«Неужели у этого Ахметки, — рассуждал он, — есть какие-нибудь кровавые счеты с доктором Роджиери? А впрочем, чего на свете не бывает! Но, во всяком случае, надо будет разузнать об этом».
XLI. ЦВЕТОЧКИ
На другой день Шешковский явился к Андрею Ивановичу Ушакову на дом с обычным докладом.
Вчерашние тучи, разразившиеся ночью ливнем, рассеялись; солнце засветило ярко, стало тепло, и все заблестело кругом, зазеленело и зацвело.
Генерал-аншеф Ушаков был большой садовод и любитель нежных цветов. При его доме на Фонтанной, где он жил, был разбит огромный сад, великолепно содержанный, с дорожками, утрамбованными и усыпанными песком, с клумбами и целыми цветниками, с искусно подстриженными деревьями и кустами на голландский образец, в виде петухов, грибов, арок, ваз и т. п. , но без всяких затей, которые бывают в парках. Не было ни павильонов, ни фонтанов, ни гротов, ни искусственных развалин — ничего, кроме огромного цветника.
Когда выдавался хороший день, в особенности, весною, Андрей Иванович любил ходить в своем саду с садовым ножом в руках, в сопровождении садовника, давать ему свои указания или вместе с ним любоваться на цветы.
Шешковский обыкновенно тоже призывался в сад. Тогда Ушаков отпускал садовника и начинал беседовать со своим секретарем, водя его по своим цветочным владениям и часто вставляя среди деловых рассуждений фразы, обращающие внимание Шешковского на какой-нибудь листик, клумбу или дерево. Эти маленькие отступления нисколько не мешали деловому разговору; напротив, Шешковский очень любил эти доклады в саду, потому что тогда все проходило необычайно гладко.
Так и на этот раз Шешковский был позван в сад и нашел Ушакова наклоненным над целым рядом клумб разноцветных тюльпанов.
— Здравствуйте! — встретил его генерал-аншеф. — Посмотрите, как нынче тюльпаны удались! И какая странность: желтые главным образом! А красные вот не так!.. Ну, что у вас нового?
— Все благополучно, ваше превосходительство! Ничего особенного!..
Ушаков поглядел на своего секретаря и, убедившись по его спокойному виду, что и впрямь все обстояло благополучно, в знак своего удовольствия достал свою золотую табакерку, открыл ее и потянул носом табак.
— Этого… как его там?.. Ну, словом герцогского поджигателя нашли, как было приказано его светлостью?..
— Нашли, ваше превосходительство.
— И взяли?
— Так точно!.. Он, оказалось, не был сумасшедшим. Это у него был бред, причем сегодня после ареста выяснилось, что у него натуральная оспа. Он лежит в карантинном каземате.
— Та-ак!.. — протянул Ушаков. — Бедный! Как же это он так заразился? — покачал он головой. — Как же мы будем теперь допрашивать его?
— Может быть, ваше превосходительство, господин Иоганн, из преданности к герцогу Бирону, пройдет для допроса к оспенным, в карантинный барак?
— Что же! Может быть! — усмехнулся Андрей Иванович. — Я доложу!.. А посмотрите, — показал он на огромный куст белой сирени, — ведь такой красоты вы, пожалуй, нигде во всем Петербурге не найдете! Хороши цветочки?
— Великолепные цветочки, ваше превосходительство!
— Я, как поеду к герцогу, так велю нарвать букет. Это, вероятно, доставит удовольствие его светлости! Ну, а с мамзелью что?
— Пока только выяснили ее имя… Ее зовут Эрминия.
— Она отвезена к доктору Роджиери?
— К сожалению, это нельзя было сделать!
— Почему?
— Потому что доктор Роджиери сам был сегодня раненый внесен в дом пани Ставрошевской, где находится эта Эрминия.
— И опасно ранен?
— Кажется, опасность серьезная.
Ушаков вдруг выпрямился и, сдвинув брови, воззрился на секретаря и произнес:
— Смотрите, Шешковский, как бы вам не сожалеть об этой ране, нанесенной итальянцу?
— Я очень сожалею, ваше превосходительство, об этом случае! — твердо и спокойно произнес Шешковский. — Но дальше сожаления пойти не могу, потому что решительно не знал, да и не мог знать, что господину Роджиери с господином Иоганном понадобится ночью шнырять под окнами польской пани. Очевидно, его пырнул совершенно случайно какой-нибудь негодяй, наткнувшийся на них; ведь если бы тут было заранее обдуманное дело, то его можно было бы оборудовать гораздо более тонко; но для таких людей не было решительно никакого смысла так грубо расправляться с итальянцем, существование которого, напротив, как я полагаю, нужно для хода известных событий.
Андрей Иванович прослушал все это очень внимательно, прищурив один глаз и наморщив лоб; очевидно, он усиленно соображал все происшедшее.
— Так что я могу быть по-прежнему доволен своим секретарем, — произнес он с расстановкой, — и мой друг Шешковский не позволил себе ничего лишнего?
— Решительно ничего, ваше превосходительство!
— Следствие производится?
— Я поручил пока расследование Дмитрию Жемчугову. Но, ваше превосходительство, посмотрите, кажется, что-то случилось! Бежит слуга!
И в самом деле, от дома к ним бежал слуга в ливрее Ушакова и прерывающимся голосом, растерянно еще издали докладывал:
— Ваше превосходительство, его светлость герцог Бирон изволили пожаловать.
— Сам приехал! — усмехнулся Ушаков. — Останьтесь здесь где-нибудь незаметно! — сказал он Шешковскому. — А я пойду к нему навстречу один.
Едва успел Шешковский зайти за живую ограду из густого и высокого кустарника, подстриженного в виде крепостной зубчатой стены, а Андрей Иванович направиться к дому, как оттуда уже показался спускавшийся по ступенькам террасы в сад сам герцог Бирон.
Спустившись, он пошел навстречу Андрею Ивановичу широкими шагами, сильно размахивая тростью, на которую опирался.
— Что же это такое, генерал? — заговорил он на ходу. — В Петербурге режут людей на улице?
— Что делать, ваша светлость! Это не в одном Петербурге, но и во всех городах в России и за границей! — невозмутимо ответил Ушаков, отвешивая на песке дорожки по-придворному церемонный реверанс и запахивая на груди свой шелковый архалук, в котором по-домашнему гулял в саду.
— Но это нельзя допускать! — горячился Бирон. — Ведь ранен доктор Роджиери!
— И, кажется, опасно, ваша светлость!
— Вы уже все знаете?
— Я был бы плохой начальник Тайной канцелярии, если бы не знал всего, что мне должно знать! — ответил по своему обыкновению Андрей Иванович. — Я не понимаю одного: как доктор Роджиери мог очутиться вместе с господином Иоганном ночью, среди Невской першпективы, у дома пани Ставрошевской. Конечно, я не мог даже предположить об их намерении сделать это, а то иначе непременно послал бы для охраны их своего агента.
— Вы уже начали расследование?
— На расследование командирован один из лучших агентов.
— Я хочу, генерал, чтобы вы сами взялись за это дело и немедленно отправились вместе со мной в дом к этой польке. Я хочу сам навестить господина Роджиери и узнать о его здоровье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32