Он шел словно в радужном тумане, но Джан успела заметить, что длинные черные волосы пастуха подвязаны гибкой веточкой, густые брови похожи на арабскую букву «ай», а мышцы ладно сбитого тела — как у знаменитого борца-афганца, которого няня ей однажды показала на анахском базаре. И глаза запомнились — молодые, блестящие и все же уже не ребячьи глаза Исмета. На правой щеке родимое пятнышко, словно приставший уголек.
Джан не нужно было спрашивать, кто этот широкоплечий юноша. Кроме Джафара, никто так играть не мог.
6
Пришла поздняя зеленая осень, за ней серая зима, и опять холодные дожди сменились теплыми. Начиналась весна 220 года Гиджры, 803 года от рождения пророка христиан.
Эмир Акбар, недавно получивший от халифа титул исмин-ад-доулат, решил, что пора ему самому заслужить еще одно почетное звание — сделаться хаджи.
Он передал управление анахским эмиратом своему помощнику, облачился в одежду паломника и отбыл на богомолье в Мекку.
Было раннее утро. Простившись с девятью женами, восемью наличными сыновьями и двенадцатью дочерьми, он спустился во двор. Перед тем как выйти за ворота, пропустил один конец чалмы под подбородком на другую сторону головы и сказал женам, чадам и домочадцам, как подобает в таком случае каждому доброму мусульманину:
— Во имя бога я предпринимаю это святое дело, уповая на его покровительство. Я верую в него и вверяю в руки его мои дела и мою жизнь…
Эмир Акбар в самом деле свято верил, что Аллах ниспошлет ему на помощь в минуту опасности ангелов с огненными мечами. Он стеснялся, однако, утруждать небесное воинство и потому брал с собой, на всякий случай, шестьдесят хорошо вооруженных всадников, одетых в кольчуги. Выстроившись в две шеренги, они ожидали его на площади перед дворцом. Здесь же стоял наготове караван эмира. Слегка накрапывал теплый дождь. Пахло тополевыми почками и цветущим миндалем.
Перед тем, как сесть на коня, Акбар обернулся лицом к Каабе и громко прочел положенные суры корана. Джан с любовью и гордостью смотрела на отца. Высокий и дородный, с седеющей бородой, он по-молодому легко вскочил в седло и привычной рукой разобрал поводья. На смуглом лице почти не было морщин. Через всю левую щеку тянулся шрам от сабельного удара, но Джан казалось, что он даже красит отца. Найдя глазами любимую в плачущей толпе жен и детей, эмир улыбнулся и кивнул на прощание головой.
Вернувшись к себе в комнату, Джан долго сидела на диване и думала. На коврах, словно крупные розовые жемчужины, лежали лепестки миндаля, занесенные ветром. Последняя ее девичья весна… Накануне отец сказал: вернется из Мекки — выдаст замуж. Пора уже… За кого — решит, семь раз обходя Каабу. Аллах поможет выбрать достойного жениха. Джан сама знала, что пора… Вот-вот ей исполнится семнадцать лет. Зимой адмирал Ибн-Табан выдал Зару за командира военного корабля. Зюлейка тоже надела бурко. Отец выбрал ей в мужья молодого судью. Осталась из близких подруг одна толстая Фатима, но ей еще и пятнадцати нет.
Хорошо бы выйти замуж за совсем молодого, быть первой, старшей, любимой, но ничто ведь от человека не зависит. Опять Джан подумала о том, что без воли Аллаха и волос из ишачьего хвоста не выпадет, а она все-таки не ишак… Аллах о ней позаботится, что там ни говори маловерные поэты. Но беда, если он решил, что ей предстоит стать восьмой женой какого-нибудь плешивого старика с отвислым животом и гнилыми зубами…
Джан брезгливо вздрогнула и решила больше об этом не думать. Пошла за орехами для попугая, который, проголодавшись, уже давно возглашал своим птичье — человеческим голосом:
— Бисмиллах… Бисмиллах…
Навестила в саду и ручного ибиса Джина. Он подбежал к ней, надув шею, терся блестящей черной головой о шелк кафтана и недовольно покрикивал:
— Уик-уик-уик…
Из-за отъезда эмира слуги и его забыли накормить. Получив кусок мягкого хлеба, Джин, по своему обыкновению, сначала размочил его в дождевой луже. Потом бросил на траву и принялся работать своим изогнутым клювом.
Без отца было тоскливо. Девушка бралась то за одну книгу, то за другую, но и читать в тот день не хотелось. Вечером, улегшись в постель, опять стала думать о замужестве. Февральские ночи еще свежи в Анахе, но и в декабре Джан любила, открыв оба окна, забираться под зимнее одеяло, подбитое мехом черно-бурых лисиц. Дышалось весело и легко, а звери из няниной страны быстро согревали тело. Джан принималась мечтать и порой загоралась, как сухой саксаул, подожженный в пустыне небесным огнем. Приходилось вскакивать с дивана и, подойдя к распахнутому окну в одной рубашке, ждать, пока пожар утихнет. Молнией, которая зажигала Джан, чаще всего бывало воспоминание об единственной встрече с Джафаром.
На этот раз молния сверкнула ярче, чем когда-либо, и от мучительно-блаженного огня, казалось, вот-вот займется диван, комната и весь дворец эмира.
Джан думала о том, что Аллах по своему милосердию, быть может, пошлет ей мужа, похожего на Джафара. Пусть будет такой же высокий, гибкий, тонкий в поясе и широкий в плечах. Волосы черные, иссиня-черные, но, конечно, не веточка вокруг головы, а чалма из белого шелка. Хотя не надо чалмы… так. Вот он подходит к ней… Кто — муж или Джафар? Сама не знает, кто. Подходит, обнимает сильными руками, сажает к себе на колени. Джан чувствует всем телом горячую бархатистую кожу, как у того юноши Исмета в оазисе. Нет, не выдержать этого… Сбрасывает одеяло, срывает рубашку, садится на холодный алебастровый подоконник. После дневного дождя миндаль пахнет еще сильнее. Журчат вдали весенние ручьи, и среди безлистных еще виноградных ветвей горит серебристая Вега, звезда поэтов.
Утром няня, внимательно посмотрев на Джан, спросила, не заболела ли она. Хотела позвать хакима, но девушка объявила, что у нее ничто не болит. Так просто…
— Нет, не просто… Ты только посмотри на себя.
Няня подала серебряное зеркало. Джан увидела черные круги вокруг глаз, покрасневшие веки, губы, запекшиеся, как у больных лихорадкой.
— Говори правду, Джан, что с тобой?
— Ничего, няня. Так…
— Ты все свое… Не так, голубушка, не так… Вижу ведь…
Джан покраснела и замолчала, а Олыга продолжала ворчать:
— Пора девке замуж, вот оно и так… Зря отец медлит. Смотри, груди-то у тебя какие. Налились, как дыни на солнышке. Пора, Джан, пора…
— Ладно, няня, хватит… Скажи лучше, что сталось с этим музыкантом?
— С каким?
— Ну, помнишь, он раньше все играл по вечерам… — Джан наморщила лоб, как будто силясь что-то вспомнить. — Да, кажется, его зовут Джафар…
— А, пастух этот… Шайтан его знает, уехал куда-нибудь. А зачем тебе?
— Да так…
— Опять так?
— Ну, он хорошо играл, няня. Замечательно хорошо. Я привыкла слушать…
— Да что тебе мало отцовских музыкантов? Настоящие — не чета этому голяку. Захочешь, сегодня же можно позвать в сад.
— Нет, няня, не стоит. Я так…
Олыге надоело ворчать, и она пропустила мимо ушей еще одно «так». Запомнила все-таки, что в тот день Джан была очень грустна. Давно уже, с тех пор как вернулись из пустыни, няне казалось, что с ее питомицей что-то неладно. Солнце, должно быть, так ей голову напекло, что до сих пор не может прийти в себя. То смеется неизвестно почему, то без толку плачет. Ласкаться почти совсем перестала…
Джан сама чувствовала, что три недели в пустыне рассекли ее жизнь надвое: до и после… Хотелось хоть немного той свободы, к которой она стала было привыкать в гостях у шейха. Чтобы не было гаремных стен, чтобы евнух Ибрагим побольше пил, чтобы опять полежать на песке под тенью тамариска, и не одной… Иногда Джан казалось, что сквозь аромат индийских курений, которые няня ежевечерне зажигала в ее комнате, пробивается запах тлеющего кизяка, молока и верблюжьего пота — веселый запах свободы.
И эмир Акбар заметил, конечно, перемену в дочери. Когда она вернулась из пустыни, обожженная солнцем, шумная и веселая, отец не знал, радоваться ему или печалиться. Джан отлично исполнила поручение. Через несколько дней после ее приезда шейх сам прибыл, чтобы поблагодарить за посещение. Сказал, что гостья умна, как муфтий, речи ее слаще меда, и после ее отъезда в оазисе было пролито столько слез, что, стеки они в Евфрат, река вышла бы из берегов. Умел говорить старый Абу-Бекр, хотя не знал ни единой буквы и к письмам прикладывал корявый палец. Слушая шейха, эмир довольно посмеивался, но ему не нравилось, что после поездки Джан стала больно уж смела и самостоятельна. Совсем точно Берта-Сапфо, — думал отец, вспоминая, как он скакал когда-то рядом с дочерью короля Карла во время соколиной охоты.
А потом Джан загрустила. Не раз Акбар заставал ее на мраморной садовой скамейке со следами слез на все еще загорелом лице. Пробовал расспрашивать. Молча плакала или повторяла любимое свое «так». И эмир решил, что, как ни жаль, а пора с дочкой расстаться. Вот только побывать в Мекке…
Шла вторая половина марта. Перепадали теплые дожди. В Евфрате прибывала вода. Перед окнами Джан наливались готовые распуститься кисти сирени. Няня Олыга уже уложила в сундук зимнее одеяло принцессы, посыпав его тертой ромашкой, чтобы моль не испортила драгоценного меха. Вместо него разостлала ранне-весеннее из фламандского сукна, когда-то привезенного эмиром из страны франков. Еще немного — и оно пойдет отдыхать до осени, останутся одни простыни из плотного полотна, а в мае дойдет очередь и до прозрачных египетских.
По совету дворцового хакима, Джан часто ездила верхом по степи. Хаким был неплохим врачом. Он, правда, всерьез думал, что порошок из сушеных лягушачьих шкурок — прекрасное средство от многих болезней, хотя другие лекари дружно смеялись над этим снадобьем. Любил тоже в трудных случаях прописывать пять-шесть лекарств зараз — и сладких, и кислых, и горьких. Авось какое-нибудь поможет. Однако больше всего он доверял лекарствам из аптеки Аллаха — солнцу, воздуху и воде. Хвалил Джан за то, что любит купаться и спать при открытых окнах. Перед отъездом эмира сказал ему, что принцессе следовало бы еще почаще ездить верхом, и не в саду только, а за городом, где дует вольный ветер. Пусть только начнется настоящее тепло…
Девушка повеселела. Ей, правда, хотелось бы ездить вдвоем с няней, а отец, кроме телохранителя, наказал быть с нею и евнуху Ибрагиму, но все-таки с этих поездок она возвращалась посвежевшая и радостная. Когда впервые выбрались из ущелья в степь, Джан вскрикнула от удивления и, как маленькая, захлопала в ладоши. Она помнила эти места мертвенно-серыми, печальными, как совесть грешника. Теперь, сколько глаз хватал, земля была огненно-красной от цветущих тюльпанов. Соскочив с Алмаза, Джан опустилась на колени и принялась рвать пламенеющие цветы. Они были низкие, с двумя только сизыми листьями, и сидели густо один поило другого среди ярко-зеленой трапы.
В следующую поездку степь уже была другой. Вместо кумача оделась в золотистый шелк мелких желтых тюльпанов. На этот раз доехали до начала песков.
И там жизнь побеждала смерть. Между кочками, одетыми жесткой низкорослой осокой, виднелись лиловые цветочки гелиотропа. Верблюжья колючка, и та выбросила мелкие ярко-зеленые листики и собиралась вскоре зацвести.
Хаким был очень доволен видом Джан, но после нескольких поездок принцесса заболела, и заболела всерьез. Начала худеть, почти ничего не ела и целыми часами молча сидела на диване, смотря в одну точку. Перепуганный хаким решил, что в степи ее, вероятно, укусила какая-нибудь ядовитая муха. Поездки верхом были отменены. Боясь, как бы не пришлось быть в ответе перед эмиром, хаким пригласил на всякий случай своего приятеля, индусского врача. Тот долго беседовал с Джан и дал ей ряд полезных советов. Самое главное — не задерживать гремучих ветров в желудке и не думать, что испускать их при людях есть невежливость. Кашлять и сморкаться — да, невежливо. Чихать — злое предзнаменование, очень злое, а громкий ветер из желудка лучше, чем отрыжка…
Джан слушала седобородого индуса почтительно, но в глазах у нее зажглись задорные огоньки. После ухода врачей она впервые с начала болезни весело расхохоталась. Знала, что все эти советы вычитаны из книги «Зат-эль-Холяль», очень умной книги, в которой есть и большие глупости.
Причину своей болезни она тоже знала. Мухи были совершенно ни при чем, прошлогоднее солнце — тоже. Джан была уверена и в том, что никто не подсыпал ей медленно убивающего яда, как опасалась няня. Знала она, что болеет от звуков ная, которые снова лились почти каждый вечер со стороны Евфрата. Это играл вернувшийся откуда-то Джафар. Конечно, Джафар — его флейта, его песни, те самые, которые доносились во дворец осенью. Теперь они стали волшебным ядом, который вливался в уши и, накапливаясь в душе девушки, все сильнее и сильнее ее отравлял. Наслушавшись ная, Джан почти до утра — не могла заснуть. В несчетный раз вспоминала тот октябрьский вечер, когда бронзово-загорелый юноша прошел в нескольких шагах от нее, и она видела его сквозь тонкий шелк, словно предрассветную грезу. Снов принцесса больше не хотела. Надоело ей и мечтать о муже, похожем на пастуха-музыканта. Хотелось встретиться с настоящим, живым Джафаром, посидеть с ним рядом, испытать в самом деле прикосновение его бархатистой горячей кожи…
Девушка кляла себя за то, что не сумела казаться здоровой. Быть может, встретила бы его где-нибудь в степи, а теперь больше никакой надежды… Целыми ночами горела, как в огне, но огонь этот перестал быть блаженно-радостным. Мучил ее, доводил до слез. Джан металась по постели. Только перед рассветом, и то не всегда, приходил тяжелый сон.
Наконец она почувствовала, что больше не в силах терпеть этих ночных пыток. Умирать ей не хотелось. Хотелось жить, но только не так…
Джан решилась. Однажды под вечер она позвала няню, во всем ей призналась и попросила устроить встречу с Джафаром.
От изумления и страха у Олыги густо забегали перед глазами черные жуки. В ушах пошел шум и свист. Вот, вот оно!.. Опять костер. Раздели, порют семи-хвостками, водят по горящим угольям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30