Николино Караччоло узнавал через нее все придворные новости. Он знал короля и никогда не принимал всерьез его воинственных намерений, а так как маркиза Сан Клементе принадлежала к той группе лиц, которые должны были следовать за двором в Палермо, она посетила его между семью и восемью того самого вечера 21 декабря — иными словами, за три часа до бегства королевской семьи.
Маркиза не знала ничего определенного о том, кто должен был ехать. Она получила приказ явиться к десяти вечера в апартаменты королевы; там ей должны были сообщить о принятом решении. Маркиза не сомневалась, что готовится отъезд из Неаполя.
Итак, она пришла на всякий случай проститься с Николино. Собственно, это прощание ни к чему ее не обязывало: если бы она осталась, их отношения всегда можно было возобновить.
Они много плакали, клялись друг другу в вечной любви и позвали коменданта, который обязался передавать Николино письма маркизы, если только она будет присылать их на имя г-на Бранди, и обещал отправлять маркизе письма Николино при условии, что он сам их предварительно прочтет. Потом, когда обо всем уже договорились, они, держа друг друга в тесных объятиях, обменялись несколькими словами довольно, впрочем, спокойного отчаяния, нужных, чтобы сами любовники не слишком тревожились друг о друге.
О, сколь очаровательны легкие связи и благоразумные страсти! Как чайки в бурю, они только увлажняют кончики своих крыльев о гребни морских валов; ветер уносит их с собою туда, куда летит сам, и они, вместо того чтобы бороться с ним, уступают ему: улыбаясь сквозь слезы, грациозно сложив крылья, они позволяют увлечь себя, как океаниды Флаксмена.
Печаль вызвала у Николино небывалый аппетит. Он поужинал так плотно, что привел тюремщика в ужас, и заставил его вместе с собой выпить за здоровье маркизы. Тюремщик запротестовал против такого насилия, но выпил.
Несомненно, горе долго не давало Николино заснуть, потому что, когда комендант около восьми утра вошел к своему пленнику, он застал его в глубоком сне.
Однако известие, которое он принес, было настолько волнующим, что комендант решил разбудить узника. Он получил приказ вывесить на стенах замка внутри и снаружи несколько воззваний, в которых объявлялось об отъезде короля, обещавшего скоро вернуться, и о назначении Пиньятелли главным наместником, а генерала Макка — военным наместником.
Почтение, которое комендант питал к своему пленнику, заставило его счесть своим долгом сообщить ему об этом прежде, чем кому-либо другому.
Новость действительно была важной. Но Николино был к ней подготовлен.
— Бедная маркиза! — прошептал он только, а потом, прислушиваясь к свисту ветра в коридорах и шуму дождя над головой, добавил, как Людовик XV, провожавший глазами похоронные дроги г-жи де Помпадур: — Погода не благоприятствует ее путешествию.
— Настолько не благоприятствует, — отвечал Роберто Бранди, — что английские суда еще стоят в гавани и не могут выйти.
— Ба! В самом деле? — вскричал Николино. — Так нельзя ли, хотя час прогулки еще не настал, подняться на крепостные стены?
— Разумеется, можно! Серьезность обстановки послужит мне извинением, если меня обвинят в снисходительности. В этом случае, не правда ли, господин герцог, вы соизволите сказать, что вынудили меня?
Николино поднялся на крепостную стену и, как племянник адмирала, о чем он не преминул напомнить, сразу узнал на «Авангарде» и «Минерве» флаги, которые указывали на присутствие короля на одном из судов и принца Калабрийского — на другом.
Комендант, который на минуту покинул Николино, снова присоединился к нему, принеся с собой превосходную зрительную трубу.
Благодаря ей узник мог следить за всеми перипетиями драмы, о которой мы уже рассказывали. Он видел муниципалитет и магистратов, прибывших тщетно умолять короля не уезжать из Неаполя; он видел, как кардинал-архиепископ поднялся на борт «Авангарда», а потом спустился; видел, как фигура отчаявшегося Ванни, отвергнутого «Минервой», скрылась за молом. Ему показалось даже, что раза два очаровательная маркиза появилась на палубе, печально подняла к небу глаза и осушила слезу; это зрелище было для него столь интересно, что он провел на крепостной стене весь день со зрительной трубой в руке и покидал свой наблюдательный пункт, только чтобы наскоро позавтракать и пообедать.
На другой день комендант опять сам пришел к Николино; ничто не изменилось со вчерашнего дня: ветер по-прежнему был противный, суда стояли в гавани.
Наконец, около трех часов пополудни, они снялись с якоря. Паруса, грациозно спускавшиеся вдоль мачт, казалось, призывали ветер. И ветер повиновался, паруса наполнились, линейные корабли и фрегаты пришли в движение и медленно двинулись в открытое море. Николино увидел на борту «Авангарда» женщину, махавшую платком, и, поскольку она не могла не быть маркизой Сан Клементе, Николино послал ей сквозь пространство последний и нежный привет.
Когда флот начал скрываться за Капри, пришли сказать Николино, что обед подан, и, так как ничто больше не удерживало его на крепостной стене, пленник быстро спустился вниз, чтобы не дать остыть блюдам, благо они с некоторых пор становились все более изысканными.
В тот же вечер комендант, беспокоясь о душевном состоянии Николино после бурных переживаний дня, спустился к нему в камеру и нашел его за бутылкой сиракузского.
Пленник казался очень взволнованным. Его лицо было затуманено мечтательностью, глаза повлажнели.
Он меланхолически протянул коменданту руку, налил ему стакан сиракузского и чокнулся с ним, покачав головой.
Затем, осушив свой стакан до последней капли, он сказал:
— Подумать только! Подобным нектаром Александр Шестой отравлял своих гостей! Должно быть, этот Борджа был большой мерзавец!
И уступая волнению, вызванному этим историческим воспоминанием, Николино уронил голову на стол и заснул.
LXXXVI. ЗАПИСКА
Мы не станем возвращаться к событиям, которые уже прошли перед нашими глазами. Скажем только, что с высоты крепостных стен замка Сант'Эльмо, благодаря превосходной зрительной трубе коменданта, Николино видел все, что происходило на улицах Неаполя. О тех событиях, что нельзя было наблюдать, комендант Роберто Бранди, ставший пленнику настоящим другом, рассказывал с добросовестностью, которая оказала бы честь префекту полиции, отдающему рапорт высшему начальству.
Со стен крепости Николино наблюдал страшное и великолепное зрелище сожжения флота, после подписания перемирия в Спаранизе следил за прибытием карет с французскими офицерами, приехавшими получить два с половиной миллиона контрибуции, и узнал на следующий день, какой монетой эти два с половиной миллиона были выплачены, наконец, стал свидетелем всех перипетий, сопровождавших отъезд главного наместника, начиная с назначения Молитерно диктатором и до публичного покаяния его и герцога Роккаромана. Все эти события, наблюдаемые издалека, казались не совсем понятными; но объяснения коменданта проливали свет на их смысл и были для Николино как бы нитью Ариадны в лабиринте политики.
Итак, вернемся к 20 января.
В этот день стало известно об окончательном срыве перемирия, последовавшем за встречей князя Молитерно с Шампионне, и о том, что в шесть часов утра французские войска двинулись на Неаполь.
Это известие привело лаццарони в ярость, и, нарушив всякую военную дисциплину, они сами выбрали себе своих предводителей — Микеле и Пальюкеллу, крича, что не желают знать других начальников; затем, присоединившись к солдатам и офицерам, вернувшимся из Ливорно с генералом Назелли, они стали стягивать пушки в Поджореале, Каподикино и Каподимонте. Другие батареи были установлены у Порта Капуана, на Мерджеллине, на площади Пинье и во всех пунктах, откуда можно было ожидать нападения французов. В тот день, когда готовились к обороне, грабежи, пожары и убийства, несмотря на все усилия Микеле и Пальюкеллы остановить их, приобрели невиданный размах.
С высоты стен замка Сант'Эльмо Николино с ужасом следил за совершавшимися преступлениями. Он удивлялся тому, что республиканцы не предпринимают никаких мер против подобных зверств, и спрашивал себя, уж не дошел ли комитет республиканцев до такого жалкого состояния, что позволил лаццарони стать хозяевами города, раз он не пытается положить предел всем этим бесчинствам.
Беспрестанные вопли неслись из разных кварталов города и поднимались до высот крепости Сант'Эльмо. Клубы дыма внезапно вырвались из скопления домов и, разносимые сирокко, густой пеленой нависли между городом и замком. Убийства, начатые на улицах, продолжались на лестницах и заканчивались на террасах дворцов — почти на расстоянии выстрела часовых. Роберто Бранди обошел все двери и потерны замка, удвоил там караул, отдав приказ стрелять по всякому, кто явится сюда, будь то лаццарони или республиканцы. Он имел, по-видимому, некие особые соображения и следовал какому-то своему тайному плану.
Королевское знамя продолжало развеваться над стенами крепости: несмотря на отъезд Фердинанда, оно не исчезало ни на минуту.
Это знамя, знак верности королю, радовало взоры лаццарони.
С подзорной трубой в руке Николино тщетно искал на улицах Неаполя своих знакомых. Было известно, что Молитерно не вернулся в Неаполь; Роккаромана скрывался; Мантонне, Скипани, Чирилло и Веласко выжидали.
В два часа пополудни произошла смена караула; в крепости часовые сменялись каждые два часа.
Николино показалось, что часовой, который находился к нему ближе других, кивнул ему.
Он не подал вида, что заметил это; но через несколько мгновений снова взглянул в его сторону.
На этот раз сомнений не оставалось. Этот знак был тем очевидней, что трое других часовых устремили взгляд кто на горизонт, в сторону Капуа, откуда ожидали французов, кто — в направлении Неаполя, который рушился под огнем и мечом, и не обращали никакого внимания на четвертого часового и пленника.
Итак, Николино беспрепятственно мог приблизиться к караульному и пройти мимо него на расстоянии шага.
— Сегодня за обедом обратите внимание на ваш хлеб, — бросил ему часовой.
Николино вздрогнул и продолжал свой путь.
Его первым чувством был страх: он подумал, что его хотят отравить. Сделав шагов двадцать, он вернулся и, снова проходя мимо часового, спросил:
— Яд?
— Нет, записка, — отвечал тот.
— А! — перевел дух Николино, сразу почувствовав облегчение.
И, отойдя на некоторое расстояние, он уже больше не смотрел в сторону часового.
Наконец-то республиканцы на что-то решились! Недостаток инициативы у mezzo ceto и у знати — главный порок неаполитанцев. Насколько народ, как пыль, вздымаемая ветром, всегда готов к восстанию, настолько средний класс и аристократия трудно откликаются на революции.
При любой перемене mezzo ceto и аристократия слишком боятся потерять то, чем владеют, тогда как народ, который не владеет ничем, может только выиграть.
Было три часа пополудни. Николино обедал в четыре; следовательно, ему оставалось ждать час. Этот срок показался ему вечностью.
Наконец, он истек. Николино сосчитал все четверти и половины, которые вызванивали на трехстах церквах Неаполя.
Он спустился к себе; стол был накрыт как всегда; перед прибором лежал хлеб. Николино бросил на него беглый взгляд. Хлеб не был надломлен — вся круглая верхняя корка была гладкой и нетронутой. Если записка внутри — стало быть, ее запекли в тесте.
Николино начал думать, что предупреждение было ложным.
Он посмотрел на тюремщика, прислуживавшего ему за столом с тех самых пор, когда блюда начали становиться все изысканнее. Теперь юноша надеялся, что он даст ему знак, побуждающий разломить хлеб.
Но тюремщик оставался бесстрастным.
Николино осмотрел стол, думая найти какой-нибудь предлог отослать его. Напрасно: стол был накрыт безупречно.
— Друг мой, — сказал он тюремщику, — комендант так добр ко мне, что я не сомневаюсь: он непременно пришлет мне бутылку асприно для возбуждения аппетита, если я попрошу его об этом.
Асприно в Неаполе — то же, что сюренское в Париже.
Тюремщик вышел, пожав плечами и как бы говоря: «Что за причуда просить уксус, когда на столе лакрима кристи и монте ди прочида!»
Однако, коль скоро ему велели быть с пленником особо внимательным, он повиновался с такой поспешностью, что даже не закрыл дверь камеры.
Николино окликнул его.
— Да, ваше сиятельство! — отозвался тюремщик.
— Я прошу вас закрыть за собой дверь, друг мой, — сказал Николино. — Открытые двери вызывают у пленников искушение.
Тюремщик, который знал, что бегство из замка Сант'Эльмо невозможно, если только не спуститься, как Этторе Карафа, со стены по веревке, запер камеру не столько для успокоения своей совести, сколько затем, чтобы не поступить неучтиво по отношению к герцогу.
Как только ключ повернулся в замочной скважине, со скрежетом замкнув дверь на два оборота, Николино, чувствуя себя в безопасности, разломил хлеб.
Он не ошибся. В самой середине мякиша находилась свернутая записка, приклеенная к тесту; это доказывало, что она была вложена туда, когда пекли хлеб, как и думал пленник.
Николино прислушался: никакого шума не было; он быстро развернул записку и прочитал:
«Ложитесь сегодня спать не раздеваясь. Если услышите шум между одиннадцатью и двенадцатью, оставайтесь спокойны. Знайте: это явились Ваши друзья. Будьте только готовы помочь им».
— Черт возьми! — прошептал Николино. — Хорошо, что меня предупредили. Я бы принял их за лаццарони и оттрепал как следует. Посмотрим постскриптум:
«Необходимо, чтобы завтра с рассветом французское знамя появилось над замком Сант 'Элъмо. Если наша попытка не удастся, сделайте все возможное со своей стороны. Комитет предоставляет в Ваше распоряжение пятьсот тысяч франков».
Николино разорвал записку на тысячу мельчайших частиц и рассеял их по всей камере.
Он закончил это в ту самую минуту, когда ключ в замке повернулся и на пороге появился тюремщик с бутылкой асприно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22