— Еще одна жертва, которая у престола Господня вопиет об отмщении тебе, герцог Алессандро!.. Дай Бог, чтобы она была последней!
Старик перекрестился, тряхнул головой, как бы гоня прочь тяготившую его тайную мысль и возвращаясь к насущным заботам; потом, повернувшись к Маттео, уже не таким мрачным тоном, а чуть ли не с улыбкой стал расспрашивать:
— Ну, Маттео, видел ты мою сестру?
— Да, ваша милость.
— И что она сказала тебе? Да отвечай же скорей… Моя дочь в добром здравии?
— По крайней мере, ваша сестра так надеется.
— То есть как надеется?
— Как ваша милость и полагали, она не смогла оставить синьору Луизу при себе; при встрече она сама вам скажет почему.
— Но где тогда Луиза?..
— Укрыта от всех глаз на этой самой площади, в одном домишке, где поселилась со старухой Ассунтой и где ваша сестра уже полмесяца не осмеливается ее навещать из боязни, что их выследят.
— И этот домишко?.. — спросил Филиппо Строцци с зарождающимся беспокойством.
— Находится между виа делла Фонья и виа дель Дилю-вио.
— Между виа делла Фонья и виа дель Дилювио!.. — с отчаянием вскричал старик, вспоминая, что именно в этот дом и вошел полчаса назад мужчина. — Ты путаешь, Маттео… Сестра наверняка дала тебе совсем не тот адрес.
— Прошу прощения у монсиньора, но это и есть адрес, данный синьорой Каппони: боясь, что я ошибусь, она дала мне его и устно, и на бумаге.
— И моя дочь живет там одна? — спросил старый Строцци, отирая покрывшийся испариной лоб.
— Одна со старухой Ассунтой.
— И других прислужниц с ней нет?
— Нет.
— О Господи Боже!..
И, чувствуя, что от волнения у него подкашиваются ноги, старик ухватился за железные украшения колодца.
— Что с вами, святые Небеса?.. Что с вами, синьор Филиппо?..
Расспросы слуги вернули старику самообладание.
— Ничего, — сказал он, — ничего, Маттео… голова закружилась… Ступай и жди меня на площади Сан Марко, перед доминиканским монастырем; я нагоню тебя через четверть часа.
— Но, ваша милость… — не согласился боготворивший хозяина слуга, видя, что на уме у того нечто странное.
— Ступай, Маттео, ступай!.. — повторил Филиппо Строцци с такой добротой и печалью, что Маттео, не противясь более, оставил хозяина одного.
Тогда неслышной и непреклонной поступью призрака Филиппо Строцци подошел к дому, полный решимости выбить дверь, если ему не откроют; но в тот самый миг, когда рука его потянулась к дверному молотку, дверь как по волшебству повернулась на петлях и человек в маске предстал перед ним на пороге.
Прежде чем неизвестный успел отпрянуть, рука Филиппо Строцци схватила его за ворот и два встречных вопроса столкнулись в воздухе:
— Что тебе надо? — спросил человек в маске.
— Кто ты? — спросил Филиппо Строцци.
— А тебе какое дело? — отвечал неизвестный, пытаясь вырваться из железной хватки старика.
Но тот, сильным рывком вытаскивая его из дома на улицу, сказал:
— Я хочу немедленно это узнать…
И движением, настолько стремительным, что противник не успел его ни предугадать, ни предотвратить, Филиппо Строцци сорвал с него маску.
Словно приходя на помощь оскорбленному отцу в его страстном нетерпении, среди туч пробилась луна и залила светом площадь Санта Кроче.
Старик и молодой человек смогли рассмотреть лица друг Друга и в следующее мгновение невольно вскрикнули в один голос от изумления.
— Филиппо Строцци! — вырвался возглас у юноши.
— Лоренцино! — воскликнул старик.
— Филиппо Строцци, — повторил юноша, от неожиданности не успев подавить ужас в голосе, — несчастный! Зачем ты явился во Флоренцию? Неужели тебе неизвестно, что твоя голова оценена в десять тысяч флоринов?..
— Я явился сюда рассчитаться с герцогом за попранную свободу Флоренции, с тобой же — за поруганную честь дочери…
— Если бы ты вернулся с одной последней целью, то уладить дело было бы парой пустяков, дорогой дядюшка: честь твоей дочери в такой же целости и сохранности, как если бы покойная мать Луизы как зеницу ока берегла дочь в своем склепе.
— Лоренцино выходит в два часа пополуночи от моей дочери, и он же заявляет, что моя дочь еще достойна имени отца!.. Лоренцино лжет!
— Бедный старик, у которого ссылка и беды отбили память! — промолвил юноша с неописуемой интонацией, печальной и насмешливой. — Выходит, ты теперь стал забывать простые вещи, Строцци? Ведь ты был женат на родной сестре моей матери, на Джулии Содерини, и Луизу с детства прочили за меня, а твоя жена, святая женщина, при своей жизни никогда не делала различия между мной и обоими твоими сыновьями, Пьетро и Томмазо. Так что же тут удивительного, если я продолжал любить Луизу и Луиза продолжала любить меня, если уж наша любовь была одобрена тобой?
Строцци провел рукой по лицу.
— Верно, — тихо прошептал он, — я это забыл, но, поднатужусь, припомню все… все, будь спокоен. Да, память уже возвращается ко мне… Слушай… Да, ты мой племянник, да, мы с женой прочили нашу дочь за тебя, да, для нас не было разницы между нашими мальчиками и тобой. Ну что же, Лоренцино, вот и настал обещанный день: тебе двадцать пять лет, Луизе — шестнадцать. С таким отцом, как я, гонимым и осужденным, ей, оставленной без призора, нужен кто-нибудь, чья любовь была бы одновременно и супружеской и отеческой. Она единственное мое достояние, пока не отнятое ни деспотом, ни ссылкой, она последний из ангелов земных, еще молящийся за меня… Так вот, моего единственного ангела, мою последнюю надежду, последнее добро — все это я, бедный изгнанник, вручаю тебе, Лоренцино… Женись на моей дочери, дай ей счастье, и как бы ни бесценно было сокровище, я уступаю его тебе и не только стану считать, что ты мне ничего не должен, но еще и себя объявлю твоим должником.
Лоренцино выслушал тираду старика с заметным волнением. Когда Филиппо Строцци предложил ему руку дочери, он отступил на шаг и, пошатнувшись, прислонился к одному из пилястров, поддерживающих балкон. После того как старик кончил говорить, он безмолвствовал, наверное, целую минуту, будто слова, что он собирался
произнести, застряли у него в горле, и наконец глухо ответил:
— Ты сам прекрасно понимаешь, Строцци: то, что ты мне тут предлагаешь, было возможным прежде, быть может, станет возможным в будущем, но сегодня — несбыточно.
— О! Мне заранее был известен твой ответ, Лоренцино!.. Отчего же это несбыточно, поясни?.. Бог дал мне терпение выслушать тебя, и я тебя слушаю.
— Подумай только, ну как, по-твоему, я, любимец герцога Алессандро, я, наперсник герцога Алессандро, я, друг герцога Алессандро, женюсь на дочери человека, который три года открыто организует заговоры против него, который за те без малого шесть лет, что тот сидит на престоле, дважды злоумышлял умертвить его и который, будучи изгнан из Флоренции и объявлен вне закона, сегодня вечером возвратился в город не иначе как снова попытать счастья в дикой затее, вроде предыдущих?.. Поскольку, должен тебе прямо сказать, Филиппо, я называю дикой затеей всякое неудавшееся покушение, а увенчайся оно успехом, я назову разумным то, что называл безрассудством. Жениться на твоей дочери! Жениться на Луизе Строцци!.. Это было бы чистым безумием!..
— Господи Боже, к чему еще ты меня уготовил?.. — негодующе стенал старик. — Но как бы там ни было, я изопью чашу до дна… Лоренцино, ты только что обратился к моей памяти и смог убедиться сам, что она меня не подвела, теперь позволь и мне воззвать к твоей.
— Строцци, Строцци, заметь, я многое позабыл…
— О! — воскликнул старик. — Есть вещи, что ты обязан помнить. Отцовские наставления в отрочестве, юношеские клятвы отчизне…
— Говори, Строцци, я отвечу потом, — промолвил юноша.
— Лоренцино, — повел дальше речь старик, — неужели в твоей душе стряслась столь великая перемена, что ничего прежнего в ней не осталось? И настоящее столь поспешно расточило все, что она обещала в прошлом? Как могло такое случиться, что восторженный почитатель Савонаролы сегодня угодничает и раболепствует перед незаконным сыном Медичи?..
— Говори, говори, — повторил Лоренцино, — я не пропускаю ни единого из твоих слов, чтоб ответить на все.
— Как могло случиться, — продолжал Филиппо, — что тот, кто в девятнадцать лет сочинил трагедию «Брут», спустя пять лет играет при дворе Нерона роль Нарцисса?..
Или Отона…
— Такого не может быть, не правда ли?
— Нет, нет, Филиппо, так оно и есть, — вырвался горький возглас у молодого человека. — Но раз уж мы с тобой вспоминаем прошлое, теперь мой черед… Кто был притеснителем Флоренции? Климент Седьмой. А кто дважды предлагал вам убийство Климента Седьмого, и это при том, что он был папой, при том, что объявил себя моим покровителем? Я… Кто отказал мне со словами: «Рази, но пусть эта кровь падет на тебя одного»? Вы все!.. Когда после долгой осады Флоренция сдалась и была занята врагом, когда Флоренция признала над собой господство дома Медичи, кто сказал вам: «Я сын Пьерфранческо Медичи, приходившегося во втором колене внучатым племянником Лоренцо, брату Козимо, и Марии Содерини, женщины признанного благоразумия и примерной мудрости; при мне возродится республика, ручаюсь в том моей честью»? Опять же — я!.. И, клянусь вам, так бы я и сделал. Но нет… Вы все отдали предпочтение сыну мавританки, побочному отпрыску старшей линии, и, когда я говорю о старшей линии, даже его мать не знает — а уж вы-то и тем более, — чей он сын: урбинского герцога Лоренцо, Климента Седьмого или погонщика мулов. Но его вы предпочли мне, его избрали своим герцогом, обхаживали, — и ты первый, Строцци! — отрекшись от меня, хотя меня вам не в чем было упрекнуть.
Секунду он с горечью глядел прямо в паза Строцци, потом заговорил опять:
— За мое слабое и женоподобное тело вы звали меня кто — Лоренцино, кто — Лоренцаччо; вы заговорили о бесчестящем меня потворстве влечению папы Климента Седьмого; вам нечем было меня опорочить, так вы оклеветали меня. Потом вы отшатнулись от герцога Алессандро, но для этого нужно было, чтобы первый гонфалоньер Кардуччи, Бернардо Кастильоне и еще четверо городских магистратов сложили свои головы на плахе; чтобы второй гонфалоньер Рафаэле Джиролами был заключен в пизанской крепости и умер от яда; чтобы проповедник Бене да Форано был выдан Клименту Седьмому и уморен голодом в казематах замка Святого Ангела; чтобы фра Захария, умудрившийся скрыться, переодевшись в крестьянское платье, умер в Перудже — какой смертью, о том ничего не ведомо, но это произошло вслед за тем, как он припал к папским стопам; чтобы сто пятьдесят первейших и достойнейших граждан были высланы в изгнание из родного города; чтобы двенадцати гражданам, и тебе в их числе, было поручено преобразовать Флорентийское государство, ибо о прежней Флорентийской республике даже и речи не было; чтобы этот Комитет двенадцати упразднил гонфалоньерство справедливости и Синьорию, на веки вечные запретив восстанавливать это учреждение, двести пятьдесят лет правления которого были отмечены столькими славными деяниями; чтобы новый герцог окружил себя войсками чужеземных наемников и назначил Алессандро Вителли, не флорентийца, их начальником, а изменника Гвиччардини — наместником в Болонье; чтобы сообща с папой он отравил в Итри своего старшего брата, кардинала Ипполито Медичи; чтобы он женился на дочери императора, Маргарите Австрийской, и чтобы, невзирая на это, продолжал в своем беспутном разгуле бесчестить праведнейшие из монастырей и благороднейшие из семейств Флоренции, — нужно было все это… И когда я все это увидел и понял, что достигнуть чего-то можно только низостью, раболепием и растлением, что прямодушие и благородство помыслов позабыты либо презираемы, тогда я вернулся во Флоренцию, сделался придворным, другом, рабом и соучастником бесчинств герцога Алессандро. И не добившись того, чтобы быть первым в славе, я стал вторым в бесславии. Скажи, Филиппо, ну чем не верный расчет?..
— Лоренцино, Лоренцино!.. Стало быть, это правда, о чем некоторые здесь перешептываются тайком?.. — воскликнул Филиппо Строцци, хватая юношу за рукав и пытаясь читать в его глазах, насколько позволял ночной мрак.
— И о чем же шепчутся некоторые? — насмешливо поинтересовался молодой человек.
— О том, что, подобно римскому Бруту, ты притворяешься безумцем, но каждый вечер, как он, целуешь землю, нашу общую мать, умоляя родину простить тебе видимость во имя сущности… Что ж, слушай… Если так, Лоренцино, пришел час сбросить маску и заменить шутовскую погремушку кинжалом республиканца… Есть еще лавры для Гармодия и пальмовые ветви для Аристогитона… Только нельзя терять ни минуты, если ты готов примкнуть к нам в готовящихся великих деяниях: послезавтра, а может, уже и завтра, будет слишком поздно. Лоренцино, тебе немало предстоит сделать, чтобы снова стать прежним Лоренцо… Что ж, я беру на себя все твое прошлое и делаю из него будущий твой ореол, я размыкаю перед тобой наши ряды и уступаю тебе свое место в них. Нас триста — поклявшихся не пожалеть своей жизни, дабы вернуть Флоренции Утраченную вольность; стань во главе нас, веди нас, и я первым подам прочим пример повиновения.
Ответом ему был громкий взрыв хохота — чрезвычайно характерного хохота Лоренцино, резкого и металлического.
— Вот так штука! Что это тебе взбрело в голову, Строцци?.. Ко мне, Лоренцино, королю карнавалов, государю веселых дней и шальных ночей, ты приходишь, чтобы предложить стать вождем заговора, очень путаного, очень темного, очень римского, тайно замышляемого под покровом мрака, наподобие заговора Каталины с его обменом клятвами на кинжалах и круговой чашей с кровью?.. Нет уж, друг мой! Когда я достаточно помешаюсь рассудком, чтоб составлять заговоры, то примусь злоумышлять на менее унылый и серьезный лад: как Фиески, к примеру, но только пусть без панциря… чтоб ненароком не потонуть, свалившись в воду. К слову сказать, хорошо же воздает твоя великолепная Флорентийская республика тем, кто жертвует собой ради нее!.. И это при том, что она нежнейшая из матерей своим сыновьям, преданнейшая из любовниц своим возлюбленным!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15