Под этим названием Ретиф тогда публиковал некое подобие дневника, дополняющего «Картины Парижа» Мерсье; два друга поделили между собой часовой циферблат: Мерсье выбрал себе день, а Ретиф де ла Бретон — ночь.
— Что поделываю? — переспросил Ретиф, откинувшись на спинку стула.
— Да.
— Составляю план книги, способной просто-напросто взбудоражить Париж.
— Ха-ха! — громко рассмеялся Ревельон. — Взбудоражить Париж?! Это дело нелегкое!
— А вот и нет, мой дорогой друг, — возразил Ретиф де ла Бретон с тем провидческим даром, что присущ только поэтам, — может быть, это легче, нежели вы думаете…
— Но как быть с солдатами французской гвардии? С городской стражей? С немецкими полками? С гвардейцами короля? С господином де Бироном и господином де Безанвалем? Послушайте, мой дорогой Ретиф, послушайте меня: не будоражьте Париж.
То ли из осторожности, то ли из презрения автор «Порнографа» ничего не ответил на этот призыв, но, давая ответ на ранее заданный Ревельоном вопрос, продолжал:
— Только что вы спрашивали меня, почему мы во Франции с каждым днем утрачиваем наш патриотизм?
— Ну, конечно! — воскликнул Ревельон. — Пожалуйста, объясните мне.
— Дело в том, что француз всегда гордился своими правителями, — ответил Ретиф, — в них он вкладывал свою гордость и свою веру. Так было с того дня, когда француз поднял на щит Фарамонда. Француз был велик с Карлом Великим, с Гуго Капетом, с Людовиком Святым, он был велик с Филиппом Августом, Франциском Первым, Генрихом Четвертым, Людовиком Четырнадцатым! Правда, от Фарамонда до Людовика Шестнадцатого большая дистанция, господин Ревельон.
— Однако этот бедный Людовик Шестнадцатый — порядочный человек, — с улыбкой заметил торговец обоями.
Ретиф так сильно пожал плечами, что его сюртук едва не лопнул по швам.
— Порядочный человек! Порядочный человек! — проворчал он. — Вы прекрасно понимаете, что сами ответили на вопрос, который поставили передо мной. Если французы говорят о своем правителе, что он великий человек, они проявляют патриотизм; если они называют его порядочным человеком, они уже не патриоты.
— Чертов Ретиф! — воскликнул обойщик, хохоча во все горло. — Вечно он найдет словечко, чтобы пошутить!
Ревельон ошибался: Ретиф вовсе не шутил и говорил он это вовсе не для того, чтобы развеселить кого-либо.
Поэтому он, помрачнев и нахмурив брови, продолжал:
— Но если я не стану говорить о том, кого называют королем, и перейду к второстепенным правителям, скажите-ка мне, неужели вы будете относиться к ним с уважением?
— Ну, если уж вы заговорили об этом, дорогой господин Ретиф, то вы чертовски правы! — согласился Ревельон.
— Ответьте мне, кем был д'Эгийон?
— О, с д'Эгийоном покончило правосудие.
— А Мопу?
— Ха-ха-ха!
— Вы смеетесь?
— Право же, да.
— Отлично! Эти смехотворные министры — орлы по сравнению с бриенами и ламуаньонами.
— Ха-ха! Вы правы! Но вы знаете, что их отправляют в отставку и господин Неккер возвращается к делам.
— Мы очутились между Сциллой и Харибдой, господин Ревельон! Между Сциллой и Харибдой.
— Да, верно, между двумя ненасытными утробами с песьими головами, — согласился почтенный фабрикант, показав на одно из живописных панно, где были изображены вместе со всеми украшавшими их атрибутами Харибда, похититель быков, и Сцилла, соперница Цирцеи.
Потом, вернувшись к высказанной Ретифом мысли, он, потянувшись, сказал:
— Все-таки верно, что во Франции больше не существует патриотизма с тех пор, как мы имеем нынешних правителей… Скажите на милость, ведь я никогда раньше над этим не задумывался.
— Вас это удивляет? — спросил Ретиф, довольный и собой, и понятливостью Ревельона.
— Конечно! Даже очень!
— Но, мой дорогой друг, это произведенное на вас впечатление…
— Оно велико, — перебил его обойщик, — поистине, очень велико.
— Пусть так… Оно ведь не только историческое или нравственное?
— Нет! Нет!
— Значит, оно личное?
— Да, признаться, это так!
— В чем же оно касается вас? Объясните.
— В том, что меня предполагают сделать выборщиком от Парижа. Если меня назначат…
Ревельон почесал ухо.
— И что будет, если вас назначат? — поинтересовался Ретиф.
— Так вот, если меня назначат, мне придется говорить, написать речь, изложить свое кредо; гибель национального духа во Франции — прекрасная тема для выступления, и ваши соображения о том, как его восстановить, мне бесконечно понравились, так что я ими воспользуюсь.
— Ох, черт! — вздохнул Ретиф.
— Что с вами, дорогой мой друг?
— Ничего, ничего.
— Но нет, вы вздохнули.
— Ничего, повторяю; ну разве что одна мелочь.
— И все-таки?
— Мне придется отказаться от этих соображений и найти новую тему.
— Тему чего? — спросил Ревельон.
— Брошюры.
— Вот как!
— Да, я обдумал брошюру по этому поводу, и, как я уже вам говорил, вынашиваю доводы, способные взбудоражить Париж; но раз вы берете именно эту тему…
— То что?
— Ничего, буду искать другую.
— Не надо, — запротестовал Ревельон, — я вовсе не намерен причинять вам вред!
— Полноте! Это пустяки! — воскликнул Ретиф, запахивая полу сюртука. — Я и написал-то всего пару листков.
— Постойте! Постойте! Черт возьми, может быть, найдется возможность… — почесывая в затылке, воскликнул обойщик.
— Какая возможность, дорогой господин Ревельон?
— Если бы вы пожелали…
Ревельон замолчал, многозначительно глядя на Ретифа де ла Бретона.
— Если бы я пожелал? — повторил Ретиф.
— Если бы вы захотели, ваш труд не был бы потерян, и это тем лучше, что он будет выгоден для меня.
— Вот что! — воскликнул Ретиф, который все прекрасно понимал, но прикидывался недогадливым. — Объясните же мне вашу мысль, дорогой друг.
— Так вот, вы сделаете эту брошюру, — сказал Ревельон, опустив рукав своего прекрасного костюма на грязный рукав сюртука Ретифа, — и она будет столь же замечательной, как все, что вы пишете…
— Благодарю, — склонил голову Ретиф.
— К тому же она несколько пополнит ваш скудный кошелек, — хихикнув, продолжил фабрикант.
Ретиф поднял голову.
— Конечно, она ничего не прибавит к вашей славе — это невозможно! Ретиф снова поклонился и сказал:
— Вы правы. Но брошюра доставит удовольствие моему другу Мерсье, а я очень хочу ему понравиться, ведь он пишет такие прелестные статьи обо мне в своих «Картинах Парижа».
— В конце концов, дорогой господин Ретиф, — продолжал свои уговоры Ревельон, становясь все более ласковым, — вы наверстаете упущенное, тогда как я…
— Что вы?
— Не смогу легко найти такую тему, чтобы обратиться к моим избирателям.
— О да, это верно, — согласился Ретиф.
— Поэтому я предлагаю вам… — продолжал Ревельон. Ретиф насторожился.
— … подготовить брошюру так, словно вы писали бы ее от своего имени, то есть сделать набросок, и, когда он будет готов, уступить его мне; я просто заменю публику, которая будет ее читать, и — право слово! — скуплю весь тираж, избавляя вас от типографских расходов! Подходит ли вам это? — прибавил Ревельон, улыбаясь своей самой очаровательной улыбкой.
— Есть одна трудность, — сказал Ретиф.
— Неужели?
— Вы не знаете, как я творю.
— Не знаю. Разве вы, дорогой господин Ретиф, творите иначе, чем другие писатели? Творите совсем по-другому, нежели творили господин Руссо, господин Вольтер, и не так, как творят господин д'Аламбер или господин Дидро?
— Боже мой, конечно!
— Так как же вы творите?
— Я творю вручную, то есть я одновременно и поэт, и наборщик, и печатник; вместо пера я беру верстатку, вместо того чтобы писать буквы, образующие слова, и строчки рукописи, я сразу же пользуюсь типографскими литерами — короче говоря, я сочиняю, печатая, и поэтому печать мне ничего не стоит, поскольку я сам печатник; таким образом моя мысль сразу же отливается в свинец… Это как в притче о Минерве, вышедшей в полном облачении из головы Юпитера.
— В шлеме и с копьем? — спросил торговец обоями. — Ее на моем потолке нарисовал Сенар, милый парень.
— Не считайте, что я отказываю вам из-за этого, — сказал Ретиф.
— Значит, вы согласны?
— Я с удовольствием сделаю вам этот маленький подарок, дорогой мой Ревельон; но, учтите, брошюра будет составлена прямо на наборных досках…
— Прекрасно, — перебил его Ревельон, который в желании присвоить себе мысли Ретифа де ла Бретона больше не видел в этом препятствия, — отлично, мы напечатаем один экземпляр здесь: у меня стоят станки для печатания обоев, а в чистой бумаге у вас недостатка не будет.
— Однако… — снова пытался возражать Ретиф.
— Скажите, наконец, что вы согласны, — прервал его обойщик, — это все, что мне нужно. Я получу мою речь… Надеюсь, дорогой друг, она будет не слишком длинной?.. И побольше фраз о греческих республиках: в предместье это производит сильное впечатление. Теперь поговорим о делах: скажите, дорогой друг, положа руку на сердце, сколько, по-вашему, я буду вам должен?
— О нет, нет! — воскликнул Ретиф. — Не будем об этом говорить.
— Разумеется, мы будем об этом говорить, ведь дела есть дела.
— Никогда, умоляю вас.
— Вы ставите меня в страшно неловкое положение, друг мой.
— Почему я не могу сделать это ради вас, с кем знаком двадцать лет?
— Вы оказываете мне честь, дорогой господин Ретиф; но я не приму условий, какие вы мне предлагаете или, вернее, не предлагаете: священник живет с алтаря.
— Ну нет! — возразил Ретиф де ла Бретон. — В ремесле писателя есть свои бескорыстные стороны.
Он сопроводил эту сентенцию тяжелым вздохом, который испортил впечатление от его щедрости, и трагическим жестом, от которого затрещал по швам его сюртук.
Ревельон остановил своего друга.
— Послушайте, — сказал он, — я торгуюсь: такова моя профессия, и я богат именно потому, что усвоил эту славную привычку торговаться; но я никогда ничего не возьму даром. Если вы попросите у меня дать вам одну гравюру бесплатно, я вам откажу: услуга за услугу, дорогой мой друг. За вашу исписанную бумагу я сперва заплачу вам сто франков звонкой монетой, потом дам обои для вашей спальни или кабинета и, наконец, прелестное шелковое платье для Инженю.
Ревельон так свыкся с неприглядным видом Ретифа, что даже не предложил ему новый сюртук.
— По рукам! — восторженно воскликнул Ретиф. — Значит, сначала сто ливров, потом обои для моего кабинета и еще шелковое платье для Инженю… Надеюсь, обои с фигурами?
— Грации и Времена года вам подходят? Великолепные ню!
— Черт возьми! — ответил Ретиф де ла Бретон, сгоравший от желания иметь у себя в кабинете Граций и Времена года. — По-моему, обои, что вы мне предлагаете, для Инженю несколько откровенны!
— Полноте! — сказал Ревельон, обиженно вытянув губы. — Немножко непристоен у нас лишь этот плут, олицетворяющий Осень, очень красивый молодой мужчина; но мы прикроем его виноградными ветвями. Юноша, олицетворяющий Весну, благодаря гирлянде выглядит вполне пристойно, ну а фигура Лета со своим серпом тоже может смотреться.
— Гм! — хмыкнул Ретиф. — Серпом, говорите… Это надо посмотреть.
— К тому же, дорогой мой, не будешь же держать дочерей в табакерке, — продолжал Ревельон. — Разве в один прекрасный день вы не выдадите Инженю замуж?
— Хотелось бы как можно быстрее, мой дорогой господин Ревельон; у меня даже есть соображения насчет приданого.
— А-а! Поэтому мы и говорим о ста ливрах, что я вручу вам в обмен на брошюру…
Ретиф встрепенулся.
— Не спорьте, это сделка! За брошюру я вам дам сто ливров, прелестное шелковое платье для Инженю… Им займется госпожа Ревельон, она знает в этом толк. Наконец, обои с Грациями и Временами года я могу прислать вам, когда захотите; только я запамятовал ваш адрес, дорогой господин Ретиф.
— Улица Бернардинцев, близ Телячьей площади.
— Прекрасно… Но когда я получу рукопись?
— Через два дня.
— Вы гений! — воскликнул Ревельон, с восторгом глядя на Ретифа и потирая руки. — Всего через два дня! Эта речь сделает меня выборщиком, а может быть, депутатом!
— Значит, мы обо всем договорились, — сказал Ретиф. — Но, скажите, дорогой господин Ревельон, который час?
— Пробило восемь.
— Уже восемь! Надо спешить, пусть скорее позовут Инженю.
— Так рано… Что вас гонит?
— Время, черт возьми!
— Полноте! Позвольте ей полчасика поиграть в саду с моими дочерьми… Вот, вы слышите их?
И Ревельон с отеческой улыбкой распахнул дверь в сад, откуда слышался щебет чистых, веселых голосов: девушки, взявшись за руки, кружились в танце и пели.
Погода стояла теплая; гвоздики и розы наполняли благоуханием воздух в саду; Ретиф с грустью высунул поседевшую голову в открытую дверь и смотрел на беззаботных девушек: их белеющие тени кружились в легкой сумеречной дымке.
Эти очаровательные видения пробудили в Ретифе воспоминания о его юности, воспоминания тем более острые, что они, конечно, были совсем не целомудренные; ибо из-под шпалеры, увитой листьями и виноградными гроздьями, можно было бы заметить, что его глаза горят тем блеском, который испугал бы девушек даже более смелых, чем наша светлая и чистая Инженю.
Прекрасное дитя, внезапно оторванное от своих забав грубым голосом г-на Ревельона, позвавшего девушку, и более робким голосом Ретифа, стряхнувшего с себя греховные мечты, попрощалось с подружками, нежно их расцеловав.
Потом Инженю набросила на слегка приоткрытые, повлажневшие плечи короткую полотняную накидку под стать своему платью и, все еще возбужденная задорным танцем, поклонилась г-же Ревельон, улыбнувшейся ей в ответ, и г-ну Ревельону, отечески поцеловавшему ее в лоб; затем она положила круглую, все еще дрожавшую ручку на потертый рукав отцовского сюртука.
Старшие еще много раз обращались друг к другу со словами прощания, а девушки переглядывались; оба отца напомнили друг другу о своих взаимных обещаниях; после этого г-н Ревельон оказал Ретифу небывалую честь, лично проводив его до входных ворот.
Здесь почтенный негоциант был встречен поклонами группы рабочих с его собственной фабрики, которые о чем-то оживленно беседовали, но замолчали, расступившись, едва они увидели хозяина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100