— И где же она? У кармелиток?
— Она в Мёдоне.
— В Мёдоне! В феврале, и в такую-то погоду! Монсеньер, эта любовь к природе мне кажется подозрительной.
— Признаюсь, мне тоже. Какого черта ей делать в Мёдоне?
— Ну, это узнать нетрудно.
— А как?
— Поехать в Мёдон.
— Кучер, в Мёдон! — приказал регент, поспешно садясь в карету. — Мы должны быть там через двадцать пять минут.
— Позволю себе заметить монсеньеру, — сказал смиренно кучер, — что лошади уже проделали десять льё.
— Загоните их, но через двадцать пять минут мы должны быть в Мёдоне.
На столь ясный приказ отвечать нечего.
Кучер с силой ударил кнутом по упряжным, и, удивленные жестокостью, благородные животные понеслись так быстро, как если бы они только что выехали из конюшен.
Всю дорогу Дюбуа молчал, а регент был озабочен; время от времени оба пристально вглядывались в дорогу, но на ней не было ничего достойного их внимания, и герцог так и приехал в Мёдон, не найдя никакого выхода из лабиринта своих противоречивых мыслей.
На этот раз из кареты вышли они оба: объяснение между отцом и дочерью грозило затянуться, и Дюбуа желал дождаться его конца не в карете, а в каком-либо более удобном месте.
У крыльца стоял швейцар в парадной ливрее. Поскольку на герцоге был кафтан на меху, а на Дюбуа плащ, он остановил их. Тогда герцог назвался.
— Прошу прощения, — сказал швейцар, — но я не знал, что монсеньера ждут.
— Ну что ж, — заметил герцог, — ждут или нет, а я приехал. Пошлите лакея доложить обо мне принцессе.
— Значит, монсеньер тоже принимает участие в церемонии? — спросил швейцар, очевидно находившийся в сильном затруднении, поскольку он получил строгое предписание никого не пускать.
— Ну, конечно, его высочество участвует в церемонии, — ответил Дюбуа, не дзв сказать ни слова герцогу Орлеанскому, который уже намеревался спросить, о какой церемонии идет речь, — и я тоже.
— Тогда я проведу монсеньера прямо в часовню? Дюбуа и герцог переглянулись в полном недоумении.
— В часовню? — спросил герцог.
— Да, монсеньер, обряд начался минут двадцать назад.
— Ну и ну! — сказал регент на ухо Дюбуа. — И эта тоже постригается в монахини?
— Монсеньер, — ответил Дюбуа, — я готов держать пари, что она выходит замуж.
— Боже милостивый! — воскликнул регент. — Только этого не хватало!
И он бросился вверх по лестнице, а Дюбуа — за ним.
— Значит, монсеньер не хочет, чтоб его сопровождали? — крикнул вслед швейцар.
— Не нужно, — прокричал регент уже сверху, — я знаю дорогу!
И действительно, с быстротой, столь удивительной для человека его телосложения, регент несся по покоям и коридорам, а за ним следовал Дюбуа, которого толкало вперед дьявольское любопытство, превратившее его в Мефистофеля при исследователе неведомого, имя которого было на этот раз не доктор Фауст, а Филипп Орлеанский.
Таким образом они дошли до дверей часовни; двери казались запертыми, но отворились от первого же толчка.
Дюбуа не ошибся в своих догадках.
Рион, уехавший открыто, а вернувшийся украдкой, и принцесса стояли на коленях перед ее духовником; господин де Пон, родственник Риона, и маркиз де Ларошфуко, капитан отряда гвардейцев принцессы, держали венец над их головами, а господа де Муши и де Лозен стояли: один — слева от герцогини, а другой — справа от Риона.
— Решительно судьба против нас, монсеньер, — сказал Дюбуа, — мы опоздали на две минуты.
— Черт побери! — воскликнул в отчаянии герцог, делая шаг к хорам, — это мы еще посмотрим!
— Тише, монсеньер, — сказал Дюбуа, — я аббат, и сан обязывает меня помешать вам совершить святотатство. О, если бы это чему-нибудь помогло, я бы не возражал, но теперь это чистый проигрыш.
— Ах, так они уже женаты? — спросил герцог, отступая в тень колонны, куда тянул его Дюбуа.
— Самым настоящим образом, монсеньер, и сам дьявол их не разженит без помощи его святейшества папы.
— Ну что ж! Напишу в Рим, — сказал регент.
— Воздержитесь, монсеньер! — воскликнул Дюбуа. — Не надо пользоваться для подобных вещей вашим кредитом влияния на святого отца, он вам еще понадобится, когда придется просить назначить меня кардиналом.
— Но, — упирался регент, — с таким неравным браком нельзя смириться!
— Неравные браки нынче в моде, — сказал Дюбуа, — везде о них только и слышишь! Его величество Людовик XIV вступил в неравный брак с госпожой де Ментенон, которой вы и по сей день выплачиваете пенсию как его вдове. Великая мадемуазель вступила в неравный брак, выйдя замуж за господина де Лозена; женившись на мадемуазель де Блуа, вы тоже вступили в неравный брак, и до такой степени неравный, что, когда вы объявили об этом вашей матушке, принцессе Пфальцской, она закатила вам пощечину; да и я сам, монсеньер, разве не вступил в неравный брак, женившись на дочери школьного учителя в моей деревне?
— Замолчи, демон, — сказал регент.
— Впрочем, — продолжал Дюбуа, — любовные похождения госпожи герцогини Беррийской благодаря воплям аббата церкви Сен-Сюльпис стали вызывать больше шума, чем следовало бы, а это тайное венчание, о котором завтра будет знать весь Париж, положит конец общественному скандалу, и никто не сможет больше ничего сказать, будь то даже и вы. Без сомнения, монсеньер, семья становится на путь праведный.
В ответ герцог Орлеанский разразился страшным проклятием, встреченным Дюбуа одной из тех своих усмешек, которым мог бы позавидовать и Мефистофель.
— Тише, вы там! — воскликнул швейцарец, который не знал, кто шумит, и хотел, чтобы супруги не пропустили ни единого слова из благочестивых наставлений священника.
— Тише же, монсеньер, — повторил Дюбуа, — вы же мешаете церемонии.
— Увидишь, — подхватил герцог, — что, если мы не замолчим, она прикажет нас выставить за дверь.
— Тише! — повторил швейцарец, стукнув древком алебарды о каменные плиты пола, а герцогиня Беррийская послала господина де Муши выяснить, в чем причина шума.
Господин де Муши повиновался и, увидев в полутьме двух человек, которые, по-видимому, прятались, он, высоко подняв голову, решительно двинулся на неожиданных посетителей.
— Кто здесь шумит и кто позволил вам, господа, войти в часовню? — спросил он.
— Тот, кому бы очень хотелось выбросить всех вас в окно, — ответил регент, — но сейчас он удовольствуется тем, что поручит вам передать господину де Риону приказ сию же минуту отправиться в Коньяк, а герцогине Беррийской — запрет отныне когда-либо появляться в Пале-Рояле.
С этими словами регент вышел, сделав знак Дюбуа следовать за собой, толстобрюхий же герцог де Муши так и не смог прийти в себя от его столь внезапного появления.
— В Пале-Рояль! — приказал герцог, садясь в карету.
— В Пале-Рояль? — живо переспросил Дюбуа. — Нет, монсеньер, мы так не уславливались; я поехал с вами с тем, что вы потом, в свою очередь, поедете со мной. Кучер, в Сент-Антуанское предместье!
— Иди ты к черту! Я не голоден.
— Прекрасно, ваше высочество не будет есть.
— И развлекаться я не настроен.
— Хорошо, ваше высочество не будет развлекаться.
— А что я буду тогда делать, если я не буду ни есть, ни развлекаться?
— Ваше высочество посмотрит на то, как другие едят и развлекаются.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать, что Господь Бог нынче творит для вас чудеса, и, поскольку это с ним случается не каждый день, не следует покидать эту столь прекрасно начатую партию на половине: два чуда сегодня вечером мы уже видели, может, будем присутствовать и при третьем?
— При третьем?
— Да. Ведь mimero Deus impare gaudet — Господь любит нечетные числа. Я надеюсь, монсеньер, что латынь вы еще не забыли?
— Послушай, объяснись, — сказал регент, который в эту минуту менее всего был расположен к шуткам, — ты достаточно уродлив, чтоб изображать сфинкса, но я уже недостаточно молод, чтоб играть Эдипа.
— Ну хорошо, монсеньер, я сказал, что, после того как мы видели двух ваших дочерей, которые были достаточно безумны, чтобы сделать свой первый шаг к добродетельному образу жизни, настал черед вашего сына, который был слишком добродетелен, чтобы делать первые шаги по стезе безумств.
— Моего сына Луи?
— Именно вашего сына Луи. Он сегодня ночью решил поразмяться, и посмотреть на это зрелище, столь лестное для отцовской гордости, я вас и звал.
Герцог с сомнением покачал головой.
— Вы можете не верить сколько угодно, но это именно так, — сказал Дюбуа.
— И каким же это способом он решил поразмяться? — спросил герцог.
— А всеми способами, монсеньер, и я поручил шевалье де М. организовать его дебют: в эту минуту Луи ужинает вчетвером: с ним и двумя женщинами.
— А кто эти женщины? — спросил регент.
— Я знаю только одну, другую взялся привести шевалье.
— И мой сын согласился?
— С полным удовольствием.
— Клянусь своей душой, Дюбуа, — сказал герцог, — я думаю, что если бы ты жил во времена Святого Людовика, ты в конце концов сумел бы затащить его к тогдашней Фийон.
Победная улыбка скользнула по обезьяньей мордочке Дюбуа.
— Так вот, монсеньер, — продолжал он, — вы хотели, чтоб господин Луи хоть раз обнажил шпагу, как вам это случалось делать когда-то и как вам часто во гневе хочется сделать и по сию пору. На этот счет я принял меры.
— На самом деле?
— Да, шевалье де М. во время ужина затеет с ним пьяную ссору, можете в этом на него положиться. Вы хотели, чтоб у господина Луи было какое-нибудь миленькое любовное приключение, — ну, если он устоит перед сиреной, которую я ему подсунул, то это сам святой Антоний.
— Даму ты сам выбрал?
— А как же, монсеньер! Ваше высочество знает, что, когда дело идет о чести вашей семьи, я полагаюсь только на себя. Итак, этой ночью оргия, а поутру — дуэль. И уже завтра вечером наш новообращенный сможет подписаться «Луи Орлеанский», не подмочив репутации своей августейшей матушки, потому что сразу будет видно, чей он сын, а то, черт меня побери, глядя на его странное поведение, в этом можно и усомниться.
— Дюбуа, презренный ты человек! — сказал герцог, рассмеявшись впервые с тех пор, как он выехал из Шельского аббатства. — Ты погубишь сына, как погубил отца!
— Как вам будет угодно, монсеньер, — ответил Дюбуа, — но нужно, чтоб он или был принцем, или не был им, чтоб он был или мужчиной, или монахом. Пусть он решится или на то, или на другое, уже пора. У вас только один сын, монсеньер, и ему скоро шестнадцать лет, и вы этого сына не посылаете воевать под тем предлогом, что он у вас единственный, а на самом деле потому, что не знаете, как он себя поведет…
— Дюбуа! — прервал его регент.
— Ну вот, монсеньер, завтра мы будем точно все знать.
— Вот черт, хорошенькое дельце! — заметил регент.
— Итак, — сказал Дюбуа, — вы полагаете, что он выйдет из него с честью?
— Ну, знаешь, негодяй, ты в конце концов меня оскорбляешь. Это что, невозможная вещь, чтобы мужчина моей крови влюбился, и великое чудо заставить взять в руки шпагу принца, носящего мое имя? Дюбуа, друг мой, ты родился и умрешь аббатом.
— Только не это, только не это, монсеньер! — воскликнул Дюбуа. — Я, черт побери, надеюсь на лучшее.
Регент рассмеялся.
— У тебя, по крайней мере, есть амбиции, а этот дурень Луи ничего не хочет; ты даже представить себе не можешь, как меня развлекают твои амбиции!
— В самом деле? — удивился Дюбуа. — А я, однако, и не думал, что во мне столько шутовского.
— Ну, это от скромности, потому что ты самое забавное в мире создание, если не самое извращенное, поэтому я клянусь, что в тот день, когда ты станешь архиепископом…
— Кардиналом, монсеньер!
— Ах, так ты хочешь быть кардиналом?
— Пока не стану папой.
— Ну хорошо, так вот, в тот день, я клянусь…
— В день, когда я стану папой?
— Нет, в день, когда ты станешь кардиналом, в Пале-Рояле, клянусь, хорошо посмеются.
— Знаете ли, в Париже еще не так будут смеяться, монсеньер. Но, как вы сказали, порой во мне просыпается шут и я не прочь посмешить людей, потому-то я и хочу стать кардиналом!
В тот момент, когда Дюбуа выразил это пожелание, карета остановилась.
III. КРЫСКА И МЫШКА
Карета остановилась в предместье Сент-Антуан перед домом, скрытым высокой стеной, за которой поднимались тополя, как бы пряча дом даже от стены.
— Гляди-ка, мне кажется, — сказал регент, — что где-то здесь находился домик Носе.
— Именно так, у монсеньера хорошая память, я его у него одолжил на эту ночь.
— Ты по крайней мере все хорошо устроил, Дюбуа? Ужин достоин принца королевской крови?
— Я сам его заказывал. О, господин Луи ни в чем не будет нуждаться: ему подает лакей отца, готовит повар отца, и возлюбленной его будет…
— Кто?
— Увидите сами, надо же оставить вам сюрприз, какого черта!
— А вина?
— Из вашего собственного погреба, монсеньер. Я надеюсь, что семейные напитки помогут проявиться вашей крови: она столь долго молчала.
— Тебе не стоило такого труда заставить заговорить мою, соблазнитель?
— Я красноречив, монсеньер, но нужно признать, что и вы были податливы. Войдем.
— У тебя есть ключ?
— Черт возьми!
Дюбуа достал из кармана ключ и осторожно вставил его в замочную скважину. Дверь бесшумно повернулась на петлях и без малейшего скрипа закрылась за герцогом и его министром: дверь этого маленького дома знала свой долг по отношению к большим господам, которые оказали ему честь, перешагнув через его порог.
Сквозь закрытые ставни пробивались отблески света, а лакей, стоявший в прихожей, сообщил знатным посетителям, что празднество началось.
— Ты победил, аббат! — сказал регент.
— Займем наши места, монсеньер, — ответил Дюбуа, — признаюсь, мне не терпится посмотреть, как господин Луи поведет себя.
— Да и мне тоже, — сказал герцог.
— Тогда за мной — и ни слова.
Регент молча прошел за Дюбуа в кабинет, сообщавшийся со столовой через большой проем посередине стены; в проеме стояли цветы, и, спрятавшись за ними, можно было превосходно видеть и слышать сотрапезников.
— Ага, — сказал регент, узнав кабинет, — знакомые места.
— И даже более чем вы полагаете, монсеньер, но не забудьте: что бы вы ни увидели и ни услышали, нужно молчать или, по крайней мере, говорить тихо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48