Думбадзе Нодар
Бесы
Нодар Владимирович ДУМБАДЗЕ
БЕСЫ
Рассказ
Перевод К. Коринтэли
Бесы бывают трех видов.
У одного - стоячие уши, козлиные копыта, козлиная же бородка, крошечные, с мизинец, рожки и быстрые косящие глазки. Очень похож он на козла. Но это бес. Говорит он всевозможными голосами: каким пожелает, таким и заговорит, хочет - женским, хочет - мужским или детским, и голосами разных животных говорить умеет, и птицам всем подражает.
Второй бес хвостатый, уродливый, нескладный и несуразный. Ступни ног у него вывернутые, нос крючком, во рту один зуб-клык торчит, во лбу один-единственный глаз зеленым огнем горит, а туловище косматое, волосатое.
У третьего беса четыре руки и четыре ноги. На каждой по шесть пальцев красуется. Лица у него два, на каждом по два глаза. Спины вовсе нет. С обеих сторон туловища - живот. Два живота и два пупка. С обеих сторон выглядит он совершенно одинаково. Словом, он такой, как если бы взяли двух одинаковых бесов и склеили бы их спинами друг с другом.
Существует, правда, еще один бес, но... о нем я вам расскажу напоследок, в самом конце.
Первых трех бесов я не видел, но их своими глазами видел дед мой, Манавела Цинцадзе.
Того, который на козла похож, - в Медвежьей лощине.
Хвостатого-лохматого - в Лашис-геле.
Беса на обе стороны одинакового - на горе Сатаплиа.
От всех трек встреч с бесами у деда Манавелы остались страшные следы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Пришел я, значит, в Медвежью долину лыко для годори драть. День-то уже на исходе был, вот-вот смеркнет.
Ну, кончил я, значит, работу, связал целый пук лычины, умылся, сел на камень, вытащил чубук свой, набил его самсуном, - дай, думаю, одну-две затяжки сделаю, да и пойду домой.
Ударил я огнивом о кремень, глядь, а он-то, скаженный, во-он, на соседнем камешке, сидит-посиживает да на меня поглядывает. Я - руку к поясу. Нет, слава богу, топор на месте, за поясом.
- Тьфу, ч-черт! - вырвалось у меня. Вскочил я сам не свой, перекрестился трижды и за топор схватился.
- Сам ты черт и собачий сын в придачу! - говорит он мне.
- А ты тут кто такой? - гаркнул я на него и опять хочу крестным знамением себя осенить, да не тут-то было!
Все шиворот-навыворот делаю, вместо того чтобы ко лбу руку поднести, к пупу тянусь. А нечисть эта глядит на меня да посмеивается.
- Ать! - заорал я. Но это мне только представлялось, что заорал, а на деле-то просто рот беззвучно разевал.
- Манавела, раззява этакий, брось-ка ты свой топор да и подсаживайся ко мне, потолкуем.
- О чем мне с тобой толковать, чертов ты сын, - говорю, а сам думаю: обидится, чего доброго. Какое там! Это для него, видишь ли, все равно как если мне скажут: ты, Манавела, сын Афрасиона. Словом, что мне оставалось делать, сел я возле него, и тут он как начал меня обрабатывать!
- Манавела Цинцадзе, говорит, ты парень видный, лицом пригожий, дюжий да сноровистый... Ты чему смеешься, собачий сын, я ведь тогда не такой был, как сейчас, на меня глядеть любо-дорого было! Да, и вот, значит, хочу, говорит, тебя в зятьях иметь. Женись на моей дочери, Манавела, кум королю будешь. Серебром-золотом тебя засыплю, сиди, заложив ногу на ногу, и плюй себе в потолок, хочешь - на ковре под орехом с боку на бок переваливайся и распевай "хасанбегуру" и "криманчули".
- Сперва скажи, человек ты или дьявол, а потом видно будет.
- Человек я, Манавела, человек, ты же слышишь, я с тобой по-человечески разговариваю.
- Ежели ты человек, почему на козла похож? - спрашиваю я, а у самого по спине, по хребту позвоночному, холодный пот в три ручья бежит.
- Что же поделаешь, мало разве людей, которые на свинью или на осла похожи, и никто из-за этого не чурается их? - отвечал мне этот ирод. А я что я, ничего я ответить ему не могу, потому как правду он говорит, сущую правду.
- Покажи-ка мне твою дочку, - говорю ему эдак обходительно, ласково.
И только успел я эти слова произнести, он как заблеет! Заблеял козлом, слышь ты. А только он заблеял, скала за его спиной вдруг раскололась и вышла оттуда девица, да ай какая красавица! Видел ты восход солнца с вершины Бахмаро? Не видел! Случалось тебе видеть, как темной ночью из-за черной тучи луна полная выплывает? Не случалось! Или когда в саду на всех кустах розовых одновременно все розы распускаются? Видел? Нет, не видел!
Заговорила она со мной, да как заговорила! Слышал, как из тысячи наклоненных кувшинов, воркуя, польется темно-красная "изабелла"? Нет, не слышал! По весне лунной ночью как запоют, зальются все соловьи, дрозды и сойки, какие есть в Гурии, слышал? Нет, не слышал...
И вот встала она, краса неописуемая, ненаглядная, рядом с уродом, страшилой отцом своим, как чудо некое встала с ним рядом и стоит, глядит на меня...
- Ну, что теперь скажешь, Манавела Цинцадзе, ослепни глаза твои, говорит мне вражья сила.
А я - что мне сказать! Вернее, хотел было я что-то там вякнуть, да не смог - чувствую, язык в живот провалился, у самого пупка подрагивает.
- Ты мне так зазря ее не отдашь, что-нибудь взамен потребуешь, пролепетал я, обретя наконец дар речи.
- Да что с тебя требовать, голь ты перекатная! В колхозе по двести граммов молодой кукурузы за трудодень получаешь, что с тебя брать! Потому душу должон ты мне продать, слышишь?
При этих его словах душа моя разнесчастная чуть вон не выскочила.
- Ты как смеешь мне такое говорить! - крикнул я и взмахнул топором, взмахнул, да и над башкой его поганой занес, чтобы снести ее, значит, башку... Ан!..
Тут дед подворачивает штанину и показывает мне на ноге своей глубокий, на два пальца в икру уходящий шрам.
- Исчез, морок проклятый, ровно и не было его! Топор мой по камню скользнул, где он вроде бы сидел, и вонзился сюда вот, ты видел шрам. Кровь фонтаном, а я, дед твой Манавела Цинцадзе, без памяти наземь грохнулся... По сей день в ушах звенит визгливый хохот поганого беса и крик его: "Душу стереги, Манавела, душу! Чтобы не сбежала душа-то! Ха-ха-ха".
А больше ничего не помню.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Второго беса встретил я в Лашис-геле. Была пора лова усача, и пошел я на ночную рыбалку - сторожить рыбу, она шла из Губазоули в Лаше метать икру. Только успел я запруды поставить так, что остался узкий проход для рыбы, сел, достал свою трубку, набил ее табаком и слышу - забилась рыба, застучала. Ну, думаю, пошел усач. Приготовился сеть забрасывать и почему-то вбок глянул. И что же? Сидит, этот поганец! Сидит и одним-единственным своим глазом зеленым на меня уставился, да сверлит, да сверлит!
Гляжу - не тот он, совсем не тот, что в Медвежьей лощине мне ногу покалечил.
...Как и тот бес из Медвежьей лощины, одноглазый предложил деду свою красавицу дочь в жены и взамен душу потребовал. Вдобавок он пообещал деду место председателя колхоза и один батман золота...
- Ну, уж этого я живым не выпущу, - решил я.
Размахнулся и набросил сеть на нечистого. Потянул сеть к себе, а он к себе тянет. Я опять тяну, а он опять упирается. Только деваться-то ему все равно некуда: сеть как раз за зуб его зацепилась, зуб-то ровно крюк изо рта торчал. Запустил я руку в пасть ему, чтобы сеть высвободить и... - Тут дед Манавела бережно протягивает правую руку и показывает мне мизинец и безымянный пальцы. А остальных пальцев на руке его нет. - Вот эти два пальца и удалось мне вырвать из пасти его поганой. Погубил меня, окаянный, да еще хорошо, всю руку не откусил! И на том спасибо...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Третий бес, или двусторонний, встретился деду Манавеле на горе Сатаплиа, когда он поднялся туда ульи свои осматривать.
Этот бес тоже предложил деду свою дочь в жены, да еще посулил ему место секретаря Чохатаурского райкома за его, Манавелову, душу. Дед его высмеял.
- Чтоб ты ослеп, Манавела, хам неблагодарный, не ценишь красоты моей дочери, - взвился тут бес и ткнул мне палец в глаз.
Я-то успел глаза рукой заслонить, да запамятовал, что ведь я теперь двупалый. Так что ткнул-таки меня проклятущий в правый глаз и выколол его...
- Ты чему смеешься, старая, чего доброго, ребенок подумает - брешет дед Манавела! - рассердился дед на бабушку, вошедшую в это время в комнату.
- Не верь ему, нэна, не верь! Врет все. Такой он и был, когда я за него замуж шла. Сам он черт, какой бес с ним бы справился, - не реагируя на замечание, говорит бабушка, забирает со стола порожний кувшин и выходит из комнаты.
- Чего ты убивался с этими бесами, дед, женился бы на дочери одного из них, и дело с концом, был бы теперь первым на селе человеком, - говорю я, захмелев от "изабеллы".
- А душа-то, собачий ты сын, душа как же? - возмущается дед и стукает меня по голове теми своими двумя пальцами.
- Что за душа у тебя такая, подумаешь, - пренебрежительно говорю я.
- А каково было бы, если б ты бесовым внуком оказался? - спрашивает дед и сверлит меня единственным глазом, точно дулом маузера.
- Да, твоя правда, об этом я и не подумал, - извиняющимся голосом говорю я.
- Не подумал! А пора бы этакому дылде над сказанным думать, укоризненно говорит разморенный вином дед Манавела и переворачивает в камине суковатое бревно.
Входит бабушка и ставит на стол кувшин, до краев полный черной "изабеллы".
Вдруг из этого самого кувшина вылазит маленький, ну совсем малюсенький бес. Такой малюсенький, что на ладони свободно уместится. Зато нос у него большой, будто крупная картофелина торчит на его красном, точно спелый помидор, лице. Тело у него совершенно голое, безволосое и к тому же прозрачное. Гляжу на него и не пойму, какого он пола, женского или мужского. Словом, ни то ни се. На руках у него по семь пальцев, а на ногах - не видно, потому как обут он в деревянные коши. Этого беса Манавела не видит, потому что это мой бес, собственный. Вот он спрыгнул с горлышка кувшина и примостился на краешке моего стакана.
- Хочешь, Манавелов внук, продай мне свою душу, и я все тебе расскажу, как по правде было, - говорит он мне, посмеиваясь.
Смех у него такой добродушный, что не только душу - и плоть ему продать не пожалеешь. А лицо-то у него пьяненькое да улыбчивое.
- Забирай так, сдалась мне эта душа! - отвечаю я заплетающимся языком.
Мой бес начинает рассказывать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Манавелу Цинцадзе затащили в лес братья Шаликашвили и привязали к огромному дубу. Трое их было, Шаликашвили: Фридон, Мамиа и Кациа.
Манавела Цинцадзе умыкнул невесту младшего брата, Кации, - Тинатин Накашидзе, обрученную с ним еще с колыбели.
Однако это еще как сказать - умыкнул: в Бахмаро на празднике увидела его Тинатин Накашидзе. В черной чохе сидел он на белом Шамиле. Сперва он всех обскакал в пятиверстной скачке, первым пришел. Жеребец весь в пене был под лихим наездником. После того с одного выстрела вдребезги разнес хрустальный кубок, установленный на четырехсаженном шесте. И наконец, обнаженный по пояс, одним духом взобрался на обмазанный маслом трехсаженный еловый столб. Снял серебряный кубок, на верхушке столба водруженный, под восторженные крики толпы подошел к сияющей, точно солнце, красавице Тинатин Накашидзе, опустился пред ней на одно колено, поцеловал подол ее платья и преподнес кубок зардевшейся девушке.
Пятнадцати лет не было в ту пору Тинатин Накашидзе, а Манавеле Цинцадзе девятнадцать только исполнилось, и истинно не было равного ему.
Неделю спустя получил Манавела Цинцадзе письмо от Тинатин, дочери Накашидзе.
Я клянусь тобою, солнце, буду век твоей луной,
Я не дамся, если даже трое солнц придут за мной,
И скорей со скал низринусь в сумрак пропасти ночной,
Обратись, любимый, к небу с окрыленною мольбой!
Письмо сперва оглушило Манавелу Цинцадзе. Потом он совершенно обезумел от радости, съел целую горсть земли и - была не была! - решился: сел и написал ответное письмо.
Положил я пред очами дорогие письмена
И ответил: "Можно ль солнцу одолеть тебя, луна?
Бог свидетель, что не будешь мною ты огорчена.
Ах, живу я или умер или это грезы сна?"
В ночь на четырнадцатое октября, в час, когда засияла полная луна, к повороту, ведущему в село Распятие, к подножию огромного древнего дуба, не силой, а своей волей, по любви пришла Тинатин, дочь Накашидзе. Босая пришла, в одной сорочке.
Манавела Цинцадзе подхватил свою радость, закутал в бурку, усадил впереди себя на неоседланного коня и умчал.
Три брата Шаликашвили бросились в погоню.
Манавела стрелял в каждого.
Конь пал под Манавелой, сраженный шаликашвилиевской пулей. И пока Манавела сумел подняться с земли, они окружили его.
Братья Шаликашвили затащили в лесную чащу Манавелу Цинцадзе и привязали к стволу дуба.
- А ну, Манавела Цинцадзе, покажи мне руку, которой ты писал письмо моей невестке! - велел старший брат, Фридон Шаликашвили.
Руки, крепко-накрепко связанные за спиной, онемели, затекли, Манавела их уже и не чувствовал.
Тогда зашел за дерево Фридон Шаликашвили и равнодушно отсек сперва большой, затем указательный и, наконец, средний палец на правой руке Манавелы Цинцадзе. Фонтаном брызнула застоявшаяся кровь. Вместо боли облегчение почувствовал Манавела, и радостный стон вырвался из его груди.
- Ишь, ишь, герой-то какой, а! - с издевкой проговорил Фридон Шаликашвили.
- А покажи-ка мне ногу, которой ты намеревался переступить порог дома Накашидзе! - сказал средний брат Шаликашвили, Мамиа, и обнажил свою саблю.
У Манавелы потемнело в глазах.
- Не калечь меня, князь, - надтреснутым голосом взмолился он.
- Не лучше было бы тебе калекой быть тогда, когда ты в Бахмаро на коне гарцевал? - недобро засмеялся Мамиа Шаликашвили и полоснул саблей по правой икре Манавелы Цинцадзе. Манавела почувствовал, как сабля рассекла кость, и потерял сознание.
- Пришел в себя? - спросил теперь младший брат, Кациа Шаликашвили, увидев, что Манавела открыл глаза. - Покажи-ка мне тот глаз, которым ты впервые взглянул на мою невестку Тинатин...
У Манавелы волосы дыбом встали и язык отнялся.
Кациа обождал, пока Манавела чуть-чуть оправился.
- Что вы творите, изверги! Христа не мучали так, как вы меня, какой такой грех на мне...
- Глаз покажи, Манавела, глаз!
- Не делай этого, Кациа, не лишай меня света божьего!
1 2