., или что-то слышал князь Федор о нем раньше, он сейчас никак не мог понять, почему вдруг так забеспокоился. Вещее чутье, которому он привык доверять, покрывало мурашками спину. Что, что, в чем дело?!
Ну ладно, следует дать отдых голове. Может быть,. когда Вавила проснется, Федор сможет вспомнить, в чем причина его беспокойства.
Князь с силой потянулся, едва не опрокинув кресло. Что-то бумажно захрустело за бортом камзола. Дядюшкино письмо! Ба, да он и забыл о нем. Вот удобный случай дочитать.
Где он остановился? Ага, вот здесь.
«17 ноября доставлена была из Стокгольма реляция графа Николая Головина о том, что Меншиков писал к шведскому сенатору Дикеру: хотя русские министры стараются, чтобы Швеция не приступила к Ганноверекому трактату, выгодному для Англии, но на это не следует обращать внимания; войско русское все у него, Меншикова, в руках, а здоровье государыни Екатерины, тогда бывшей на престоле, слабо, и век ее продолжаться не может, и чтобы сие приятельское внушение Швеции не было забвенно, ежели ему какая помощь надобна будет. Кроме того, открылось, что Меншиков шведскому посланнику Ведекрейцу в Петербурге объявлял о том же и взял с него взятку пять тысяч червонцев, присланных английским королем. Говорили, будто у Меншикова отыскалось письмо к прусскому королю, в котором он просил себе взаймы десять миллионов талеров, обещаясь со временем возвратить, когда получит помилование. Оказалось тогда, что Меншиков, вымогая многое от разных лиц, злоупотреблял подписью государя и, заведуя монетным делом в России, приказывал чеканить и пускать в обращение монету дурного достоинства…»
Федор читал — и чувствовал, как волосы на его голове встают дыбом. Образ того несчастного, кому пускали кровь и кого соборовали в Березае, кто был теперь безвыходно заточен за крепостными стенами Раненбурга, никак не связывался в его воображении с государственным преступником, которого описывал дядюшка.
"Да и многое еще можно было порассказать о том, что сделалось нынче явным, — продолжал Василий Лукич. — Наряжена теперь судная комиссия для исследования преступлений Меншикова. К нему отправлено сто двадцать вопросных пунктов по разным возникшим против него обвинениям. Поглядим, каково он теперь повертится! Ежели бог даст, то не отсидеться ему долго в тиши Раненбурга, отведает плетей или шлиссельбургской сырости, в лучшем случае — сибирских морозцев.
Ну а в монастыре не одна Варвара-горбунья окажется; надо думать, и Машка Меншикова клобук примерит, и сестра ее, и мать, и брат!"
* * *
Чувствовалось, что дядюшкина рука с трудом остановилась перечислять ненавистных Меншиковых, да и то лишь за неимением таковых более, однако для Федора было довольно и одного имени. Он вскочил, кинулся к окну… Савка, чутко дремавший у печки, подхватился, ринулся наперерез:
— Куда, барин? Куда?! Охолонись, ради Христа!
Федор раз-другой рванулся из его цепких рук, но смирился, отошел от окна, позволил отвести себя к креслу, снова усадить… Теперь Савка далеко не отходил — сидел чуть ли не у ног барина, сторожил как верный пес.
Федор усмехнулся, махнул рукой: успокойся, мол.
Ну куда он ринулся? Сквозь ночь, и даль, и высокие стены, и солдатские штыки, и пули?.. Только любовь, как незримая птица, может долететь до нее, коснуться крылами печального лба.., услышит ли она? Захочет ли услышать?
Он несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, и верный Савка всем существом своим ощутил, как черная мгла, окутавшая князя, уходит, отступает.
«Слава богу», — подумал он, когда князь Федор придвинул к себе свечу и принялся внимательно вчитываться в убористый почерк Василия Лукича. Далее следовали обычные дядюшкины полупроклятия-полупричитания: почему не возвращаешься, что с тобой, хоть отпиши, здоров ли?..
В прошлых письмах концовку князь Федор не удостаивал вниманием, но сейчас прочитал все до последней строчки. «Не заболел ли?» — вопрошает дядюшка.
Да. Да, заболел. Очень удобная причина. Нужно сегодня же написать в Петербург, что через месяц-полтора он вернется, вот только окрепнет после болезни. Не так много он оставляет себе времени, но не так уж и мало.
Бог весть, как далеко зайдет в это время следствие по делу светлейшего, успеет ли князь Федор вмешаться.
Но за меньший срок ему никак не успеть сделать то, что задумано. Вот что шептало его предчувствие! Настало время действовать! Раньше он тянул, не зная, как за это взяться. А теперь, кажется.., теперь он это знал!
Он даст Нюрке богатое, воистину богатое приданое!
Это будет его дар Кузьме за подсказку, за бесценную подсказку: приезжали-де за Вавилою за ним о прошлую неделю из крепости Раненбургской службу отправить в домашней часовне…
Снова всполошив Савку, князь резко двинулся к сладко спящему Вавиле, схватил его за ворот и несколько раз тряхнул с такой силой, что сон с рыжего попа мигом слетел.
— Если б тебе предложили выбирать: жить помещиком в твоем Луцком или как его там или владеть хорошим приходом в Ракитном — что бы ты выбрал?
— Кажется, точно так же сатана искушал Иисуса?
Ты, часом, не сатана? — пробормотал Вавила, едва ворочая языком. — Не помню, что там выбрал господь… ей-богу, не помню! Кажется, синицу в руках. У меня тоже есть такое желание. Но если ты хочешь знать правду… Я почему пью? — вдруг воскликнул Вавила. — Я потому пью, что лгу ежедневно и ежечасно. Кто я, чтобы нести слово божие? Сын лжеца. Бог моими устами не глаголет. Аз недостойный… — У него вдруг перехватило горло, и князь Федор с изумлением увидел слезы искреннего горя в глазах рыжего попа.
«А ведь и впрямь — при жизни адским мукам обречен, кто жизнь чужую проживает!» — мелькнула мысль.
И стало легче сердцу: значит, Вавила не будет слепой игрушкою в его руках, значит, и он, возможно, обретет свою судьбу! А отец Вавила между тем продолжал:
— Ох, батюшка-князь, любую бы цену заплатил, чтобы оказаться сейчас в Луцком. Господи, как там чудесно, — с тоской пробормотал он. — А в церковь я буду ходить каждое воскресенье, ей-богу! Но не чаще.
Это не моя жизнь, я не хочу ее! — Голос его оборвался всхлипыванием.
Князь Федор глядел на него с насмешливым сочувствием. Ему было совершенно ясно, что именно следует делать Вавиле. Удивительной казалась недогадливость рыжего попа.
— Хочешь вернуться в Луцкое? — еще раз проговорил он голосом змея-искусителя. — Для этого есть только два условия.
Вавила снова помотал головой, выгоняя остатки хмеля.
— Первое, — спокойно сказал князь Федор. — Ты должен умереть.
— У-у-у… — прогудел отец Вавила, пытаясь повторить роковое слово, а рука его в это время воровато скользнула к огромному ножу, лежащему на столе.
— Не бойся, — хохотнул князь Федор. — Я не имел в виду, что ты будешь похоронен на семейном кладбище, хотя лет этак через полета такое может статься. Но пораскинь мозгами.., кстати, ты считать умеешь?
— До трех, — угрюмо буркнул Вавила.
— Больше и не требуется. Итак, задачка на сложение. Имеется у нас отец Вавила, состоящий из двух слагаемых: Владимира Луцкого и Семена Уварова.
Прикинь, кто останется, если исчезнут и отец Вавила, и Семен Уваров?
— В-в-в… — проблеял рыжий поп, и на сей раз можно было понять, что сие означает «Владимир».
— Ну, понял? — терпеливо спросил Федор.
— Понял, — осторожно прошептал злополучный питомец Лихудов. — Понял, ей-богу, понял! Я просто-напросто сбегу, исчезну — и явлюсь к батюшке под своим именем. Теперь-то он меня не выгонит, теперь-то ему нужен наследник. Луцкое достанется мне!
Он выскочил из-за стола и пошел по комнате вприсядку, но на середине сбился и кинулся было припасть к князевой ручке, однако что-то в его улыбке остановило Вавилу:
— Так? Не так?
— Не совсем так, — осторожно ответил князь Федор. — Если ты сбежишь, тебя начнут искать. И рано или поздно кто-то вспомнит, что именно в тех местах, откуда родом Семен Уваров, в святом постриге отец Вавила, объявился его двойник. Все ясно! Сбежал, скрылся на родине под вымышленным именем! И.., и все, поминай как звали, молодой граф Владимир! Еще и отца притянут за обман церкви. Ох, разойдется Синод!.. Ну, ты представляешь. А вот если непутевый отец Вавила через некоторое время помрет и будет похоронен, в той же могилке навеки упокоится и Семен Уваров. А ты сбреешь бороду и поедешь к отцу — вступать во владение хозяйством. Так?
— Так! Так! — взревел отец Вавила, восторженно воздев руки. — Vivat maecenatum caritas! — И тут некая трезвая мысль пробилась сквозь опьянение картинами грядущего:
— Вы говорили.., вы сказать изволили, мол, два условия, да? Первое, стало быть, мне понятно, я его принимаю с охотою. А.., второе? Второе каково?
Он глядел с опаскою, но лицо его озарилось облегченной улыбкою после слов князя Федора:
— Прежде чем проститься с саном и жизнью, отец Вавила должен будет меня обвенчать.
— Милое дело! — возопил рыжий. — Да это же благолепие! Сие мне будет в радость вящую! Это же проще простого!
Он был так умилен, пребывал в таком откровенном восторге, лицо его сияло такой радостной готовностью услужить своему maecenatum, он так часто повторял:
«Да это мы раз-два и готово!», что князь Федор пожалел его разочаровать и решил пока промолчать о подробностях, чтоб до поры до времени не напугать своего нового сообщника.
Глава 14
Ночные приключения
— Постой! — Савка, чудилось, выскочивший из стены, проворно поймал за рукав Вавилу, торопливо идущего по коридору. — Умерь-ка прыть! Сперва мне скажи: видел?
— Кого? — сделал невинным свое конопатое лицо Вавила, но Савка так на него зыркнул, что поп сдался:
— Глаза мои при мне пока что. Видел!
— Ну, и какова? — не отставал Савка.
— Красота! — восторженно повел носом Вавила. — Лепота несказанная, неописуемая! Всех притишает, все усмиряет. Уж на что Пырский буян и дубина, а и тот при ней тише воды ниже травы. Она б его на поводке водила, когда б охота приспела. Но для нее словно и нет ничего вокруг. Вот только очень уж бледная. И такая грустная! Глаза, чудится, вот-вот слезами зальются.
И еще.., еще… — Отец Вавила напрягся, пытаясь выразить те смутные опасения, которые возникли у него при виде прекрасного и печального лица Марии Меншиковой. — Задумчивая она чересчур, отрешенная, словно что-то тяжкое замыслила. Мнится мне, жизнь ей не мила. Как бы руки на себя не наложила! — выпалил отец Вавила — и отшатнулся от Савкина сухого, но крепкого кулачка, вдруг возникшего прямо перед его лицом. — Да ты что, сын мой?!
— А вот что, отче, — внушительно приблизил кулак Савка. — Про это — про это! — ты ему не сказывай.
Ни-ни! Скажи, мол, задумчивая — и ладно. Главное, что красивая. На это напирай. А про печаль-тоску, про мысли нехорошие…
— Про это я уже слышал, так что уйми свою инквизиторскую цензуру, Савка, — перебил спокойный голос князя, и его высокая фигура появилась на пороге комнаты.
Савка мысленно стукнул себя кулаком по лбу. Эх, недоглядел.., дверь-то, знать, была приотворена!
— Что дальше, Вавила? — спросил князь. — Поладили с Пырским?
— Поладили, как не поладить! Ох, доит, ох, и доит он светлейшего! — схватился Вавила за голову. — Золотые часы, табакерка, перстни, отрезы золотой парчи…
Ну не счесть, не счесть! Охране тоже перепадает. Да это ладно, тут вот какая была закавыка: в часовенке служить давно никому не приходилось, там все паутиной поросло, пыль, грязь. Меня Пырский сперва в штыки принял: мол, ничего не станется, ежели я светлейшего князя на богомолье свожу с охраною в полсотни пеших и конных солдат…
Он примолк, заметив, как молниеносно переглянулись князь Федор с Савкою, затем оба враз безнадежно покачали головами: полсотни солдат — это чересчур, и даже если удастся каким-то немыслимым образом вырвать Марию из-под охраны, далеко от погони не уйти.
Князь кивнул Вавиле, и тот продолжил:
— Однако светлейший тяжко болен. Лежит лежмя.
Супруга его женщина хрупкая, все ее силы на хлопоты о нем уходят. Это и сам Пырский понимает, что лучше бы им с места не трогаться. Да и безопаснее оно…
И вот, пока мы судили да рядили, пришел к Пырскому один человек из свиты господской.., как к себе домой пришел! Они, как я понял, крепко задружили, Пырский и этот черкес.
— Черкес? — свистящим шепотом перебил князь. — Бахтияр, что ли?
— Он самый, — подтвердил Вавила, недоумевая, почему у князя Федора вдруг сел голос. — Пришел, стало быть, расселся, вел себя вольно, болтал — и до того доболтался, что брякнул: мол, креститься хочу!
— Черкес?! Магометан? — вытаращил глаза Савка. — Ни в жизнь не поверю, он же обрезанный! Что, молитвами это место себе нарастит?
— А он не сказывал, с чего это вдруг подался из магометанства в православие? — спросил князь как бы из праздного любопытства, и его деланное спокойствие обмануло отца Вавилу.
— Сказывал, как не сказывать! — охотно ответил поп. — У него, у Бахтияра, мол, на примете красавица есть, которой мало что он неровня — еще и по вере чужой. Тут Пырский засмеялся и говорит: креститься, мол, нужно непременно, и поскорее, а что до прочего, то погоди, Бахтияр, ежели дело так дальше пойдет, как мне из Петербурга пишут, то скоро не ты ей — она тебе неровня будет! Ты, говорит, терпи, терпи, упадет тебе в руки красна девица, как наливное яблочко! — Вавила хохотнул — и умолк, словно подавился, увидав, как Савка обморочно закатил глаза.
«Ну что я опять такого сказал?!» — подумал злосчастный рыжий поп. Ничего вроде такого и не сказал, отчего князь мог бы побледнеть, словно смертельно раненный. Но ведь побледнел же! И Савка гримасничает, словно заморский обезьян…
— Так, — тихим, но твердым голосом проговорил князь. — Чем дело-то кончилось?
— Чем-чем, — буркнул Вавила. — Согласился я крестить его, конечное дело.
— Что?! Ах ты, преда… — взвился было Савка, но князь так на него глянул, что слуга вмиг вспомнил свое место и от стыда ушел подальше, в самый темный угол, сел там прямо на пол и зацепил зубами краешек рукава, чтобы уж больше слова невпопад не молвить.
Отец Вавила струхнул малость, но когда князь обратил к нему взор, к изумлению своему, увидел в его глазах усмешку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47