Они с Эвой сошлись во мнении, что Лиссабон открывается тебе лишь тогда, когда ты взираешь на него через трамвайное окошко, словно через смотровую щель; и гладко отшлифованное стекло особым образом преображает даже сам цвет воздуха; ты как будто плывешь на утлой лодчонке и видишь настоящий, неприкрашенный Лиссабон; ты плывешь себе, а за окном разворачивается, движется мимо город-театр, и он подвластен механизму, который управляет сменой сцен-картинок: заполненные чиновниками свинцово-серые улицы, компактные белые церкви, неухоженные разваливающиеся дома, как будто брошенные обитателями. Трамвай оставил в стороне по-военному аляповатый Се; и Эстебан отметил, что пока они, жалобно скрипя, взбирались вверх по склону, душа его совершала параллельное восхождение: она покинула на земле свое прошлое, чтобы устремиться к куда более заманчивому будущему. По возвращении из этой краткой поездки он увидит Алисию, которая ждет его и готова наконец-то открыть ему свои чувства. Она не позволит глупым и нелепым сомнениям вмешаться в устройство их счастья. Будущее рисовалось ему теперь ровной дорожкой, по которой обстоятельства любезно приглашают его прогуляться. Губы Эстебана сложились в доверчивую улыбку — он с готовностью принимал гарантии, услужливо подкинутые воображением. Меж тем трамвай, одолев крутой подъем, остановился и изверг наружу обвешанных фотоаппаратами белокурых пенсионеров.
Изразцовая табличка с надписью «Ларго дас Портас-до-Сол» на облупленном, как после бомбежки, фасаде подсказала, что ему тоже пора выходить. Белобрысые и розовощекие туристы всем стадом кинулись к смотровой площадке Санта Лусия, но весьма нелюбезный туман позволил им разглядеть лишь какой-то ватный тюк и отдельные фрагменты зданий. Эстебан остановился перед статуей святого Висенте, потом поглазел на город, который отсюда рисовался в форме серпа, на черепичные крыши, каскадом спускающиеся вниз, к устью Тежу; а вот море и порт полностью исчезли под огромной волной белой пены. Забавы ради он принялся считать колокольни, которые, будто митры, парили над землей, над скопищем приземистых домов. Алфама гармоникой растянулась вниз, в сторону берега. Облокотившись на балюстраду, он выкурил сигарету и подумал, что туман делает Лиссабон еще более нереальным, еще более потусторонним, еще более концом земли, отодвинутым на самый край нашего мира. Город невозмутимо застыл над мысом полуострова, откуда начиналась новая вселенная — неведомая и чужая: казалось, город покорно растворяется в ничто, он завершает собой континент, став последним его часовым. Потом Эстебан пересек улицу и увидел лысого мужчину в майке, высунувшегося из окна и нагло демонстрирующего тюремную татуировку. Когда Эстебан наконец остановился перед нужным ему домом номер четыре, он услышал музыку, которая, видимо, летела из того же окна. Ему хотелось бы услышать фадо, это сделало бы картину более выразительной и типичной, но за окном звучала назойливая тропическая мелодия. Деревянная дверь со стеклом была приоткрыта. За ней виднелся темный холл в стиле прошлого века; выложенный плитами пол слегка напоминал шахматную доску. На дверном стекле висело объявление, торжественно возвещающее, что фонд Адиманты шестнадцатого числа начинает полугодовой цикл лекций под весьма заманчивым общим названием «Жизнь после смерти: свидетельства путешественников». За лекциями последуют семинарские занятия, посвященные темам, не менее будоражащим воображение: «Правда об исчезнувших цивилизациях», «Тайны реинкарнации», «Дао и мандала». В самом низу едва заметной строчкой на фоне чего-то похожего на египетский глаз — видимо, это был логотип фонда, — извещалось о том, что вход в фонд свободный.
Даже пронзительный запах щелока, царивший в холле, с трудом перебивал запах сырости, который свидетельствовал о близости сточных канав. Уложенные в шахматном порядке плиты вели к внутреннему дворику, откуда пробивался тревожный сероватый свет; чуть дальше поднималась наверх довольно широкая лестница. Эстебан задержался перед старым столом красного дерева, который стоял у входа; на столе кто-то забыл развлекательный журнал, календарь, карандаш и медный колокольчик. Эстебану померещилось, что в этом плохо проветренном холле время текло как-то неправильно: портье — или тот, кто выполнял эту функцию, — заставил себя ждать нестерпимо долго. Наконец появился маленький черненький человечек, но он не понимал испанского, как не понимал и того смешанного языка, который совсем недавно изобрел Эстебан. В ответ на каждое слово он по-китайски — и весьма усердно — кивал головой, будто пытался сбросить с себя какое-то обвинение. Эстебан произнес имя Себастиано Адиманты, старательно рисуя губами каждую гласную букву, пока на лице стража не появилось осмысленное выражение. Человек скачками помчался вверх по лестнице, потом опять спустился; волосатая рука знаком приглашала Эстебана подняться на второй этаж.
Верхняя площадка встретила Эстебана серым светом: пять больших окон выходили в патио, откуда струилось какое-то кварцевое свечение; коридор много раз делал излом под прямым углом, в таких местах стояли старые деревянные скамейки, а над ними висели маленькие литографии в стиле Блейка. Эстебан двинулся по коридору, задерживаясь перед каждой дверью; объявления на стекле неизменно оповещали о том, какие именно группы сидят здесь за партами и внимают наставникам, которые покрывают классные доски странными значками. Порой ученики, расположившись кружком, разыгрывали нечто вроде карточной партии. Некоторые аудитории были безлюдны, темны, пропитаны запахом щелока, который Эстебан почувствовал еще в холле. Коридор никак не кончался: каждый прямой угол сулил какое-то завершение — лестницу или выход, но снова и снова откуда-то пробивался пепельный свет, снова возникали скамьи и литографии, как будто дело происходило в опустевшем музее. Но вот за очередным поворотом Эстебан увидел, что коридор упирается в приоткрытую дверь. Он ускорил шаг, и стук его каблуков по плитам ему самому напомнил монотонный шум дождя. Прежде чем войти, он чуть помедлил, потом учтиво заглянул в комнату. В окне виднелась статуя святого Висенте, перед которой Эстебан и сошел с трамвая, дальше смутно различался каскад черепичных крыш, которые, обрушиваясь к Тежу, собственно, и составляли Алфаму. Светлая квадратная комната имела вид старомодный и заставляла подумать о некоем казенном помещении, скажем, клубе для пенсионеров, что вообще характерно для многих интерьеров Лиссабона. Мебель принадлежала к почтенному старинному роду, но это не мешало ей являть признаки дряхлости и своего рода усталости: массивный письменный стол, усыпанный бумагами и конвертами, стулья с резными спинками, стоящий поодаль металлический картотечный ящик, на нем — старый и бесполезный вентилятор, похожий на цветок, запутавшийся в проволоке. По стенам стояли книжные стеллажи, а там, где книги оставляли свободное пространство, висели портреты цвета сепии, и среди них Эстебан вроде бы узнал Эммануэля Сведенборга. В комнате находился один-единственный человек, но он, казалось, не замечал посетителя. Вернее, она. У стеллажей, сверяясь с содержанием какой-то книги, стояла женщина. Она была высокой; узкая синяя юбка доходила лишь до колен, открывая очень длинные, изящные и крепкие, как белые мачты, ноги. Волосы, заплетенные в косу, опускались на грудь. Сквозь очки были видны голубые спокойные глаза. Эстебан кашлянул, женщина обратилась к нему с певучим вопросом, но ее португальского он не понял. Поэтому попытался принести извинения на только что изобретенном им самим эсперанто; и тут женщина, видимо, узнала акцент.
— Вы испанец, — сказала она на жестком испанском, с очень четкими согласными.
—Да.
— Проходите, пожалуйста, садитесь. — Женщина поставила книгу на полку и с искрой интереса быстро оглядела Эстебана. — Мне сказали, что вы желаете видеть сеньора Адиманту.
— Именно так.
— Меня зовут Эдла Остманн, я заместитель директора фонда. — Эстебан пожал руку с похожими на иголки пальцами. — Я готова побеседовать с вами, если вы будете так любезны и сообщите мне о цели вашего визита.
Женщина говорила очень мелодично, в том, как она выстраивала слова, было особое очарование. Сев на старый стул, Эстебан почувствовал себя более уверенным и приободренным, как будто его приласкали.
— Меня зовут Эстебан Лабастида, я журналист. Пишу для еженедельника «Сфера». Мы готовим специальный номер, посвященный дьяволу, и мне стало известно, что в вашем фонде собрана целая библиотека на эту тему и даже есть маленький музей.
Ложь прозвучала вполне правдоподобно, да, собственно, с ходу придуманное объяснение неожиданного посетителя и не должно было вызвать особых подозрений. Двигаясь по коридору, Эстебан вырабатывал себе легенду — шаг за шагом, тщательно взвешивая каждую деталь, чтобы вся версия выглядела убедительно, как оформленный по всем правилам паспорт. Тем не менее женщина посмотрела на него так, что ему захотелось вдавить позвоночник в спинку стула. Глаза ее были прозрачны и чисты, и казалось, они просвечивают Эстебана насквозь, давая ему понять, что представился он самым наиглупейшим образом. Потом голубой взгляд опустился к столу, и руки женщины потянулись за пачкой сигар, украшенной золочеными завитушками. Она предложила и ему эти тонкие черные сигары, которые распространяли вокруг изысканный запах древесины. Эстебан отказался.
— Итак, вы журналист, — произнесла сеньорита Остманн, сунув сигару в рот, и Эстебан тотчас понял, что она распознала его ложь. — И что именно вы хотите узнать?
— Понимаете. — На какой-то миг слова застряли у него в горле, и он никак не мог восстановить ту версию, которую в подробностях придумал заранее. — Я собрал кое-какую информацию о сатанинских культах, сектах, жертвоприношениях и тому подобных вещах. Во всех исследованиях, в которые мне удалось заглянуть, упоминалось общество Заговорщиков, которым руководил Ашиль Фельтринелли, и это общество оценивается как одно из самых значительных в истории сатанизма. Насколько я понял, в вашем фонде хранятся экспонаты, связанные с обществом.
Глаза Эдлы Остманн теперь напоминали два симметрично расположенных телескопа; от губ к ним поднимались причудливые завитки дыма. Любой мрак, любой туман, любые завесы расступались под двухфокусной мощью этих голубых стеклышек. Медленно, не торопясь самому себе в том признаться, но прекрасно это чувствуя — как чувствуешь, когда подошва твоего ботинка наступает на жевательную резинку, — Эстебан начал осознавать, что включается в сложный ритуальный танец и что послушное выполнение назначенной роли есть непременное условие для достижения той цели, которую он преследовал и ради которой вытерпел долгую бессонную ночь в поезде. Сеньорита Остманн поняла, что он лжет, синее пламя ее взгляда испепелило его выдумку, но танец все равно продолжался, и каждый из них исполнял свою партию с непринужденностью хорошо тренированного актера. Эстебан смутно догадывался, что ему дозволено приблизиться к центру паутины, ступить в самую середину белой нитяной звезды, — правда, тут и последует укус, после которого бегство станет невозможным. Но ему не оставалось ничего другого, как шаг за шагом пробиваться вперед, рискуя жизнью ради поиска неизвестной величины.
— Мне хотелось бы рассеять ваше заблуждение насчет нашего фонда, — сказала Эдла Остманн, словно произнеся фразу, специально для нее включенную в некое либретто. — Мы не секта, и сектантство нас ни в малой степени не привлекает — и уж тем более сатанинского толка. Сеньор Адиманта основал фонд — при бескорыстной помощи нескольких лиц — исключительно для научного исследования паранормальных явлений, и в этой области мы можем считать себя первопроходцами. Наши специалисты не только регистрируют, классифицируют и описывают разного рода явления, связанные со спиритизмом, экстрасенсорным восприятием, телекинезом и чтением мыслей, но и способны в наших лабораториях, специально для того оборудованных, помочь проявиться на практике способностям тех людей, которые продемонстрировали рудиментарные склонности к сверхъестественному использованию собственной психической энергии. Иначе говоря, мы не только исследовательский центр, мы превратились, и теперь это главное, в школу парапсихологии.
— А музей? — спросил Эстебан, пытаясь остановить бурный поток чисто рекламного красноречия.
— Не торопитесь, сеньор Лабастида, — Синие озера в глазах Эдлы Остманн сделались совсем прозрачными, так что, казалось, молено различить их дно. — Если вы собираетесь написать о нас, я советовала бы вам с самого начала четко объяснить именно это: мы занимаемся исследовательской работой, а не сектантством.
— Я это непременно подчеркну.
Чтобы отпраздновать вступление в должность журналиста, Эстебан купил в привокзальном киоске потрясающую красную записную книжку и ручку, которая никак не желала писать и оставляла на бумаге царапины и только потом — с большой неохотой — жидкую чернильную линию. Эстебан принялся остервенело чертить в новой книжке какие-то значки, словно показывая, что выполняет условия сеньориты Остманн, но вскоре положил книжку на стол, рядом с ножом для бумаги в форме совы, и спросил позволения закурить. Женщина сидела на обтянутом темной кожей стуле, скрестив неправдоподобно длинные ноги, и вдыхала дым своей сигары, при этом правая рука ее рисовала дымом в воздухе серые нестойкие буквы. Спичка, которую женщина поднесла Эстебану, опалила его сигарету, в то же время синий взгляд полыхнул чем-то вроде чувственного любопытства — обычно это действует на вообраэкение и заставляет даже на улице раздевать взглядом незнакомых женщин. Но Эстебан уловил в глазах Эдлы Остманн и еще нечто, пробудившее в нем не столько искушение, сколько острый приступ тревоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37