Я посажу тебя на этого одра и доведу до самых крепостных ворот, и пусть пророк Магомет поможет мне в один прекрасный день избавиться от негодяев, замысливших совершить надо мной такое надругательство. Рано или поздно я все равно сбегу, рано или поздно мы еще встретимся с тобой, не будь я Франсиско Герреро, уроженец Баэсы, на девятом году жизни попавший в рабство к туркам. Поднимайся, сосунок! В путь!
3. КОРОНАЦИЯ В РИМЕ
Вскоре после ухода Сулеймана улицы имперской столицы засыпал первый снег. Настроение у Гуттена было самое рождественское, хотя полуразрушенный город на каждом шагу напоминал о недавнем кровопролитии и повсюду виднелись унылые согбенные фигуры, заплаканные лица. Повсюду, кроме королевского дворца, где придворные по-прежнему кутались в куний мех и поражали глаз яркостью причудливых одеяний.
Когда колокола собора Святого Стефана зазвонили к рождественской мессе и обильный ужин с молочными поросятами, каплунами и прочими яствами остался позади, эрцгерцог Фердинанд горделиво сказал Гуттену:
– К концу месяца мы должны прибыть в Рим. Его святейшество возложит на голову Карла венец императора Священной Римской империи. Прежние распри с Ватиканом, к неудовольствию наших недругов, забыты. Этого мало: Карл, чтобы подчинить всю Германию династии Габсбургов, провозгласит меня королем.
«Значит, снова в седло», – не без грусти подумал Филипп, но, увидев, какой радостью сияет лицо эрцгерцога, опустился перед ним на одно колено и поцеловал у него руку:
– Благослови вас бог, ваше королевское величество!
Шествие верхом на горячих скакунах открывали испанские гранды в парадном платье, сплошь затканном золотом. Граф Нассау, ехавший во главе знатнейших вельмож империи, также был в златотканом плаще поверх доспехов. За ним на рыжих лошадях под голубыми вальтрапами следовали двадцать пять пажей в костюмах апельсинового бархата. За ними – шестьсот алебардщиков в колетах цвета резеды. Сам император ехал на великолепном венгерском коне – его удила, мундштук и поводья были отлиты из чистого золота. Золотом был богато изукрашен и балдахин, который несли над головой Карла четверо знатных дворян. Перед ним ехал его гофмаршал Адриан фон Крой с обнаженным мечом на плече, а в нескольких шагах позади – эрцгерцог Фердинанд в окружении дворян своей свиты, соперничавших друг с другом изысканностью и пышностью нарядов. Но Филиппа фон Гуттена среди них не было: праздничное платье стоило никак не меньше трехсот флоринов, что составило бы его двухгодовое жалованье, и потому королевский гонец, одетый не в шелк и бархат, а в тяжелый боевой панцирь, ехал в самом хвосте кортежа. Когда процессия приблизилась к собору Святого Петра, его святейшество выслал навстречу Карлу двух кардиналов – Комо и Фарнезио. Четыре тысячи рыцарей и дворян взметнули ввысь знамена и штандарты Верховного Понтифика, а он, папа Климент Седьмой, сопровождаемый двадцатью четырьмя кардиналами в пурпурных одеждах, тронул своего турецкого жеребца навстречу императору. Герольды из Франции, Савойи и других краев в мантиях, расшитых гербами своих государей, выкрикивая: «Щедрость и великодушие!», двинулись следом за церемониймейстером, который швырял в восторженно ревевшую толпу пригоршни золотых и серебряных монет.
В тот миг, когда папа возложил венец на голову Карла, небо над Римом содрогнулось от грома тысячествольного салюта.
Вечером в самом обширном из покоев дворца, устланном драгоценными коврами, начался пир, на который созвали тысячу гостей. На скатертях венецианской работы сверкал золотом и серебром знаменитый императорский сервиз. Четыре часа не смолкали трубы, фанфары, гобои, арфы и скрипки. Гуттен довольствовался ролью зрителя.
– Я рад и тому, что мне пришлось увидеть все это, – сказал он одному из приятелей. – Пока жив, не забуду.
– А вон ту девушку ты видел? – насмешливо спросил тот. – Четвертая слева от императора.
Гуттен бросил внимательный взгляд на юную красавицу, платье которой блистало самоцветными каменьями. Она держалась с приличествующей случаю важностью, но, судя по тому, как покатывался со смеху ее венценосный сосед, была остра на язык.
– Кто это? – в восторге воскликнул Гуттен.
– Дочь герцога Медина-Сидонии, – ответили ему. – Он испанский гранд, некоронованный король Андалусии.
– Клянусь небом, само совершенство!
Девушка, словно услышав его слова, лукаво поглядела на него.
– Ну, Филипп, ты счастливчик! – поздравил его приятель.
До самого окончания пиршества Гуттен не мог отвести глаз от испанки, а когда под руку с отцом и в сопровождении восьми пажей в бархатных камзолах она направилась к дверям, то вдруг обернулась и, встретившись с пристальным взглядом юноши, послала ему улыбку. Чей-то властный голос вывел его из счастливого остолбенения:
– Поторапливайтесь, мессиры! Займите свои места в процессии. Император возвращается домой.
Все с той же торжественной величавостью пышный кортеж под рукоплескания и приветственные клики толпы двинулся в обратный путь. Карл Пятый ехал стремя в стремя с эрцгерцогом, и под копытами могучих коней настил ветхого моста ходил ходуном. В вечернем воздухе особенно отчетливо звенели подковы, а потом раздался страшный грохот и дружный вопль толпы: едва император со свитой перебрался на другой берег, как срединный пролет моста надломился и рухнул.
– Внемлите, вы, собравшиеся здесь! – взлетел над толпой чей-то пронзительный голос. – Это знамение! Карл Габсбург будет последним императором, коронованным папой! Это говорю вам я, звездочет Иоганн Фауст!
Угрожающе наставив копья, его окружила стража, но, повинуясь знаку Карла, тотчас разомкнула кольцо.
– Что хочешь ты сказать мне, прорицатель? – натянув поводья, спросил император.
– Я принес тебе добрую весть, государь! – выкрикнул Фауст. – Ты станешь властителем всей Италии! Так решили мы – я и мой свояк…
Празднества продолжались девять дней, но Гуттену не довелось больше увидеть ни императора, ни юной герцогини – их постоянно окружала, заслоняя от него, стена придворных.
– Не тешь себя зряшными мечтаньями, Филипп, – говорил ему приятель. – Ты, конечно, отпрыск древнего и славного рода, но в кармане у тебя ни гроша, и вряд ли ты под стать дочери испанского гранда.
…В то утро он нес караул у ворот дворца, куда удалились император и эрцгерцог Фердинанд. И в тот миг, когда Гуттен мог меньше всего ожидать этого, перед ним оказалась герцогиня об руку с отцом. Филипп с трепетом устремил на нее взор, но грянувший рядом голос герольда заставил его выпрямиться в седле:
– Его величество император!
Крепко стиснув рукоять меча, смотрел Гуттен, как под звуки двадцати фанфар ступил на верхнюю ступень лестницы владыка мира, как шел он, приветственно помахивая рукой, между шпалерами придворных – кавалеры преклоняли колено, дамы низко приседали. Стоять продолжали только герцог и его дочь. Когда император поравнялся с ними, гранд, не обнажив голову, слегка поклонился.
«Кажется, я и впрямь витаю в облаках, – с восхищением, к которому примешивалась тревога, подумал Филипп. – Должно быть, велика власть этого человека».
Громкий голос эрцгерцога Фердинанда привлек внимание Филиппа:
– Государь! Вы спрашивали о Филиппе фон Гуттене – вот он!
– А-а, Филипп! Подойди ко мне! – позвал император. Завистливый шепот, поползший по рядам придворных, сменился дружным вздохом удивления, когда император, протянув Гуттену руку для поцелуя, ласково обнял его и приветливо спросил:
– Как поживаешь, дружок? Я осведомлялся о тебе. Скажи-ка ему, – при этих словах он указал на эрцгерцога, – чтобы поскорей послал тебя в Толедо. Я хочу, чтобы ты был при мне.
Гуттен, чуть не плача от восторга, отсалютовал мечом. Царственные братья направились дальше. На шаг отставая от них, шел герцог Медина-Сидония с дочерью.
И вновь несколько дней подряд не встречал ее Гуттен. Перед самым своим возвращением в Вену эрцгерцог сообщил ему, что он должен отправиться в Андалусию и вновь увидеть этот блаженный край, это солнце, эти апельсиновые рощи…
С той поры минуло два года. «Как недавно это было и как давно!» – подумал юноша.
– Филипп! – окликнул его эрцгерцог, сидевший за своим письменным столом. – Собирайся! Поедешь в Аугсбург, договоришься с Вельзерами о новом займе. Передашь этим кровососам письма.
– Будет исполнено, ваша светлость… ах, виноват, ваше величество!
– Вечно ты забываешь о моей коронации, голова дырявая! Ровно два года назад, пятого января 1531 года, я был провозглашен римским королем.
– Прошу прощения, ваше величество.
В сопровождении охраны Гуттен отправился в Аугсбург, «оплот и твердыню банкиров», как говорил эрцгерцог.
4. ПАРСИФАЛЬ
Гуттен прибыл в гавань вовремя: Андреас Гольденфинген уже отдал приказ сниматься с якоря.
– Мне доставляет особливую радость снова принять вас на борт, – приветствовал его веснушчатый моряк. – Теперь пойдем помедленней – против течения и ветер в лоб. Но не тревожьтесь, ребята у меня крепкие, приналягут на весла и доставят вас к сроку всенепременно. Вам надобно в Аугсбург, я слышал? Я высажу вас там, где Лерх впадает в Дунай. Через три часа доберетесь до постоялого двора «Три подковы», а там и переночуете. – Он помолчал и спросил: – Вы бывали в Аугсбурге?
– Не доводилось, – отвечал Гуттен, засмотревшись на дружную, в лад, работу гребцов.
– Прекрасный, богатейший город, он как бельмо на глазу владетельных князей: в свое время император Максимилиан даровал ему вольности. Все, кто проживает в черте его стен, освобождены от всякого рода податей.
Но Гуттен слушал его вполуха, наслаждаясь столько раз виденным, но так и не приевшимся пейзажем, любуясь осмысленной суетой матросов – как на подбор ражих, белобрысых, улыбчивых молодцов. Вдруг он заметил на берегу густой столб дыма и скопище людей. Моряки оборвали песню и тоже уставились на медленно проплывающий мимо берег.
– Это ведьму сжигают, – растолковал ему Гольденфинген. – Желаете, ваша милость, причалим? Поглядите, а?
– Нет-нет, ни за что! – поспешил отказаться Филипп, а про себя подумал: «Что-то больно много развелось в последнее время ведьм. И в Австрии, и в Швейцарии, и на юге Германии. В Комо отправляют на костер чуть не сотню в год. Я боюсь их, – тут он осенил себя крестным знамением, – они могут обернуться кошкой, они наводят порчу, летают на помеле, совращают детей…»
Невидящим взглядом серо-свинцовых глаз окидывает Гуттен гладь реки. Дунай несет его к Арштейнскому лесу – рядом с ним высится родовой замок фон Гуттенов, а до церкви Пречистой Девы Зодденхеймской и вовсе рукой подать. Филипп не достиг еще поры отрочества. То лето – первое после трехлетнего пребывания при дворе – он проводил вместе с родителями на лоне природы, в наследственном гнезде, где самый воздух был напоен ароматом сосен и героических преданий.
Филипп был рослее своих сверстников и так крепко сколочен, что отец его не сомневался: мальчик вырастет доблестным рыцарем – таким же, каков был в юности и сам Бернард фон Гуттен.
В шесть лет Филипп уже превосходно держался в седле и гордился тем, что отец брал его с собой на охоту. В Арштейнском лесу водилась пропасть всякой дичи, зайцев и косуль, попадались иной раз и олени. В самой чащобе стояла хижина дровосека, и по нерушимому обычаю отец с сыном отдыхали там после охоты. Дровосек, добрый малый и превеликий бражник, был искренне привязан к своим господам. Жена у него умерла года три назад, и он все плакался, что живет бобылем, пока в один прекрасный день не удивил обоих Гуттенов, за руку выведя к ним прехорошенькую девушку. По его словам, он нашел ее в лесу, ну и взял жить к себе. Странную, не изведанную доселе тревогу ощутил Филипп, поглядев на нее. Она была совсем юная, высока ростом, стройна. Такие смугловатые лица с чуть выпирающими скулами, с миндалевидными, косо прорезанными глазами не часто можно было встретить в здешних краях; чужеплеменные ее черты напоминали о том, какой след оставила за собой в веках тяжелая поступь неисчислимых татарских орд… Когда пухлые уста девушки раздвигались в улыбке, становился виден безупречный ряд острых белых зубов. Прихотливое, небрежное изящество ее словно танцующих движений вселяло в душу Филиппа смутное и сладостное томление, ставшее почти нестерпимым в тот миг, когда она устремила на него взор, исполненный неведомого ему чувства. И когда дровосек сказал: «Нечего вам тут сидеть, погуляйте-ка по лесу» – Филипп уже знал все, что должно было случиться. Взявшись за руки, они побежали по тропинке, едва видневшейся среди пышной зелени поляны. Близился вечер; уже веяло сумеречной прохладой, сменившей зной.
– Здесь танцуют эльфы, – впервые за все время заговорила она. – Как только солнце сядет, они слетятся сюда со всего леса и будут танцевать до рассвета. Хочешь, я сделаю так, что мы увидим их, а сами останемся незримы и узнаем, где прячут они свои клады?
Солнце скрылось за верхушками сосен.
– Но для этого надо намазаться вот этой волшебной мазью, – и она достала из кожаного кошеля склянку с жирным, мерзко пахнущим зельем.
– Разденься, – велела она и сама сбросила одежду. Приоткрыв рот, густо залившись румянцем смущения, дрожа всем телом, глядел на нее Филипп.
– А-а, ты впервые видишь женщину такой, какой сатана привел ее в этот мир? Что ж, смотри, смотри повнимательней! Пришло время отнять сосунка от груди. Разденься. Сними с себя все. И не стыдись. Солнце село, луна взошла.
Прикосновения ее рук, втиравших мазь, были сладостны. В безотчетном порыве Филипп обнял колдунью и с нею вместе повалился наземь.
Он так никогда и не узнал, что было раньше, что – потом: стремительная ли пляска эльфов или это объятие, которое сплело его тело с гибким горячим телом женщины. Филипп очнулся на руках отца, по дороге домой. Над полями переливалась всеми цветами радуги полная луна.
– Что это с тобой приключилось, сынок? – тоном нежного упрека обратился к нему бургомистр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50