— крикнул, вскакивая с кровати, Квецинский.
— Потому что я вижу границы цивилизации там, где ты их не замечаешь, — возбужденно возразил Леськевич. — Взгляни хотя бы на такую мелочь, как стол или стул… Неужели ты думаешь, что через пятьсот лет вместо столов и стульев появится нечто лучшее?.. Может быть, ты полагаешь, что эта булка станет иной?.. А может быть, ты воображаешь, что люди начнут строить дома другого типа и вместо сегодняшних продырявленных коробок будут возводить здания, подобные кристаллам или фантастическим утесам?..
— И это говорит естественник!.. — воскликнул, покраснев, Квецинский.
— Именно естественник, который знает, что ученые больше не откроют ста тысяч новых видов растений и животных, не найдут десятков новых элементов или нескольких новых сил, таких как тяжесть, теплота, электричество… Мы уже подходим к пределу… — заключил он нараспев и словно невзначай прощупывая свой желудок.
— Может быть, вы и подходите, но не мы, — прервал его Квецинский. — Погляди только сколько миллионов людей добилось за сто лет личной свободы, благосостояния и просвещения… Погляди, как сегодня обращаются с пленными, ранеными, и даже с преступниками… Подумай, до чего может дойти международное право… Подсчитай, сколько людей, вышедших из самых низов, занимает высокие должности…
— Спроси у Громадзкого, кто был здоровее: его отец, учившийся в начальной школе, или сам он — студент университета, и ты увидишь, что такое наш прогресс… — иронически заметил Леськевич и принялся считать свой пульс.
Громадзкий вскочил из-за стола и подошел к двери.
— Конечно, я верю в прогресс!.. — вскричал он. — Мой отец был ткачом, дядя — фельдшером, а я уже буду врачом…
— Зато у моего прадеда было десять деревень и два города, а у меня нет и десяти рубашек. Нет, жизнь не стала лучше, если для того, чтобы какой-то Громадзкий немножко выиграл, Леськевичи должны потерять все!..
— Именно то и хорошо, что семьи, не растратившие своих сил, выдвигаются вперед, а благородные фамилии ипохондриков и чудаков приходят в упадок, — огрызнулся Громадзкий, возвращаясь к прерванной переписке.
Леськевич заерзал на пунцовом кресле и со злости прикусил кончик чубука. Тут заговорил Квецинский, чтобы помешать Леськевичу ответить Громадзкому:
— Как раз в наши дни лучшим доказательством прогресса служит то, что права, просвещение, и даже образование, распространяются на все слои общества.
— Да, да, просвещение!.. — изменил тон Леськевич. — А вот попробуй найти репетитора для малыша…
— У тебя есть мальчик? — спросил Квецинский, довольный, что кончился щекотливый спор.
— У меня есть кузен третьеклассник, за которого родители согласны платить пятнадцать рублей в месяц… И что же?.. Ты не возьмешь его…
— Не могу.
— Лукашевский тоже не может… И хоть тресни, не найду человека, которого я смело мог бы порекомендовать родителям ребенка. Обязательно нарвусь на какого-нибудь радикала, который мне заявит, что даже за пятнадцать рублей не станет учить потомка ипохондриков, обреченных на гибель… — злорадно смеясь, говорил Леськевич.
Квецинский понял, что его недостойная шутка метила в Громадзкого, и возмутился.
— Ты дурак, Селезень, хотя и прикидываешься злобным скептиком, — сказал он, глядя на Громадзкого, который делал вид, будто не следит за разговором коллег, и, покраснев до ушей, писал, без перерыва писал.
— Но, честное слово, Незабудка, — со смехом продолжал Леськевич, — ты еще не знаешь, на что способны демократы и радикалы…
Внезапно он умолк, услышав знакомый голос на лестнице. В ту же минуту Квецинский схватил колокольчик, стоявший возле его кровати, и принялся изо всех сил звонить, крича в окно:
— Барбария!.. Служанка!.. Сюда… сюда!.. Барин приехал!..
Даже Громадзкий бросил перо и, сияя, выбежал в переднюю.
IV
Двери передней стремительно распахнулись, и на пороге появился юноша оригинальной наружности, в студенческой шинели и шапке набекрень. Высокий, рослый шатен с огромными руками и размашистой походкой, он производил впечатление человека, который, наметив себе какую-то отдаленную цель, устремляется к ней с грубой энергией и расталкивает всех на пути.
Пан Квецинский, пан Леськевич и пан Громадзкий построились в шеренгу.
— Лукаш явился! — крикнул Квецинский.
В ту же минуту все четверо запели:
— Да здравствует, — да здравствует!.. Да здравствует, — да здравствует на славу нам!.. Ура!..
По справедливости следует признать, что громче всех пропел здравицу в свою честь новоприбывший медик, сам пан Лукашевский.
— Ну, как поживаете? — сказал он, широко раскрывая объятия, в которых сразу же очутился тощий Громадзкий.
Квецинский и Леськевич кинулись на шею приятелю, причем первый поцеловал его в левое ухо, а второй — в правую лопатку.
После обмена приветствиями Лукашевский швырнул шапку на стол между стаканами, а шинель на кровать Леськевича и, подбоченясь, вскричал:
— Вы сошли с ума!.. Что это такое?..
И он толкнул ногой лилово-красное кресло.
— Кресло… — обиженно ответил Леськевич. — А это что?..
И он указал пальцем на переднюю, куда в этот момент вошла дворничиха с чемоданом, а следом за ней маленький мальчик с испуганным веснушчатым лицом; одет он был в кафтан, свисавший до самого пола, и с такими длинными рукавами, что совершенно не видно было рук.
— Это? — повторил Лукашевский, оглядываясь через плечо. — Ничего, это наш Валек…
— Какой наш Валек? — удивился Квецинский, которого звали также «Незабудкой».
Дворничиха Барбара, особа крепкого сложения, с прекрасно развитым бюстом, швырнула в угол чемодан и, засунув руки под фартук, обошла Лукашевского с правой стороны.
— Что же? — сказала она, склонив голову и щуря глаз. — Что же, может, он теперь будет прислуживать господам?..
— А вам что до этого, черт возьми!.. — дерзко ответил Лукашевский.
— Черт?.. — подхватила баба повышая голос. — Вы мне платите за услуги рубль в месяц, тринадцать дней вас нет дома, и еще вы будете приводить лакеев?.. Неужели вы думаете, что этакий сопляк прилично почистит вам башмаки или подметет комнаты?..
— Молчи, Барбария! — прикрикнул на нее Лукашевский.
— Подкинь уголь в самовар, раба!.. — добавил Квецинский.
— Отличный лакей!.. — вмешался Леськевич. — Да он же пошевелиться не может в своем кафтане.
— Зачем ты его привез, Лукаш?.. — спросил Громадзкий.
— А чтоб вас в анатомичку сволокли!.. — рассердился Лукашевский, хватаясь за голову своими огромными ручищами.
Потом он взял Барбару за локоть и сказал:
— Баба… бери самовар и марш на кухню…
Барбара стала покорной, как голубица, и в один миг исчезла с самоваром в передней.
— Ладно, но что это такое?.. — спросил неустрашимый Квецинский, постучав пальцем по голове мальчика.
— Валек, ступай на кухню… Скинь лапсердак и погляди, как ставят настоящий самовар… — распорядился Лукашевский.
— Зачем ты привез этого свинопаса?.. — недоумевал Леськевич.
— Для вашей же пользы, — ответил Лукашевский.
— Нам он не нужен, — возразил Ипохондрик, — а ни за тобой, ни за Громадзким не уследит…
— Ай, какой остряк, — проворчал Громадзкий. — В самый раз на колбасный фарш!
Лукашевский пожал плечами.
— Сейчас я вам все объясню. Но поскольку я привык знать, с кем разговариваю, так, может, вы мне скажете, что это за колокольчик и для чего?
Теперь на середину комнаты вышел Квецинский.
— Это, видишь ли, бронзовый колокольчик, купленный за четырнадцать грошей у торговца, чтобы звонить прислуге.
— Да ведь она не услышит его внизу.
— Ну, если Барбара не услышит, так ты услышишь или твой Валек, — не растерялся Квецинский.
— Ага! А эта гнусная мебель, которую выкинули из публичного…
При этих словах Леськевич помрачнел. Засунув руки в карманы и отвернувшись от коллеги, прозванного Лукашем, он заметил:
— Надо быть ослом, чтобы не различить стиль Людовика…
— Какой Людовик? — удивился Лукашевский.
— Маркер у Лурса, — быстро вставил Громадзкий.
Леськевич в знак презрения сложил губы трубочкой и невольно схватился за пульс, — ему показалось, что пульс бьется слишком часто, и он решил больше не принимать участия в разговоре.
— Расскажи же наконец про Валека, — сказал Громадзкий, которого очень забавлял расстроенный вид Леськевича.
Лукашевский задумался, как бы составляя план речи; потом сел на стул, опустил голову и начал:
— Вы знаете, что «Попель» служит гувернером в Ментушине.
(«Попелем», в честь великого балетмейстера, прозвали одного кандидата математики, который на протяжении тридцати практических занятий не смог научиться контрадансу и в результате был вынужден отказаться от уроков танцев.)
— Так вот, Попель, — продолжал Лукашевский, — встретил там мальчика, а именно Валека, которого все нещадно били, поскольку он оказался непригоден для деревенских работ…
— Пасти скотину… — пробормотал Леськевич.
— Да… Но зато у него обнаружились большие способности к скульптуре и механике…
— Например, к открыванию чужих замков, — вполголоса вставил Леськевич.
— Тогда Попель, — рассказывал далее Лукашевский, — занялся мальчиком, научил его читать, писать и считать… И теперь вот, во время каникул, когда он при нас проэкзаменовал Валека, панна Мария Цехонская пришла в такой восторг от его успехов, что… я решил взять парнишку в Варшаву и продолжить его образование…
— Что еще за панна Мария?.. — удивленно спросил Квецинский.
— А нам-то что за дело до какой-то панны Цехонской? — добавил Леськевич.
Лукашевский некоторое время сидел опустив голову, явно смущенный. Вдруг он вскочил со стула и воскликнул громовым голосом:
— Эх!.. с какой стати я буду с вами говорить о предметах, в которых вы не разбираетесь…
— В паннах Мариях мы разбираемся, — перебил его Квецинский. У Лукашевского сверкнули глаза.
— Ну, ну… Незабудка, только без насмешек… Панну Марию можем не трогать…
— Даже, если хотели бы, не можем… — прошептал Громадзкий.
— А вопрос, подлежащий рассмотрению, ставится так, — продолжал Лукашевский. — Есть бедный, но способный паренек, который в деревне погибнет, а в городе может стать человеком. Так вот, мы должны позаботиться об этом пареньке.
— То есть… каким образом?.. — иронически спросил Квецинский. — Пожалуй, не дожидаясь, пока его поймают на улице, сдадим его в Земледельческие колонии , как только он нас обворует.
— Или в больницу при первых признаках сыпи… — добавил Леськевич.
— Ах, скоты! — заорал Лукашевский, срываясь с места и так отчаянно размахивая руками, словно он намеревался расколотить стены, а товарищей выбросить за окно. — Ах, скоты! — повторил он. — Я вам оказываю милость, а вы издеваетесь?.. Теперь я знаю, что вы собой представляете, и сейчас же, сегодня же, уезжаю отсюда вместе с Валеком, чтобы не дышать одним воздухом с такими подлецами…
— Ах, змеи подколодные!.. — бушевал он, бегая по комнате. — Три года я вожусь с таким сбродом, голову дал бы на отсечение, что вы порядочные ребята, и на тебе!.. Едва представился повод, и вот уже из этой благородной молодежи вылезают ростовщики, мошенники, торгаши и всякого рода эксплуататоры… Дайте мне раствор сулемы, я смою заразу с моих рук, пожимавших ваши грязные лапы!
— Ну, чего тебе надо, Лукаш?.. — прервал его удивленный таким взрывом Громадзкий.
— Ты у меня спрашиваешь, голодранец?.. — крикнул Лукаш, в ярости топнув ногой. — Ведь ты сам не раз мне говорил, что если бы не помощь добрых людей, то стал бы ты сапожником или органистом, а так… будешь врачом. Позволь же и более молодому голодранцу не пасти скот, раз у него к тому нет охоты, и тоже добиваться права выписывать рецепты.
Пристыженный Громадзкий отступил к столику и снова взялся за переписку неразборчивой рукописи, а Квецинский заметил:
— Ну, не каждый плохой пастух обязательно должен стать хорошим врачом…
— В таком случае он сможет стать хорошим адвокатом или химиком, — возразил Лукашевский.
— Чтобы искусно подделывать водку или минеральные воды, — добавил Леськевич.
— Или стать подпольным юристом и сманивать у нас клиентов! — дополнил Квецинский.
— Не бойтесь! — раздраженно бросил Лукашевский, — прежде чем он начнет соперничать с вами в подделывании водки или подпольных консультациях, не только вас уже не будет на свете, но и кости ваши истлеют.
При упоминании о столь печальном финале Леськевич принялся растирать себе грудь, словно у него закололо в легких.
Квецинский пожал плечами и сказал примирительным тоном:
— Чего ты дуешься? Чего ты кипятишься?.. Лучше ясно скажи, чего ты хочешь?
— Я хочу, чтобы мы помогли парнишке получить образование.
— Стать врачом или юристом, — пробормотал Леськевич.
— Даже химиком по производству маргарина, мне все равно, — заявил Лукашевский.
— Значит, он сперва должен окончить гимназию, — рассудил Квецинский. — А если он слишком велик и его не примут?
— Тогда пойдет в обучение к скульптору.
— Скульпторы сами ходят босые.
— Ну, так отдадим его столяру, — решил Лукашевский, которого нисколько не затрудняли внезапные переходы от университетских вершин к низинам ремесла.
— Да… столяру… если речь о ремесле, то даже я могу подыскать ему место, — отозвался Леськевич.
— Вот видишь, — сказал Лукашевский. — Только он должен где-то жить и что-то есть.
— Жить он может у нас, — вмешался из своей комнаты Громадзкий.
— С голоду возле нас не сдохнет, — проворчал Квецинский.
— Ну, видите, видите… — говорил уже смягчившийся Лукаш. — Мне только это и нужно было… В конце концов каждый из вас в состоянии его чему-нибудь научить…
— Я буду ему преподавать немецкий, чистописание и рисование, — сказал Громадзкий, не поднимая головы от стола.
— Я могу взять на себя географию и еще что-нибудь… — добавил Квецинский.
— Ну, тогда я буду учить его арифметике, — мрачно сказал Леськевич. — Только пусть старается, иначе я ему морду обдеру и люди подумают, будто ее моль изъела.
— Отлично! — засмеялся Лукашевский. — Вот видите, какие вы славные ребята… Валек!.. Валек, сукин сын (он иначе не понимает), вылезай из кухни и поблагодари господ.
1 2 3 4 5