Марков стал настойчивее.
Видя, что ему не отделаться от назойливого газетчика, американец завёл Маркова в подвальный кабачок. По тому, как он принялся подливать водку Маркову, последний понял, что Кланг решил напоить его и оставить, когда он захмелеет… Но через сорок минут Кланг почувствовал, что его развозит, что слова уже не так охотно набегают ему на язык, что язык перестаёт ему повиноваться, а Марков пьёт и не пьянеет. Кланг с удивлением глядел на газетчика, которого не берет хмель. Он ловил себя на пьяном желании рассказать, какая неожиданная удача подкатилась к его ногам и как удивительно изменилась в несколько дней его судьба, не обещавшая раньше ему ничего хорошего, кроме нудной, надоедливой и далеко не безопасной работы на босса. Его так и подмывало рассказать, как ловко вёл он себя, как сумел он ухватиться за один шанс из тысячи, чтобы выбиться из неизвестности; слова восхищения боссом, который умеет делать политику и умеет делать при этом деньги, просились с его языка…
Подавив в себе это желание, Кланг поспешно вышел на спасительный воздух и вновь обрёл способность произносить много ничего не говорящих слов. Щуря глаза, он стал вглядываться в перспективу улицы, на середине которой темнела какая-то толпа.
Марков был настойчив; чем больше он пьянел, тем сильнее проявлялось в нем качество журналиста-следопыта.
— Как велик основной капитал вашего акционерного общества? — спросил Марков.
— Да, капитал — это животворный сок каждого дела, это кровь бизнеса, это его воздух! — насмешливо декламировал Кланг, уже хмурясь.
— Прошу вас, назовите поимённо акционеров общества! — не отставал Марков.
— Настоящий предприниматель, движимый духом коммерции, не знает преград, мистер Марков! Он — человек одной цели! Я имею в виду американца… Он хочет, чтобы весь мир вращался вокруг золотой оси, а золотая ось — это Нью-Йорк, в котором сосредоточена половина золотого запаса мира. Двадцатый век — век Америки!
— Я вам про Фому, а вы мне про Ерему! — с досадой проговорил Марков, теряя терпение.
Американец, однако, не обратил внимания на его слова. Он кивнул головой на колонну, подходившую к магазину. Колонна была большая, цепочка конвойных жиденькая.
— Что это?
Марков, глянув на хмурые, унылые лица мобилизованных, сказал с непередаваемым выражением в голосе:
— Судя по их воодушевлённым лицам, мистер Кланг это новобранцы.
— О, — сказал Кланг, — волонтёры! Как это по-русски? Добровольцы!..
Нервное напряжение охватило колонну. Голова её поравнялась с магазином Иванова. Алёша заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул. «Побегут, — подумал он в последний момент, — ещё как побегут! Ишь, ногу печатают!»
Колонна рассыпалась тотчас же. Кое-кто повалился на мостовую, закрывая голову руками. Однако большая часть задержанных бросилась врассыпную направо и налево. Конвоиры были сбиты с ног. Мобилизованные кинулись в ворота, подъезды домов, к пристанским спускам, к заливу Алёша с рабочим вскочили на высокий тротуар.
И вдруг, к удивлению Маркова, мистер Кланг, человек, который должен был через три месяца положить в карман миллион, точно полицейская ищейка, кинулся наперерез Алёше и рабочему, растопырив руки и крикнув Маркову «Держите!» Марков же инстинктивно отстранился, пропуская бежавших, — он не хотел быть втянутым в грязную историю. В ту же секунду Алёша наотмашь что было силы ударил Кланга по шее. Кланг растянулся на тротуаре, ударившись коленом.
…Алёша с рабочим ворвались в магазин, пролетели через салон, выскочили на чёрный ход и задами стали уходить в сторону Китайской.
— Не отставай, дядя! — оглядывался Алёша на спутника.
Тот, обращая к Алёше раскрасневшееся лицо с седоватыми усами и густыми бровями, тяжело дыша, отвечал:
— Не замай, парень, как-нибудь! Свои пятки побереги!..
Беспорядочные выстрелы конвоиров раздались через три-четыре минуты после свистка Алёши. К этому времени большинство беглецов было уже вне пределов досягаемости поручика и конвоиров…
…Марков помог Клангу подняться. Кланг потёр колено, скривившись от боли.
— Черт возьми! Как он меня свалил! Боксёрский удар!
— А чего вы, собственно, не в своё дело сунулись, мистер Кланг? — спросил Марков.
Кланг смущённо ухмыльнулся.
— Привычка, Марков. Старая привычка! Я служил раньше в заводской полиции в Детройте, у мистера Форда… Впрочем, сейчас это не моё дело, вы правы!.. «Но между тем раздул ноздри, как боевой конь при звуке трубы…» Ведь так сказал поэт! — обретая свой по-прежнему балаганный тон, сказал Кланг.
Подозрение Маркова перешло в уверенность. «Интересно, кто же стоит за твоей спиной? — подумал он, глядя на Кланга. — Ты-то ещё мелко плаваешь, молодчик!»
…Алёша и рабочий на ходу вскочили в трамвай. Только тут рабочий сказал, хлопнув Алёшу по плечу:
— Ай да парень! Ну-ну!
— Что? — спросил Пужняк весело.
— Молодец! Молодец!.. Ты хоть скажи, как тебя звать-то, чтобы в молитвах поминать! Ведь пришлось бы «Соловей, соловей-пташечка» голосить на старости лет.
— Пужняк! — ответил Алёша.
— То-то, Пужняк. Всех испужал… Как воробьи разлетелись… — восхитился рабочий. — Ну, а моя фамилия Дмитриев! Будем знакомы!
Алёша крепко пожал протянутую ему руку.
4
Михайлов заметил Алёшу в толпе задержанных. «Попал в облаву!» — сообразил он, провожая глазами колонну. Одновременно он подумал, что надо немедленно сообщить Антонию Ивановичу о случившемся с Алёшей, так как сам Алёша вряд ли сумеет что-нибудь предпринять для своего освобождения.
Тут впереди послышались выстрелы, какой-то шум. Часть прохожих инстинктивно бросилась под защиту стен, но кое-кто из зевак, которые забывают об опасности, лишь бы увидеть происшествие, кинулся по направлению шума. Михайлову видно было, что колонна, в которой он видел Алёшу, неожиданно распалась. В обе стороны от неё кинулись бежать люди, расталкивая, сбивая с ног прохожих. Михайлов перешёл на другую сторону улицы и придержал шаг — ему ни к чему было оказываться вблизи… Конвоиры сгоняли прикладами поредевший строй, от которого едва ли половина осталась под их охраной. Осыпая оставшихся площадной бранью, егери погнали их дальше, взяв винтовки наперевес. «Удрали! — сказал себе, усмехаясь, Михайлов. — Как Алёшка-то?» Навстречу ему попались двое рабочих:
— Что там случилось? — спросил Михайлов.
— Новобранцы удули! — с довольным блеском в глазах сказал один.
— Молодцы ребята! — сказал второй. — Там один белобрыска-парень как заложил два пальца в рот, да как свистнет! Все врассыпную! Конвоиры пах-пах! Куда там… Теперь не найдёшь!..
Михайлов сел в трамвай, вскоре догнавший колонну. Из окна пристально рассматривал идущих кое-как «новобранцев», перепуганных донельзя. Алёши среди них не было. «Ушёл!» Михайлов облегчённо вздохнул. Он слез на очередной остановке и не торопясь пошёл к порту, к бухте.
Солнце расплескалось на волнах бухты, разведённых свежим ветром. Ясные блики от них трепетали на бортах судов, стоявших на рейде, точно кто-то баловался на просторе бухты в этот ясный день, играя со множеством зеркал. Мелкая волна билась о покатый берег, взбегая на него, тотчас же отходя и оставляя на ракушечнике клочья пены, которая опадала, как встряхнутая опара. На волнах покачивались рыбачьи баркасы, пробегали, переваливаясь, шампуньки. Била волна в берег и выкидывала на него всякую дрянь, всякий мусор. Лежала на приплеске морская капуста, выброшенная прибоем, издавая терпкий запах йода, соли и сырости. Большая часть прибрежья бухты была мелководна. Каменные причалы расположились вправо к вокзалу, к Эгершельду. Корабли, ожидавшие своей очереди под погрузку, толпились на середине бухты. Влево берег казался свалкой от множества мелких гребных и парусных судов, покрывавших его словно грудой щепы, — так разнообразны были они, в такой сумятице толклись они, подбрасываемые волной. А прямо от бухты в вышину семи холмов, окаймлявших её, карабкались каменные дома. Беспощадное солнце палило городские улицы, и даже здесь, у самой бухты, слышался запах асфальта, плавившегося под горячими лучами. Камень, камень…
«Эка вырубили все! — сказал сам себе Михайлов. — А когда поручик Комаров высаживался здесь, тайга подступала к самому берегу, ночью к палаткам медведи подходили, солдатам страшно было на полверсты в сторону отойти — как бы не заблудиться! Эх! Не по-хозяйски тут люди жили, не о жизни, а о наживе думали… Тут деньги делали, а отдыхать на юг, в благодатный Крым, ездили!» Он размечтался и задумался совсем не о том, что волновало его сейчас, и не о том, чем был он занят. Гранитные набережные бы устроить вдоль всей бухты — сколько тогда судов может принять порт! Солнце палит и камень кругом, надо и глазу и сердцу отдых дать. Зелёным бы поясом перепоясать Владивосток, чтобы тянулся от Эгершельда до Чуркина мыса непрерывной полосой, защитил бы город от дыма и копоти порта, дал бы приют детишкам, которым сейчас некуда выйти, разве только в чахлые скверы. Неправда, что здесь ничего не будет расти. Росла же тайга в первозданной своей прелести… Значит, и сейчас может расти, коли руки до этого дойдут!
Михайлов любил этот город, ставший его второй родиной, город, в котором вырос он как боец. Во всем, что делал он, жило стремление увидеть город в руках настоящего хозяина. И уже в мечтах своих видел город другим… «Странные, однако, мысли в голову приходят!» — усмехнулся Михайлов.
На каланче Морского штаба пробило пять.
В шесть Михайлова ждали в бухте Улисс, у минёров…
«А молодчина все-таки Пужняк!» — вспомнил он опять о бегстве мобилизованных, и неторопливой походкой обеспеченного и солидного человека, у которого есть время и прогуляться, и помечтать, и поглазеть, он направился к Светланской, где его в условленном месте должен был ждать уполномоченный от минёров.
5
Вход в бронетупик был запрещён. Часовые теперь находились не только на территории, где стояли бронепоезда, но и снаружи.
Едва кто-нибудь приближался теперь к цеху, как слышал окрики: «Кто идёт? Отворачивай… Ходу здесь нет!»
Феде Соколову подпольная организация поручила выяснить, что делается в броневом тупике. Несколько дней бродил он безуспешно. Ворота закрывались наглухо. Возле стояли казаки, на вопросы они не отвечали и внутрь не пускали. Федя решил схитрить. С видом крайне занятого человека он направился в ворота. Его остановили:
— Куда-а?
— Инструменты у меня в цехе остались! — сказал он.
— Ну, коли остались, так уже не твои, а наших ребят, — заметил лениво рябой, стоявший в паре с Цыганом. — Не оставляй другой раз. Да и на кой они тебе, коли бастуешь?
— Дак ведь мои же инструменты! Не век забастовка будет… Чем буду работать?
— Пущай идёт! — сказал Цыган.
Но рябой мотнул головой:
— Проваливай-ка, брат! А ты тоже добер больно стал, Цыган. Пусти его, а он чего-нибудь сунет в броневагон. Разбирайся потом.
— Да хоть обыщите меня! — взмолился Федя.
Рябой рассердился:
— Иди ты к черту, слышишь!
Цыган пристально посмотрел на Соколова. Со значением произнёс:
— Иди-ка, паря. Наш Иванцов казак справный, службу знает… пока дежурит — не пустит, коли сказал.
Соколов, поняв прозрачный намёк Цыгана, отошёл с удручённым видом.
На другой день в карауле опять стоял Цыган, но в паре с бородатым казаком. Уже смелее Федя повторил свою выдумку. Лозовой сказал:
— Пропуск надо взять, паря.
Цыган вступился за рабочего:
— Тут одним духом слетать можно. Я знаю, где он, работал. — И, видя, что Лозовой чинить препоны не станет, добавил: — Слышь, шагай… Только одним духом. А то нас подведёшь. Да на глаза офицерам не суйся.
Лозовой отвернулся. Федя Соколов юркнул за ворота.
— Эх, Цыган, Цыган… Смотри ты! — вполголоса заметил Лозовой. — И себе и мне хлопот наделаешь. Зря пустил.
Цыган мотнул курчавой головой. Чуб его закрыл глаза.
— Не пропадать же инструменту, дядя.
Лозовой искоса посмотрел на подчаска и сказал:
— Инструмент… разный бывает.
За воротами Федя пробыл не больше десяти минут. Он залез на старую цистерну, откуда ясно было видно все. Этих десяти минут Феде было достаточно, чтобы отчётливо представить себе картину того, что делается в цехе.
Три состава были приведены в боевую готовность. На платформах виднелись орудия. Возле одного бронепоезда на земле стояло несколько пулемётов. Их вталкивали в вагоны через маленькие двери и нижние люки. Вооружённые составы были выкрашены защитной краской, отчего приобрели весьма внушительный вид. Они не принадлежали более депо, а стали военными.
Федя увидел маляров на козлах у бортов вагонов. Вглядевшись, он рассмотрел трехцветные и зеленые угольники и размашистую надпись: «На Москву!»
— Ишь ты, далеко хватают! — пробормотал он.
Больше ему делать было нечего. «Не сегодня-завтра отправят», — подумал Федя и поспешно вышел из цеха, счастливо избежав нежелательных встреч.
Цыган с любопытством посмотрел на него. Лозовой спросил, нашлись ли инструменты.
— Нет. Видно, кто-то из ваших замыслил! — с показным огорчением сказал Федя. — Ума не приложу, как их искать теперь!
Цыган заметил ему:
— Ты, паря, сюда больше не ходи-ка. Нас-то в другое место отправят. Тут ингуши станут. По-русски ни бельмеса не знают, пристрелить могут за здорово живёшь! — Вдруг с деланной свирепостью он закричал: — Давай, давай! Нечего шляться!
Федя невольно оглянулся. К цеху приближался Караев.
— Ну, ты не очень-то кричи… не на жену! — буркнул Федя для вида и поплёлся по пустым путям.
6
Указания Михайлова были коротки и ясны: там, где невозможно предотвратить воинские перевозки бескровным путём, применять партизанские, диверсионные методы — подрывать пути, пускать поезда под откосы без предупреждения, когда ведут военные машинисты. В осуществлении этого забастовщикам предоставлялась самая широкая инициатива.
Члены стачкома молчаливо переглянулись. Антоний Иванович нарушил молчание:
— Понятно! Ну что ж, товарищи, я думаю, мы и тут кое-что можем сделать… Надо только обмозговать это дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83