А нас называли леваками…А кроме того, нам надо было выработать единый план действий на случай поражения – ведь на войне всякое бывает. Особенно в такой войне, какую мы тогда вели… Сейчас остается только локти кусать, но ничего не поделаешь!Мы проголодались, ибо не только не завтракали сегодня, но и не ужинали вчера. Мы вошли в магазин, попросили хлеба и конской колбасы. Продавец упаковал все, но, когда мы стали расплачиваться с ним, он развернул пакет и снова положил продукты на полку.– Давайте «синие» деньги!– У нас нет!– Тогда нет и товара!Мы стали объяснять ему, что мы служащие и получили жалованье «белыми» деньгами. Что же нам делать, подыхать, что ли? Он только пожал плечами и показал, на что идут «белые» деньги: на прилавке лежала куча кредиток, на их чистой стороне он производил подсчеты.Мы направились к Кишпешту, зайдя по пути еще в несколько магазинов. Кое-где нам отвечали грубо, кое-где вежливее, но «белых» денег никто брать не хотел. Когда во второй половине дня мы возвращались обратно и в районе Валерии сели в трамвай и предложили кондуктору «белые» деньги, то даже кондуктор отказался их взять и попросту грубо высадил нас из трамвая.Это были деньги бедной страны, за ними стояло не золото, а только труд пролетариев и крестьян. Спекулянты и базарные торговки еще во время диктатуры охотнее брали «синие» деньги. Сколько раз приходилось грозить им красным патрулем, сколько раз приходилось их штрафовать!«Белые» деньги были бумажными – только власть пролетариата придавала им кредитоспособность.А пролетарская власть рухнула.В карманах у нас лежало месячное жалованье, а мы голодали. Зайдя к вечеру в Народный парк, мы швырнули наши деньги в кусты. Кредитки были одной и той же серии, свеженькие, прямо из типографии, и, если бы их обнаружили у нас, сразу узнали бы, что мы были служащими советской республики.И все-таки уличная толпа не казалась нам враждебной. По улицам взад и вперед шли оглушенные всем происходящим люди. Да, много пришлось им пережить за шесть лет… Однажды в детстве я видел страшный немой фильм (тогда еще не было звукового кино). В фильме рассказывалось о враче, создавшем человека без мозга. Это была одна из тех кошмарных картин, после просмотра которых неделю плохо спишь. Вот именно такими, лишенными мозга, казались люди, ходившие по улицам.Мы заговаривали с тем, с другим, с кондукторами, с торговцами, по привычке называя их «товарищами». Иные отзывались, другие доброжелательно предостерегали нас, кое-кто грубо обрывал, но без особого запала. Все как будто боялись, и никто не знал, как держаться. И только на одном сходились они все решительно (вернее, торговцы, к которым мы обращались): на нежелании брать «белые» деньги.Кишпештских друзей мы не застали. Один ушел в Красную армию во время последней мобилизации, и кто знает, где он теперь. Другого не оказалось дома, а может быть, он велел жене всем говорить, что его нет. Третий заступил в смену.Мы зашли к моему старому другу, живущему на Кебаньском шоссе. Он радушно предоставил нам ночлег и ужин.Утром хозяйка насовала нам в карманы всякой снеди – все, что нашла в доме, – но попросила, чтобы мы больше не приходили. Ее муж был членом заводского совета на паровозостроительном заводе. Бедняжка смертельно боялась, что его арестуют и он попадет из-за нас в еще большую беду.На другой день мы отправились в Уйпешт. Там жили семья Белы и его друзья. В Уйпеште нам сказали, что Отто Корвин заходил в Дом металлистов на улице Ваци и даже выступил там с речью.Новость нас очень обрадовала: значит, наверняка вскоре сможем с ним связаться.Но нам сообщили и о менее приятном: в городе начались первые аресты. Главного доверенного небольшого механического завода, где начал когда-то свой трудовой путь и Бела, прямо с ночной смены забрали два сыщика. Уже на улице они начали его бить.Несколько ночей пришлось нам с Белой провести порознь у друзей и товарищей, договариваясь накануне, где и когда встретимся утром. Так прошло несколько дней. Мы ждали известий о Корвине. Раз уже его видели в Уйпеште, то мы решились остаться там, боясь потерять его след…В это время в мире многое изменилось. Румыны вошли в Будапешт, правительство Пейдля пало. Эрцгерцог Йожеф провозгласил себя правителем страны, Иштван Фридрих стал премьер-министром… Но первый же ветер смел и их. Пришла телеграмма из Парижа, и правитель с премьер-министром подали в отставку… Но была и другая телеграмма – о том, что румыны не войдут в Будапешт, а остановят наступление у окраины. Газеты писали о гарантиях Антанты. А в это время румыны уже гуляли по столице, сверкали штыками, проверяли документы, открыто грабили даже в самом центре города.Правительства приходили и уходили, полиция оставалась; оставались слонявшиеся по городу сыщики. Румыны расположились в Будапеште, как настоящие хозяева. Все труднее становилось ходить по улицам.Моя семья жила в Дьёндьёше. Мы решили пойти туда. До Дьёндьёша было два дня ходьбы. Там мы решили скрываться в виноградниках. С уйпештскими друзьями будем поддерживать связь, а когда нам удастся установить контакт с подпольем, вернемся.Ранним утром мы пустились в дорогу по Керепешскому шоссе. На улицах было многолюдно, рабочие шли со смены. Мы смешались с толпой. На окраине города у таможни вдруг наткнулись на облаву.Проверяли документы.Чего мы там только не увидели! У горожан отбирали кольца, часы, портсигары, драгоценности и мало того, что отбирали, – солдат так потянул сережку у одной женщины, что разорвал ей мочку уха: женщина, видите ли, не сумела достаточно быстро снять серьгу. Всех рабочих они считали коммунистами. Дотошно расспрашивали их, тщательно рассматривали документы и всех, кто казался подозрительным, ставили в строй под охрану вооруженных солдат. Каждые пять минут уводили группы арестованных. И кто знает куда?С солдатами-румынами заодно орудовали венгерские сыщики.Какой-то рабочий возмутился, старался объяснить, что возвращается со смены, живет здесь, на третьей улице, и просит оставить его в покое. Он даже пытался оттолкнуть солдата. Его отвели в сторону и пристрелили, как собаку.Мы с приятелем, крадучись, вернулись назад. От похода в Дьёндьёш пришлось отказаться. Сколько еще таких «патрулей» встретим мы за два дня, а у нас нет никаких бумаг. Да это, впрочем, и к лучшему.
Восьмого, а может быть, девятого августа пополудни я должен был встретиться с Белой у здания кинотеатра. Подойдя к входу в кино, я увидел, что там стоит какой-то человек, незнакомый мне, и кого-то ждет. Но постойте, где-то я видел его лицо? Мне и в голову тогда не пришло, что это сыщик, с которым мне пришлось столкнуться еще перед войной, во время забастовки на заводе Липтака.Я видел, что он внимательно наблюдает за мной, и от мучительного предчувствия у меня засосало под ложечкой. Заметив, что Бела появился из-за угла, я направился большими шагами навстречу ему, а шпик быстро последовал за мной. Я пошел быстрее, он тоже. Выхода не было – я побежал, но сыщик в это время уже кричал: «Именем закона!», «Держите его!». Едва я успел шепнуть Беле: «Встретимся у городского холодильника», как мы припустились в разных направлениях, только давай бог ноги. Сыщик начал стрелять. Я бежал, все время петляя, и заведомо знал, что попасть в меня он не сможет. Мне, побывавшему на фронте, оставалось разве только смеяться над его дрянным полицейским пистолетом. Пистолет Фроммера, ну куда ему! Шпик был маленький, неуклюжий человечек, да к тому же с брюшком. Я же всего шесть лет назад играл левым крайним в кишпештской футбольной команде по классу «Б». Вскоре сыщик отказался от погони; прохожие и так не спешили ему на помощь, а когда он начал стрелять, улица опустела – все жались к стенам домов и только поглядывали, что из всего этого выйдет…Уже темнело, когда мы встретились с Белой у холодильника. С тех пор в окрестностях Ракошпалота мы проводили каждую ночь.Прибавлю еще, что все это время шли дожди, наши ботинки были всегда мокрыми, одежда была грязная и мятая, лица заросли щетиной.Много одиноких людей бродило тогда на окраинах города, прячась в вечерних сумерках. У холодильника тоже собирались всегда по восемь, десять, а то и по двадцать человек. Мы передавали друг другу разные вести, все они были неутешительными: рабочих брали сотнями, хватали прямо на заводах, уводили из квартир. Одних забивали до смерти, других расстреливали прямо на улицах.Холодильник казался безопасным местом. После заката солнца здесь было как в пустыне. Как только мы приходили, падали на землю и засыпали словно убитые. Вы говорите, мы не были бдительны? Нам следовало выставить караул? Но ведь тогда у нас еще не было опыта, мы еще не знали, как жить в подполье. После двухнедельных скитаний, предоставленные сами себе – если мы и собирались по десять – двадцать человек, то все равно не знали, что делать, – люди измучились, одеревенели, все становилось безразличным… Да и усталость одолевала.Может быть, кто-то нас выследил, а может, к нам проник провокатор.В ночь на пятнадцатое августа схватили меня с Белой и еще нескольких товарищей.Мы проснулись от света карманного фонарика. Нам угрожали пистолеты целого отряда полицейских. О сопротивлении нечего было и думать.«Паршивые собаки, коммунисты!» И, надев нам стальные наручники, тут же они принялись бить нас ногами. Глава втораяПечальная встреча. Каким образом человек при режиме Хорти оказался обвиненным в массовых убийствах. Побег – или виселица! Тесный, узкий и темный подвал главного управления полиции на улице Зрини был переполнен, как вагон трамвая. Сюда втиснули, пожалуй, больше ста человек. Я потерял счет времени. Было темно, душно. От тяжелого спертого воздуха, от истощения я несколько раз стоя то ли засыпал, то ли впадал в забытье. А когда приходил в себя, то не помнил, час или только несколько минут был я в обмороке. Иногда открывалась дверь – вталкивали нового заключенного или кого-то вызывали, – и тогда в зависимости от времени суток полумрак прорезал луч дневного света или лампы. В подвале начиналось лихорадочное движение; люди, пользуясь моментом, жадно тянулись к струе свежего воздуха. Потом снова и снова дневной и вечерний свет сменяли друг друга. Не знаю, сколько дней держали они нас, не давая ни глотка воды, ни крошки хлеба, может быть, целую неделю. Моя память не сохранила никаких воспоминаний о событиях этих дней. Да событий никаких и не было, часы тянулись бесконечно долго; так, пожалуй, можно представить себе лишь состояние вечной обреченности.Событий не было… Секунды отсчитывались только нашими тяжело бившимися сердцами. Иногда открывалась дверь, кого-то приводили, кого-то уводили, и больше ничего… Мы уж и не переговаривались. Где там! Ведь больше ста вырванных из жизни людей было брошено, вернее, спрессовано на этом тесном острове ужаса. Казалось, мы были похоронены заживо.Однажды – судя по освещению, это было утро, даже раннее утро – дверь широко распахнулась… и мы увидели силуэт еле державшегося на ногах человека. С обеих сторон его поддерживали двое надзирателей.– Вот они, твои товарищи, обнимайся! – крикнул один из них и так толкнул человека, что, потеряв сознание, тот рухнул прямо на нас.Дверь захлопнулась. Шепотом люди передавали друг другу: «Корвин».Сразу все задвигались. После кошмарных дней, проведенных в застенке, когда казалось, что уже ничего не существует, какое-то странное облегчение принесла мысль, что он, наш Корвин, с нами. Хотя сознание, что он не на свободе, причиняло страдание и боль.Кто-то из товарищей по камере, назвав себя врачом, растолкал всех локтями и пробрался вперед.Затаив дыхание мы ждали. В темноте был слышен тихий шорох, потом кто-то произнес: «Жив». На мгновение вспыхнула спичка. Не знаю, что увидели стоявшие вокруг Корвина, но все как-то сразу отпрянули. Через несколько секунд врач произнес: «Какой ужас».– Его нужно уложить, – продолжал он. – У него контузия, возможно есть и внутренние повреждения. Уложить на спину и обязательно около стены…Мы прижались друг к другу как можно теснее и положили Корвина к стене около двери, где через щель проходило немного воздуха. Шесть человек постоянно сменялись, упирались руками в стену над Корвиным – оберегали его от возможных толчков.Дошла очередь и до меня. К этому времени Корвин уже пришел в сознание и во что бы то ни стало хотел встать.– Я не могу так!.. Поймите, ведь я занимаю место по крайней мере пятерых… Нет, товарищи, помогите мне подняться.В это время открылась дверь, блеснул луч света, и он узнал меня.– О, и ты здесь?Я спросил, что у него болит, сказал, что здесь есть врач, если нужно, он может помочь. Корвин попробовал улыбнуться разбитыми губами. Передние зубы у него были выбиты.– Нет, ничего не болит… Болит не это… вы не думайте… Они изощряются в пытках над человеком… – продолжал он минуту спустя. – Я смотрел на их лица… Жалкие, беспомощные. Да, беспомощные… Поверьте мне, что физическое страдание ничто. А вот предательство, унижения, душевные терзания – это больно, страшно больно. И разве могут они унизить нас? Эти?!Кто-то попробовал пожаловаться: как, мол, мало это помещение для такого множества людей.– Это хорошо, – сказал Корвин, – что тюрьма мала. Революцию в тюрьмы не запрячешь. Даже если всю страну они превратят в тюрьмы, всех нас им не пересажать. Сколько нас здесь! А ведь там, на свободе, нас во много раз больше и место одного займут двое.Снова открылась дверь, и я увидел: на обеих ушных раковинах Корвина зияют дыры с кроваво-черными краями. Это во время допроса прижигали ему уши сигарами.Не хочется подробно рассказывать обо всех ужасах, что творились в полицейских застенках. Да и не любит о них вспоминать тот, кто испытал все это.Вот разве сказать еще несколько слов о румынах. Я упоминал о них раньше, я узнал их и с хорошей стороны. Когда всех нас распределили по камерам, каждую охранял румынский часовой. Многие из них знали по-венгерски, а среди нас оказались трансильванцы, которые говорили по-румынски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40