https://wodolei.ru/catalog/mebel/elite/Italiya/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Думая, что Марко грозит опасность, Лупо уже решил либо спасти его, либо погибнуть, но теперь, узнав, что его нет в городе, он почувствовал облегчение. Других дел в Лукке у него не было, и он тут же опять тронулся в путь, чтобы отыскать Марко во Флоренции, ибо справедливо полагал, что от того, как быстро он вручит ему письмо Эрмелинды, возможно, зависит жизнь трех человек, которые все так или иначе были ему дороги. Поэтому он сел на коня и отправился дальше. От Лукки до Флоренции дорога не близкая, и я не думаю, чтобы моим читателям так уж хотелось бы проехать ее вместе с Лупо. Потому оставим его рысить в одиночестве, а сами перенесемся на берега Арно и, пока там не появился лимонтец, займемся на некоторое время Висконти.
Глава XXIX
С тех пор как Марко отправил свое последнее письмо Лодризио, которое этот негодяй, как вы, вероятно, помните, получил из рук Пелагруа в замке Розате, дела в Лукке шли все хуже и хуже. Отряды немцев, состоявшие из алчных, жестоких, не признающих никакой дисциплины искателей приключений, распустились настолько, что нагло отказывались подчиняться даже самому Висконти.
У Марко день ото дня было все больше хлопот с этой необузданной сворой, и если он держал наемников в узде, то был этим обязан славе своего имени, своему величественному виду и красноречию, то есть тем качествам, которые всегда увлекают толпу почти вопреки ее воле.
К сожалению, Марко не мог опереться и на горожан, чтоб как-то утихомирить наемников из Черульо. Беда граждан Лукки состояла в том, что они были безоружны, разрозненны и, хуже того, постоянно враждовали между собой. Народ выступал против знати, знать — против народа, квартал воевал с кварталом, цех с цехом, кто хотел одного, кто — другого. Легко себе представить, какую пользу извлекали из этого немцы.
Тот бунт, о котором мы рассказывали выше, затронул лишь один конец города, другие не поддержали его, и те бедняги, которые так шумели, когда Лупо въезжал в город, разошлись по домам, едва он успел отъехать на пять-шесть миль от ворот, и сидели за запертыми дверьми, дрожа за свою шкуру, а добрых два десятка остались лежать на улицах и площадях, пронзенные копьями немцев или затоптанные копытами их коней. Таковы были плоды восстания горожан в Лукке, если не считать, разумеется, новых притеснений и еще более затянувшейся на их шее петли.
Так что, как видите, Марко, в конце концов, можно было только посочувствовать: чтобы держать в узде сильных, он должен был доверяться слабым и из любви к человечности иной раз давать пинка правосудию.
Однако дела шли все хуже и хуже, и он, видя, что власть над Луккой ускользает из его рук, решил продать ее кому-нибудь подороже; с согласия начальников, или, как их тогда называли, капитанов немецких отрядов, он начал тайные переговоры с Флорентийской республикой, которая давно уже уговаривала его уступить ей этот город. Переговоры о продаже были почти закончены, и оставалось лишь обсудить некоторые частности, для чего Марко, как утверждали, и уехал во Флоренцию.
Накануне того дня, когда договор о приобретении Лукки должен был перейти на рассмотрение совета республики, Марко, которому сообщили, что «приоры и другие правители земли флорентийской» хотят обсудить его, прежде чем вынести окончательное решение, сидел один в своей комнате. Он только что кончил выбирать из груды бумаг договоры, заключенные им прежде с правителями республики, когда вошел паж и доложил, что из Ломбардии прибыл человек, проездом побывавший и в Лукке.
— Впусти его, — сказал Марко, полагая, что это обычный гонец — один из тех, которых Лодризио посылал к нему каждую неделю.
Гонец вошел; это был Лупо. При виде Марко он так растерялся и обрадовался, что не смог вымолвить ни слова, а только вынул из-за пазухи письмо Эрмелинды и протянул его Висконти. Не взглянув на пакет, Марко положил его на столик и спросил:
— Итак, ты прибыл из Лукки?
— Из Лукки, — отвечал Лупо, и голос его дрогнул — так сильно билось у него сердце. Справившись с собой, он продолжал: — Когда я уезжал оттуда, там был бунт.
— Сейчас там спокойнее, чем в любом монастыре, — сказал Марко, к которому за это время прибыло три или четыре гонца, сообщивших о начале, ходе и конце описанного нами мятежа. — А тебе, надеюсь, не причинили вреда?
— О нет, — отвечал юноша, ободренный заботливостью, прозвучавшей в голосе Висконти. — Да если бы кто и попытался… со мной ведь шутки плохи. А кроме того, я ехал к Марко, — хотел бы я посмотреть, кто посмел бы помешать мне!
Услыхав эту похвальбу, Висконти взглянул ему в лицо, смерил с головы до ног и, засмеявшись добрым смехом, сказал:
— Да, ты не простой человек, ты был солдатом.
— И останусь солдатом на всю жизнь, — отвечал Лупо.
— Видишь, я угадал! Нашего брата сразу отличишь по виду. Твое лицо и повадки подтверждают твои слова, и по всему видно, что ты честный и славный малый.
Лупо покраснел от радостного смущения, которое охватило его при этой похвале.
Подойдя к нему поближе, Марко продолжал:
— Но ты еще совсем молод. Скажи мне, в каких сражениях ты участвовал?
— Первое дело, в котором я побывал, это битва на Адде, где я сражался под вашими знаменами, а потом…
Но Висконти, не дав ему закончить, дружески потрепал его по щеке и сказал:
— Ах, так, значит, ты один из моих славных копейщиков, из тех храбрецов, которые отличились в двадцать четвертом? Рано же ты получил боевое крещение! Ну, раз так, то мы старые друзья.
Не успел Висконти опустить руку, как Лупо схватил и поцеловал ее со страстной преданностью.
Это горячее проявление чувств тронуло сердце благородного воина, который, привыкнув жить среди опасности и риска, ничего так не ценил, как любовь своих солдат. Сейчас же поступок Лупо был ему тем более приятен, что он давно уже жил среди чужих и враждебно настроенных людей. Поэтому он с таким же пылом воскликнул:
— Да здравствуют мои славные миланцы!
— Да здравствует Марко, да здравствует наш предводитель! — ответил Лупо. — Эх, если бы вернулись те деньки, когда мы шли от победы к победе с вашим именем на устах!
— Послушай, — сказал Висконти, понижая голос, — эти дни могут еще повториться, и, может быть, они не так уж далеки. Когда ты вернешься в Ломбардию, шепни на ухо своим храбрым товарищам: "Сердце Марко по-прежнему с вами. Не забывайте своего старого военачальника… " Что же касается тебя, то в любое время, в любом месте, кем бы я ни был, как только нас вновь сведет случай, напомни мне то, что я тебе сказал, и ты об этом не пожалеешь.
Юноша начал горячо благодарить и протестовать, но Марко перебил его и сказал:
— Почему я до сих пор о тебе ничего не слышал? — Потом он подошел к столу, взял перо и спросил: — Солдат, как твое имя?
— Лупо из Лимонты.
— Лупо? Мне это имя знакомо.
— Очень может быть: ведь вы однажды уже оказали ему честь, написав его своей славной рукой на листке бумаги, который спас мне жизнь.
Тут Марко вспомнил о письме, которое он по просьбе Биче написал в ту памятную ночь аббату монастыря святого Амвросия. Он вспомнил, что тот, для кого добивались помилования, был оруженосцем у Отторино в день турнира. Пораженный этим открытием, он спросил себя: «Как же так? Как мог Лодризио отправить ко мне гонцом слугу своего врага?» Он хотел было спросить об этом самого Лупо, но тут же решил сначала посмотреть привезенное им письмо, которое несомненно могло быть только от Лодризио и в котором он надеялся найти разгадку столь необычной новости.
Он взял письмо и вскрыл его. Его сразу поразило, что оно написано не шифром, а обычными буквами. Еще более его удивили первые фразы, и он посмотрел в конец письма, чтобы узнать, откуда оно пришло. Как описать его потрясение, когда он увидел имя Эрмелинды? Боясь, как бы волнение не толкнуло его на какой-либо поступок, не отвечавший его достоинству, он поспешил отпустить Лупо, который тут же вышел, стараясь понять, чем объясняется постоянная смена настроений, которая так явственно читалась на лице и в поступках этого великого человека.
За то короткое время, которое понадобилось Марко, чтобы встать и запереть дверь на засов, тысячи мыслей пронеслись у него в голове: «Быть может, Биче разлюбила Отторино и не жалеет об этом? Господи, о чем я брежу? Скорей всего, Эрмелинда пишет мне, чтобы просить меня не противиться их браку. Сообщила бы уж просто, что они повенчаны, да и дело с концом!.. Конечно, это была бы ужасная весть, и все же я как-нибудь перенес бы ее… Справился бы с собой, постарался бы искупить свою вину перед несчастными и заставил бы их простить меня».
Он сел в кресло, взял письмо и начал читать:
"Марко,
к вашим стопам припадает отчаявшаяся мать, которая, орошая горчайшими слезами вашу доблестную руку, заклинает вас всем, что есть святого на небе и на земле, вернуть ей единственную дочь, ее отраду и последнее утешение ее несчастных дней. Я знаю, что сильные мира сего предпочитают иногда окутывать мраком свои поступки, скрывать свои пути и, совершив несправедливость, притворяться, будто они возмущены жалобами пострадавших. Но вы… вы ведь давно уже знаете, что такое горе, и не отвергнете просьбу бедной, несчастной матери.
Марко, моя дочь похищена: вот уже двадцать дней, как она находится во власти неизвестных людей. Кто знает, где она, кто знает, в чьи руки она попала! Я решительно требую от вас, чтобы вы как можно скорее вернули ее целой и невредимой ее осиротевшим родителям, ее обманутому и похищенному вместе с ней супругу. Этого требует от вас мать, взывающая к вам во имя всего самого дорогого, во имя всевышнего.
Я смиренно прошу вас об этом, склоняясь головой во прах, с душой растерянной и трепещущей, но полной смелости, почерпнутой в сознании того, что мои молитвы дойдут до неба, что и сильные мира сего не бессмертны.
Ах, нет, Марко, нет! Простите меня. Я хочу лишь рыдать и умолять. В моих словах должно звучать одно лишь смирение, одно лишь уничижение. Простите бедную мать, которую сделало дерзкой только невыносимое горе. О, если бы я знала, чем могу я тронуть ваше сердце!.. Сообщала ли я вам, что Биче стала женой Отторино? Да, они обменялись кольцами, их брак освящен церковью. Знайте, это я торопила их со свадьбой, и… нужно ли мне признаваться? Смогу ли я сделать это без смущения, не покраснев?.. Поверите ли вы мне, если я скажу, что сделала это также из жалости к вам?
Клянусь вам, я поступила так и ради вас, ибо считала и твердо верила, что в этом состоит единственное средство отвлечь вас от злополучного решения, которое не принесло бы вам ничего, кроме несчастья… Потому что… даже если бы… я когда-нибудь смогла забыть о себе настолько, что отдала бы вам в жены свою дочь, Биче все равно не смогла бы стать вашей женой, ибо ее бедное сердце уже принадлежало другому! О, Марко, я знала вас в иные времена, и тогда вы, несомненно, не захотели бы взять в жены насильно ту, кто вас не любит, не стали бы искать своего счастья в страданиях любимой вами женщины. А теперь скажите мне, ошибается ли мать Биче, считая вас таким, каким считала когда-то Эрмелинда?
Вы не забыли еще это жалкое имя? Оно одно осталось от всего, чем я была прежде: годы и муки унесли остальное. Вы добились такого могущества! Вас уважают друзья и боятся враги! Вы — слава и гордость Ломбардии… А что есть у меня? Только моя дочь — дорогая и любимая, все мое утешение, все мои надежды, вся моя гордость заключены в ней одной. Ах, во имя вашего благородства, во имя окружающей вас славы, во имя всего, что было между нами когда-то нежного, доброго и святого, если я некогда заслужила вашу благосклонность, прошу вас, избавьте меня от этих терзаний, верните мне мою дочь, верните, прежде чем горе навсегда закроет мои выплаканные глаза. О, если бы вы знали, как я страдаю все эти дни! Если бы вы могли испытать муки моих бессонных ночей, полных видений и ужасов! Если бы вы знали, что значит быть матерью! Мой жизненный путь — вы это знаете — всегда был усеян горестями и мучениями, но все это ничто, лишь слабая тень страдания по сравнению с той болью, которую нанес мне этот смертельный удар. Я никогда не знала, что можно так страдать на этом свете… Боже мой! Боже милостивый! Я слишком слаба, чтобы вынести такую тяжесть: избавь меня от этих мучений, с которыми я не могу справиться, призови меня к себе, но прежде спаси мою дочь! Увы, слезы застилают мои глаза, рука моя дрожит, и я чувствую, что силы меня оставляют.. О, Марко! Если бы я могла увидеть вас, припасть к вашим ногами и умереть, умоляя вас о милости, в которой вы не отказали бы умирающей! Сжальтесь, сжальтесь над несчастной Эрмелиндой!"
Глава XXX
Письмо Эрмелинды вызвало бурю в душе Марко. Он хотел тотчас сесть на коня и скакать прямо в Милан, но его удержала мысль, что завтра начнутся переговоры о продаже Лукки Всю ночь он провел как на иголках, не смыкая глаз; он испытывал мучительные терзания, теряя рассудок от беспокойства и нетерпения. Он то вскакивал с постели и выходил на балкон в ожидании столь желанного и столь ненавистного рассвета, то огромными шагами мерил комнату, то снова ложился и ворочался с боку на бок, не находя себе покоя.
Наконец наступил рассвет, пробил назначенный час, и Марко предстал перед приорами. Вид у него был расстроенный, глаза блуждали, говорил он мало и бессвязно. При малейшем возражении он выходил из себя, упрямо отстаивал любое слово, любой пункт, словно желая уличить всех и каждого во лжи. В общем, вел он себя настолько требовательно и невежливо, что те немногие члены совета, которые не хотели этой сделки, легко переубедили тех, кто этой сделки хотел, доказав им, как опасно полагаться на слово столь странного, капризного и неуравновешенного человека, который, того и гляди, сейчас сойдет с ума и изменит все свои намерения Поэтому решено было отказаться от приобретения Лукки и прекратить переговоры.
Как только это постановление приоров и других правителей республики было доведено до сведения Марко, который на время принятия решения удалился из зала, он, не обменявшись ни единым словом с немецкими военачальниками, приехавшими с ним во Флоренцию для этих переговоров, и не обнаружив ни удивления, ни гнева по поводу столь неожиданного отказа, вернулся во дворец, взял с собой Лупо и двух оруженосцев, сел на коня и в тайне от всех отправился в Ломбардию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43


А-П

П-Я