— Нн-о… бог мой… я… я же ничего… ничего плохого не сказал.
Клаус дружески положил ему на плечо руку и ответил:
— Я советую тебе быть поосторожнее в будущем, раз уж этот фогт такой волк!
Клаус и Герд Виндмакер, как звали долговязого парня, вместе пошли домой. Они стали неразлучными друзьями.
Над морем свирепствовал норд-ост. Неслись тёмные, причудливо изорванные облака. Все огни на побережье были потушены. Вокруг царила кромешная тьма. Рыбаки, которые из-за непогоды не могли выйти в море, теснились в пивной, и обрывки их монотонного пения доносились оттуда. Обнюхивая землю, между хижинами рыскали голодные собаки. Иногда доносились глухие звуки рога: это сторожевые побережья предупреждали моряков, находящихся в море.
Клаус в одиночестве сидел на камне на берегу, у его ног с глухими ударами разбивались высокие волны. Герд был в море. В такое ненастье не было никакой возможности пристать к берегу. Может быть, их унесло далеко-далеко. Может быть, они стали уже добычей шторма. Когда у друзей выдавалось несколько свободных часов, они вдвоём сидели на этом месте. Клаус и Герд были хорошими пловцами и часто в спокойную погоду уплывали далеко в море. Это было для них лучшим отдыхом.
Клаус смотрел на бушующее море, прислушивался к штормовому ветру. Герд был там, и ему надо было бороться с могущественной стихией. Несмотря на все опасности, он чувствовал бы себя гораздо лучше вместе со своим другом на корабле, чем здесь на берегу, в одиночестве, полный тревоги, бессильный помочь ему, ожидающий, надеющийся.
И тут он заметил у ближайшей хижины, где жили восемь олдерменов, какие-то тёмные фигуры. Сначала он подумал, что это кто-нибудь из олдерменов пытается добраться до своих нар. Потом по чётким контурам силуэтов он догадался, что это люди в доспехах. Ага, значит, соглядатаи или слуги фогта. Что нужно им в такой поздний час и в такую непогоду в хижинах? Случилось какое-нибудь несчастье? Кого-нибудь хотят арестовать? Клаус неподвижно сидел на своём камне и наблюдал. Пригнувшись, крадучись двигались эти люди, тревожно озирались по сторонам. Их было трое. Один исчез в хижине. Клаус хотел было направиться туда и посмотреть, что бы это значило, но остался. Какое его дело, что там происходит? И тем не менее поведение этих трех облачённых в доспехи людей вызывало подозрение. Что, если они замышляют какую-нибудь подлость?.. Клаус забеспокоился. Потом снова сказал себе: «Слуги фогта лучше всех знают, что тут нечем поживиться. Главная выплата будет после окончания лова…» Прежде чем Клаус окончательно решил, идти ему туда или не идти, тень выскользнула из хижины, и все трое вдруг исчезли так же неожиданно, как и появились.
Клаус направился к хижине и вошёл. Мигал жировой светильник. Внутри никого не было. Никаких следов грабежа. Медленно вернулся он и побрёл по берегу с мыслями о Герде, о свирепом бушующем море.
Ночью фогт Вульфлам нагрянул с вооружёнными слугами в хижину рыбаков, согнал спящих с нар и приказал обыскать помещение и каждого человека. На вопрос, что они ищут, ответа не последовало. Поиски оказались безрезультатными, и они перешли к следующей хижине. Проклиная нарушителей покоя, рыбаки снова улеглись. Но Клаус ещё долго не мог заснуть: он размышлял о подозрениях, возникших у него на берегу, и чувствовал, что они связаны с этим ночным обыском.
На следующее утро стало известно, что похищена касса витта — почти шесть тысяч марок. Несмотря на тщательные поиски, её не нашли. Фогт Вульфлам собрал всех обитателей лагеря, он обещал простить вора, если тот сознаётся и вернёт украденное, он грозился жестоко покарать виновников, если они сейчас же не признаются в преступлении.
Несколько дней это событие было главной темой разговоров рыбаков, восхищавшихся тем, как ловко была совершена кража и как искусно запрятана добыча. Но постепенно это дело забылось, тем более что моряки из Любека прибыли с известием, что германский император оказал городу честь своим посещением. Это было знаменательное событие, потому что император до сих пор редко удостаивал внимания север своей страны, его чаще привлекал богатый, солнечный юг — Италия, Сицилия. И, в пивной, и на кораблях, и в хижинах — повсюду оживлённо обсуждался визит императора. Под золотым балдахином прошествовал Карл IV по Любеку, впереди шёл ратсгер с ключом города, позади — трое: герцог Саксонский с имперским мечом, маркграф Отто со скипетром, архиепископ кёльнский с державой. Люди, которые рассказывали о великолепии этого десятидневного торжества, не находили слов, чтобы описать ликование горожан, необыкновенную иллюминацию празднично украшенного города.
Поступали новые, все более волнующие новости. Говорили, что кайзер, обращаясь к ратсгерам города, назвал их «господа», и этим несомненно выразил своё уважение к торговой деятельности. Перечисляя большие города своего государства, он назвал Нюрнберг своим богатейшим, Кёльн — веселейшим, а Любек — прекраснейшим городом. И каждый ганзеец гордился честью и славой могущественных союзных городов. Отзвуки этого ликования достигли даже побережья Сконе.
Уже начали грузить корабли и разбирать хижины; через несколько дней все рыбаки должны были завершить лов, и предстояло возвращение в родные места. И именно в это время неожиданное событие взволновало весь лагерь. В хижине олдерменов, под порогом, слуги фогта обнаружили зарытую кассу. Тотчас же восьмерых олдерменов взяли под стражу. Фогт Вульфлам был вне себя и угрожал применить обещанное наказание. Рыбаки качали головами, искренне жалели воров и досадовали, что проклятое дело было раскрыто перед самым отъездом. Клаус подумал, что дело это нечисто. Он рассказал Герду о своих наблюдениях на берегу и спросил, что бы это за таинственные парни могли быть там?
Герд с полуоткрытым от удивления ртом выслушал его и сказал:
— Твари Вульфлама!
— Зачем ему это нужно? — спросил Клаус. — Самое большее — получит деньги назад. Или у фогта среди олдерменов есть враги?
— Подожди, — ответил Герд. — Подожди!
За день до отъезда из Сконе был назначен суд над восемью олдерменами. Рыбаки и работники тесной толпой стояли среди хижин у липы, под которой восседал суд: фогт Вульвекен Вульфлам и ещё пять фогтов. В тяжёлых цепях, бледные и подавленные, обвиняемые были приведены слугами фогта. Когда Вульфлам объявил, что они воры, те, поражённые чудовищным обвинением, уверяли, что невиновны. Фогт объяснил, что хотя они, вероятно, все соучастники, но если кто-нибудь из них раскается в содеянном и признается, он обещает быть милостивым. И опять все восемь уверяли, что невиновны и что понятия не имеют, каким образом шкатулка с деньгами попала в их хижину.
Олдермены всегда были старшими над виттенами, помощниками фогтов; они следили за порядком в лагере, улаживали случайные ссоры, распределяли работы, выплачивали жалованье. Им не надо было выходить на лов рыбы, и получали они больше, чем рыбаки, потому что на них была возложена большая ответственность.
Герд, бледный и взволнованный не менее чем Клаус, зашептал другу:
— Они поплатятся головой.
— Это просто невероятно, — отозвался Клаус.
— Но, может быть, их только ослепят, — сказал Герд, — это ведь любимое наказание Вульфлама. Вульфламы говорят: — Не опасен только убитый или ослеплённый враг.
— Но разве олдермены враги фогта?
— Этого я тоже не знаю, — сказал Герд, — но выходит так. А ты замечаешь, что никто не спрашивает, как слуги фогта напали на след украденного добра?
Пока фогты совещались, Клаус, не обратив внимания на тревожный возглас Герда, прорвался сквозь плотно стоящих людей и предстал перед фогтом Вульвекеном Вульфламом. Это был рослый и стройный мужчина с широким, изборождённым глубокими морщинами лицом, с усами, свисающими над уголками рта до подбородка, одетый в кованную из стальных колечек кольчугу с гербом города Штральзунда — три рога и корона — знаком его фогтского достоинства. Он заметил, что Клаус намеревается обратиться к нему.
— Чего он хочет? — прорычал фогт.
— Я видел, как трое в доспехах тайно подобрались к хижине олдерменов, а один из них проник внутрь. Это было как раз в ту ночь, когда пропала касса.
В глазах фогта блеснул звериный зелёный огонёк. Складки в уголках его рта дрогнули. Он посмотрел вокруг, словно проверяя, не слышал ли ещё кто-нибудь этих слов, затем положил руку на меч и заорал:
— Это что, попытка повлиять на исход дела? Ещё слово, и ты будешь закован в цепи!
И он отвернулся, не удостаивая Клауса больше внимания, а тот взглянул ещё раз на его спину и медленно пошёл назад.
Герд двинулся ему навстречу.
— Ты ему что-то сказал? — Герд был смертельно бледен.
— Это негодяй! — ответил Клаус.
— Тсс! Тихо! Ради бога молчи!
Через час был объявлен приговор: выпороть всех обвиняемых плетьми и отобрать все заработанное. Старейший олдермен, некий Фридрих Теннинг из Любека, был приговорён ещё и к ослеплению, потому что, как старейший, он был ответствен за все, что происходило в хижине олдерменов.
Люди удивились мягкости приговора. Радостное оживление пронеслось по площади. Старый Фридрих Теннинг, однако, крикнул:
— Я невиновен!
Кое-кто из рыбаков отнёсся к этому недоброжелательно, они считали, что Теннинг должен бы быть доволен — такого мягкого приговора никто не ждал. Фогт Вульвекен Вульфлам сидел мрачный, не спуская глаз с обвиняемых и зрителей.
Клаус молчал.
Обвиняемых привязали к восьми вкопанным столбам. Слуги фогта сорвали с них верхнюю одежду. Молча стояли сотни людей на площади, и можно было слышать каждый удар плети, потому что и истязаемые тоже не издали ни звука. Только один глухой стон пронёсся над площадью! И Клаус почувствовал, что это старый Теннинг. Теннинг застонал не от боли: своими ещё зрячими глазами он видел, совершающиеся приготовления. Один из слуг калил на маленьком горне иглу.
Герд не мог сдержать дрожи. Лицо его позеленело. Нижняя челюсть бессильно повисла. Он все смотрел на Клауса, лицо которого лихорадочно пылало.
— О… очень мми-милостивый приговор! — вырвалось у Герда.
Клаус молчал.
Каждый получил по тридцать шесть ударов плетью, и их отвязали от столбов. И тут ужасный крик пронёсся над головами собравшихся.
— Дождётся этот фогт! — прошептал Герд.
— И такое он перенёс… и такое он перенёс! — запинаясь, бормотал кто-то рядом.
Крупные капли пота выступили на лбу Клауса. Глаза его нашли фогта. Тот невозмутимо взирал на перенёсшего пытку.
Наступил тогхедаг — день выплаты денег. Клаус держал в правой руке серебро, которое ему новый олдермен отвесил на scala argenti — весах для взвешивания золота или серебра, — и долго смотрел на свой первый в жизни большой заработок, но он не был рад ему: надо было подумать о Мелле Ибрехте и олдерменах. Это не были ганзейские эстерлинги или другие монеты: цеховое объединение сезонников добилось того, чтобы рыбакам и морякам платили серебром в слитках, которое в любом месте можно было обменять на ходовую монету. Монеты же в иных городах обменивались с большими потерями, потому что денежное обращение тогда было столь же запутанно, как и экономика государств. Сотни правителей в немецкой империи — князья, графы, герцоги и епископы — имели свои собственные денежные системы. Существовали винкеноги (пфенниги), торносы, сцильсы (голландские пфенниги), марки, «чистые» марки (чистого серебра), «вольные» марки (серебро с примесью), померанские, голштинские и мекленбургские пфенниги, золотые византинеры, рейнские гульдены, венецианские гульдены, дукаты и цехины, бюгельсы, богемские гроши, динары и оболусы, эртеги, фердинки, приусы, матумки, капита мартарорум (русские кожаные деньги), балхи (меха как средство платежа), схины (кожаные деньги). Кроме того, средством платежа служили слитки серебра, а при расчётах со шведскими рудокопами применялись аммер (янтарь) и дурстенты (драгоценные камни).
Порядочная груда слитков серебра лежала в стороне. Это было жалованье олдерменов, которое прибрал к рукам фогт Вульфлам. Клаус взглянул туда, и рука его дрогнула так, что он даже уронил кусочек серебра. Герд прошептал:
— Есть с чего начать! Счастье, что нас не постигла беда.
Едва побережье Сконе осталось позади, на корме штральзундской когги, на которой рыбаки направлялись через Балтику к берегам Померании, поднялся шум. Клаус, думая, что это связано с невинно осуждёнными олдерменами, — а двое из них находились на борту, — поспешил туда. Между штральзундскими и любекскими купцами шёл спор по поводу посещения кайзером Любека. Завистливый штральзундец донимал любекцев анекдотами, полными издёвок над ними и над кайзером, а те защищали свой магистрат и своего высокого гостя: Штральзундец уверял, будто бы любекские ратсгеры так раболепствовали перед кайзером, что даже просили не величать их «господами», штральзундец же считал обращение «господа» совершенно естественным. «Любекцы потеряли всякое человеческое достоинство!» — заключил он. Кто-то вспомнил о необычайно высоких почестях, оказанных Любеком гостю, о том, что любекцы заложили камнем ворота, через которые проехал на коне император. «Никто из смертных теперь не проедет через эти ворота», — говорили они. Штральзундец, положа руку на сердце, уверял, что ему достаточно понятно: город Любек не только плотно закрыл за кайзером ворота, но и замуровал их, чтобы тот знал, что незачем ему туда возвращаться. Почему же незачем возвращаться? И зачем он, собственно, появлялся? Штральзундцу было известно и это. Кайзер хотел бы руководить Ганзой, кроме того, он хотел примирить с ганзейскими городами имперский город Брауншвейг, выброшенный из Ганзейского союза. Любекцы же не хотели, как всегда хитрили и дурачили его до тех пор, пока он не покинул город, так и не добившись ничего и изрядно раздосадованный. Об олдерменах Клаус ничего не услышал. Он возвратился к своей компании.
ПРАВИТЕЛИ ШТРАЛЬЗУНДА
Звонили городские колокола, глухо гудели большие колокола кирхи Святого Николая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21