Попивая крепкий густой чай, я с благодарностью заметил:
— Давно не ел так вкусно. Не знаю, как вас и благодарить.
— Кажется, я догадываюсь, кто ты, — улыбнулся райтер. — Если ты тот, о ком я думаю, то ты попал в самое подходящее место. Это твои фотографии были в утренних газетах? Ты бедная жертва этой новой бесчеловечной методики? Если так, то тебя послало ко мне само Провидение. Бедный парень. Сначала тебя мучили в тюрьме, а потом ты стал объектом издевательств нашей безжалостной полиции. Они сейчас набрали в нее отпетых негодяев. Я тебе искренне сочувствую.
Я хотел подтвердить его слова, но был слишком преисполнен жалости к себе. Я только моргал и слушал, что он говорит.
— Ты не первый, кто обращается ко мне за помощью. Наша деревня превратилась в излюбленное место полицейских, где они вершат неправедный суд и расправу, называя это брейнуошинг… Сама Судьба привела ко мне тебя — жертву двойного произвола властей! Возможно, ты слышал обо мне?
Я мигом насторожился и ответил, тщательно подбирая слова:
— Мне знакомо название «ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН». Правда, я его не читал, но слышал, что это потрясная вещь.
— Правда? Ты слышал о моем романе? — засиял райтер. — Расскажи немного о себе.
— Да особенно и рассказывать нечего, — засмущался я. — Жил-был глупый заносчивый сосунок, слишком много мнивший о себе. Однажды его так называемые друзья подбили его забраться в дом к одной старой одинокой женщине. Я и не думал причинять ей вреда, поверьте. Так, невинная ребячья выходка. Решил выпендриться перед дружками. Эта старая птица засекла меня, и с ней случился сердечный приступ. Одним словом, она сыграла в ящик, а я загремел в тюрьму…
— Так, понятно. Пожалуйста, продолжай.
— Уже там, в тюрьме, я тянулся посетившему наш скворешник министру исправительных учреждений, и тот решил опробовать на мне методику Лудовико…
— Так, так, — подался ко мне райтер. — Расскажи мне об этом подробнее.
Он очень этим заинтересовался и даже не заметил, что локтем влез в розетку с джемом. Глаза его лихорадочно заблестели, рот приоткрылся…
Стараясь хоть как-то отблагодарить его за проявленную ко мне доброту, я подробно поведал райтеру о том, что со мной проделывали в клинике доктора Бродского.
Он был настолько захвачен моим рассказом, что ни разу не перебил меня. Только кивал головой — понимающе, негодующе, осуждающе… Когда я кончил, он тяжело вздохнул и принялся собирать тарелки.
— Позвольте, я их сам вымою, — предложил я.
— Отдыхай, отдыхай, бедолага, — сказал он, открывая горячую воду. — Ты, несомненно, грешил и нарушал законы, но то, что они придумали тебе в качестве наказания, переходит всякие границы. Они превратили тебя в некое подобие машины, в полуавтомат, лишенный права свободного выбора. Тебя запрограммировали даже не на добро как таковое, а на совершение одобряемых обществом актов, угодных ему действий… Я ясно представляю твое поведение в пограничных ситуациях, при эмоциональных стрессах. Теперь все — музыка и физическая любовь, литература и искусство — превратилось для тебя из источников наслаждения в источники боли и страдания. Бедный, бедный Алекс.
— Вы точно все определили, сэр, — согласился я, закуривая изящную длинную злопухоль с золотым мундштучком.
— Они всегда перегибают палку, — задумчиво произнес райтер, в третий раз перемывая одну и ту же тарелку. — Вот и в случае с тобой они явно переусердствовали. Человек, лишенный выбора, перестает быть человеком. Они перешли ту грань, за которой начинается преступление против человечества.
— Ваши рассуждения очень похожи на рассуждения нашего тюремного капеллана. Он тоже утверждал, что без морального выбора нет человека. Правда, при этом постоянно ссылался на Бога, который следит за правильностью такого выбора.
— Да? Он тоже так считает? — оживился райтер. — Впрочем, иначе и быть не могло. Это основа христианского учения. Ну, да ладно. Я вижу, что утомил тебя. Договорим завтра, когда у меня соберутся мои друзья. Я думаю, что ты нам будешь очень полезен. С твоей помощью мы сможем разоблачить наше подлое правительство, опять рвущееся к абсолютной власти. Мы покажем народу всю бесчеловечность их программы, направленной на превращение нашей молодежи в механических исполнителей их воли. И еще гордятся этим, преподнося антигуманную технику Лудовико как панацею от всех общественных бед.
Он продолжал вытирать одну и ту же тарелку.
— Сэр, вы пятый раз трете одну тарелку, — не удержался я.
— Да? — очнулся он и уставился на отполированную до блеска тарелку. — Я слишком рассеян для домашних дел. Обычно ими занималась моя жена, я же был полностью поглощен писательством.
— Ваша жена, сэр? — с деланным безразличием спросил я. — А что, она вас оставила?
— Да, оставила…— с неизбывной тоской и болью повторил он. — Она умерла. Видишь ли, ее зверски избили и изнасиловали четверо молодых подонков. Прямо в этом доме, у меня на глазах. И я не смог защитить ее…— Его голос дрогнул, а лицо исказилось гримасой горя и страдания. — Бедняжка не перенесла потрясения… А я, как видишь, живу.
Он быстро отвернулся, чтобы я не видел его слез. Но я увидел другое. Тихая зимняя ночь. Четверо здоровых лбов в масках обманом врываются в мирный уютный дом и учиняют зверскую расправу над ни в чем не повинными людьми. И я их предводитель…
Как и следовало ожидать, вставшая перед моими глазами картина вызвала острейший приступ болезни Лудовико. Лицо мое помертвело и покрылось испариной. Вкусная пища подкатила к горлу, готовая в любой момент вырваться наружу. Заметив это, райтер по-своему истолковал мое состояние:
— Вот видишь, до чего я тебя довел своими разговорами. Пойдем, я покажу тебе твою спальню. Это бывшая комната моей Элен. Бедный, бедный парень. До чего довели тебя эти изверги! Еще одна жертва современного мира, как и она, моя несчастная девочка…
Я уснул только после того, как он дал мне какой-то сильный седатив, которым часто пользовался сам. Я отключился мгновенно и продрых часов десять без сновидений. Когда я проснулся, было позднее морозное солнечное утро. За окном коттеджа звонко пели птицы. С некоторым усилием я вспомнил, где нахожусь. Впервые за последние дни меня окружали покой и относительная безопасность. Из кухни доходил аромат свежесваренного кофе. Я решил покайфовать, пока меня не позовут завтракать. Мысли мои текли ровно и безмятежно, и я был близок к тому, чтобы сказать: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Вдруг мне захотелось узнать, как же зовут моего спасителя и благодетеля. Я вылез из-под блэнкита и прошлепал босыми фит к большому книжному шкафу во всю стену. Где-то здесь обязательно должен стоять «ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН», и уж на нем-то будет указано имя автора — доброго хозяина «НАШЕГО ДОМА». Однако, к моему разочарованию, на полках стояла масса умных книг… и ни одного «АПЕЛЬСИНА». Я осторожно прокрался в соседнюю комнату-спальню райтера. Войдя в нее, я остановился как вкопанный, потому что со стены на меня укоризненно смотрела та самая герла. Подавив ассоциативную боль, я поспешно подошел к навесной полке с буками и отыскал тоненькую книжку, на хребте-переплете которой после знакомого названия золотом было выведено: «Ф. Александер». Боже правый! Его тоже звали Алекс! Я полистал книженцию, но так и не понял, о чем она. Меня поразило, что написана она в какой-то безумной манере, с многочисленными «ах» и «ох». Единственное, что я вынес из этого беглого просмотра, так это то, что в наше время всех людей — его, меня, моих предков с их правильным постояльцем, Кира, Билли, покойника Джоша и вас, да-да, вас, мои терпеливые слушатели, — пытаются превратить в механических роботов или их запчасти. В то время как каждый человек — неповторимая личность, уникальный плод матери-природы. Мой Ф. Александер наивно полагал, что все эти плоды-человеки растут на одном всемирном древе во вселенском саду, посаженном Господом Богом. И все мы нужны этому садовнику для того, чтобы он изливал на нас свою благодать и, в свою очередь, радовался нашим благим деяниям… Дальше шла такая же идеалистическая чушь и ах-охо-вая трескотня. И я подумал: может быть, этот мой тезка действительно с ума съехал после смерти жены? Но тут снизу раздался его вполне здоровый войс, теплый и доброжелательный, и я поспешил завтракать.
— Ну что, выспался? — с улыбкой спросил он. — Уже десять. Я специально не стал тебя будить. Сам-то я уже успел поработать несколько часов.
— Очень мило с вашей стороны, — вежливо ответствовал я, намазывая тост баттером. — Пишете новую книгу?
— Нет, кой-какие статьи. Потом разговаривал с друзьями по телефону.
— А у вас разве есть телефон? — ляпнул я, забыв про осторожность.
— А почему ты решил, что у меня его нет? — ответил он вопросом на вопрос и пристально посмотрел на меня.
— Да так, — отвел я глаза в сторону, в душе проклиная свою неосмотрительность. — Просто вчера я его не заметил.
— Это и неудивительно. Ты был в таком состоянии, — смягчился он, а я подумал, что он, должно быть, помнит все мельчайшие детали той страшной ночи.
«Будь осторожен, парень, если не хочешь, чтобы тебя четвертовали… со всей вселенской любовью», — сказал я себе.
Некоторое время мы жевали молча. Потом он сказал:
— Я все утро звонил людям, которые должны обязательно заинтересоваться твоим случаем. Ты и не подозреваешь, каким мощным оружием являешься в нашей борьбе за то, чтобы это антинародное правительство вновь не победило на предстоящих выборах. С твоей помощью мы выбьем у них из рук главный козырь
— их хваленые достижения по борьбе с преступностью. Ведь ты поможешь нам разоблачить их фашистские методы модификации индивидуального сознания? Они могут начать с преступников, а закончить нами, демократами, всеми инакомыслящими. Ты представляешь, что тогда может произойти? Все эти опыты во благо народа могут обернуться полным тоталитаризмом!
— Откровенно говоря, я не совсем ясно представляю, чем я могу вам в этом помочь, — честно признался я.
В глазах райтера появился безумный блеск, и он заговорил как сумасшедший, все более распаляясь и проглатывая слова:
— Ты живой свидетель этих дьявольских планов. Народ, простые люди должны знать, должны видеть, что затевается за их спинами.
Он порывисто выскочил из-за стола и принялся расхаживать по кичену, как будто репетируя гневную обличительную речь:
— Неужели вы допустите, чтобы с вашими сыновьями сделали то же самое, что и с этой бедной жертвой произвола властей? Неужели вы хотите, чтобы отныне правительство само решало, кого объявить преступником, врагом нации, а кого нет?
Спохватившись, он снова сел за стол, но к яйцу так и не притронулся.
— Пока ты спал, я написал статью. Через день-два она появится в газетах вместе с твоей фотографией. Тебе только нужно подписать этот скорбный перечень преступлений и несправедливостей, которые творились над тобой с благословения нашего правительства.
— Ну, а вам-то какой от этого прок, сэр? — искренне полюбопытствовал я. — Я имею в виду, чего добьетесь вы лично, кроме приличного гонорара за свою статью? Почему вы так рьяно выступаете против нынешнего правительства? Разве другое будет намного лучше?
Райтер схватился за край стола, так что побелели костяшки пальцев, и с пафосом произнес, скрипя прокуренными зубами:
— Кто-то же должен бороться за идеалы добра и справедливости? По натуре я тихий, мирный человек. Но я не могу спокойно смотреть, как попирается то, что для меня свято. Честные люди должны бороться против любых проявлений насилия над личностью. Таковы традиции свободолюбия. Однако масса слишком инертна. Ей наплевать на все, кроме собственного благополучия и личного покоя. В сытой спячке народ может допустить даже приход фашизма. Вот поэтому его надо постоянно будоражить, будоражить, будоражить!
И тут он, други, выкинул финт, заставивший меня в страхе сжаться. С горящими глазами он схватил со стола вилку и в бешенстве воткнул ее несколько раз в стену. Искорежив таким образом прибор, он в сердцах бросил его на пол.
Потом как ни в чем не бывало повернулся к вашему бедному рассказчику и с ласковой улыбкой произнес:
— Ешь, парень, ешь. Бедная жертва современного мира. Можешь съесть и мое яйцо. У него явно были не все дома.
— Это очень благородно, все, что вы говорите, сэр. Но что от этого получу я? Меня это излечит? Смогу ли я слушать «Хоральную симфонию» и при этом не чувствовать себя, как беременная сука? Смогу ли я вновь зажить нормальной жизнью? Что же в конце концов будет со мной?
Тут, братья, он взглянул на меня так, будто я вовсе ни при чем и моя судьба ничего не значила по сравнению со Свободой, Равенством, Братством, Демократией и всей этой абстрактной мурой. По его удивленному и слегка раздраженному фейсу я понял, что лично для меня в его грандиозных планах не было плейса. Он посмотрел на меня, как на безнадежного эгоиста, и неопределенно сказал:
— Ну, как я уже говорил, ты будешь живым свидетелем, пуэр бой, способствующим торжеству высоких идеалов… Давай доедай свой брэкфаст… Я покажу тебе мою статью, которая пойдет в «Уикли Трампит» под твоим именем, несчастная жертва.
То, что я потом прочитал в его кабинете, други мои, представляло собой пространную, туманную, сентиментальную дребедень, призванную вышибить слезу из нашего толстопузого обывателя. Читая ее, я сам чуть было не прослезился — так мне стало жалко бедного мальчика (то есть меня), рассказывающего о своих страданиях и о том, как аморальное правительство лишило его воли и способности сопротивляться насилию и несправедливости. Далее я здорово так (ни дать ни взять профессор!) расписывал о том, что то же самое ожидает всех людей, если они не положат конец антинародным актам нынешней администрации.
— Здорово! — похвалил я. — Берет за душу и переворачивает все твои гатс.
— Что-что? — подозрительно переспросил он и сузил глаза.
— А, это? Это означает, что доходит прямо до сердца. Надсадский язык. Так сейчас говорят все тинэйджеры, сэр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17