— Грязна?! — страшно и грозно вопросил князь, нарушая чин и течение службы.И Киприан, протянувший было руку к потиру со святыми дарами, остоялся, полуобернув к Дмитрию встревоженно-недоумевающее лицо.— Грязна?! — повторил князь, возвышая голос. — А что весь град Московский, люди, женки, дети, тысячи мертвецов… Хоромы, порты и узорочье и книги, что отец мой духовный Олексей, иже ко святым праведникам… Годами, труд прилагая… Дымом и сажею! И ты, пастырь недобрый! На тебя! Верил! Ты! Ты! А ныне гребуешь! Отсиделся тамо! В Евангелии речено, в книге святой! О пастыре, что жизнь свою за овец… за паству свою прилагая.. И всяко… Выучились бегать у себя там, в Византии!С кесарем своим!Ближние бояре, дьякон, все с белыми лицами, один по одному, быстро, словно мыши, выпятились вон из храма, оставив их вдвоем, князя и митрополита всея Руси. Одна Евдокия пыталась, уцепивши мужа за рукав, остановить яростный поток его речи. Да княжич Василий, хотя и отступивший за порог, продолжал слушать, склоняя голову и сжав кулаки, высокий, с нежданными провизгами голос отца, изрекавшего неподобные хулы на главу русской церкви.— Ненавижу! — кричал Дмитрий, отпихивая жену. — Не прощу ему никогда!Кажный мертвяк на совести еговой!Киприан покинул церковь с трясущимися губами. Молча миновал князя, в дверях благословил княжича, прильнувшего к руке митрополита, прошел сенями, видя и не видя, как разбегаются от него врозь бояре и слуги…Самое пакостное заключалось в том, что князь был в чем-то прав.(Посидевши в лесу с Сергием, Киприан начал лучше понимать русичей.) Но и с тем вместе поделать уже что-либо, ведущее к примирению, стало неможно. Он еще пытался, еще говорил с игуменами, толковал с Федором Симоновским… И как раз Федор и высказал ему, глядя потухшим взором, без уверток, прямо и строго:— Уезжай, владыко, в Киев! И поскорей! Худа б не стало!На миг, на один пакостный миг почуял многомудрый Киприан суетность свою, даже мелкость пред этими грубыми и прямыми людьми с их суровой упрямой жизнью, с пожарами городов и смертями, с философскими диспутами в лесу, у костра, и с постоянной готовностью к подвигу… Только на миг! Ибо дольше думать и понимать так было непереносно. Словно клубящаяся облачная пелена, скрывающая вершину горы, вдруг разорвалась, сползла драконьими извивами, обнажив острые грани ледяной могучей вершины, уже и неживой, и надмирной в своей торжественной святой красоте. И тотчас новые клубы облачного дыма торопливо затягивают провал, слишком страшный, слишком невозможный взору, и с ними ползет-наползает вновь мелочь извилистых дел и лукавящих слов: надобность новых ласкательств и дружб с князьями литовскими, надобность новых прехитрых ходов и выходов в секретах патриаршей константинопольской канцелярии, надобность новых переговоров и просьб, большинство из коих будут разбиваться об это упрямое княжеское «не хочу и не буду!». Притом, что без Руси, без престола владимирского — и это уже всеконечно понял Киприан — ему не жить и не стоять православию ни в Литве, ни в греках…Князь в этот вечер (так и не причастившись святых тайн!) был мрачен и хмур, но в решении своем больше не колебался. Дуня ночью попробовала опрятно вопросить мужа (все же, как ни любила Дмитрия, а видела и она всю неподобь свершившегося). Дмитрий долго молчал. Ответил, наконец, тяжело и спокойно, как об окончательно решенном:— Пимена возвращу! Рукоположен, дак…«Убийцу?» — едва не выговорила Евдокия вслух. Вовремя зажала себе рот ладонью. Но князь словно бы услышал ее и, верно, давно уже обдумал и это тоже. Помедлив, с тою же тяжелою обреченностью неотвратимо принятого решения, домолвил:— Хотя бы свой! Глава 30 Иван, по возвращении из Твери с поездом митрополита Киприана, едва отмотавшись от первоочередных святительских дел, кинулся в Селецкую волость за женой и матерью. Благо, владыке потребовалось собрать внеочередной хлебный оброк для разоренной Москвы.Он скакал, разбрызгивая ошметья осенней грязи, попеременно чуя то ознобную грусть, то восторг. Грусть и тоску от предстоящих ему споров и свар с мужиками, от неведенья участи матери с Машей (плохо заставлял себя не думать, боясь беды), а восторг был беспричинен — звонок воздух, грибною прелью тянет из лесных низин, птичьи стада в туманных сиреневых небесах, и так ярок желтый березовый куст при дороге, и так тянет в неведомые дальние дали, туда, за окоемы лет и путей, что даже больно, и так тревожно, и так страшно прислушаться к этому дальнему зову: не выдержишь — и улетишь, ускачешь, туда, за синие леса, за далекие степи, навсегда потеряв дорогу к родимому очагу! (Не так же ли вот, по осени, уходили в сибирские дальние дали, мерзли и мокли, гибли в пути, с последней улыбкою незримого, неведомого счастья на мертвых устах.) Конь со скока переходил на рысь. Несколько раз Иван останавливал, вываживал и кормил Гнедого, боялся от нетерпения запалить жеребца. И все время длилось, не проходило в нем радостное отчаянье и зовы далекого пути тревожили душу.К деревне он подъезжал в сумерках. Конь тяжело дышал, поводя боками.Во тьме не узрелось сначала, стоят ли хоромы. Но деревня была цела.Слышались то мык, то звяк, хрипло забрехал чей-то пес, заливисто пропел вечерний петух, овеяв душу покоем и миром. В неживой деревне петухи не кричат! К терему своему Иван подъезжал уже шагом.Маша не выбежала на крыльцо, как хотел и желал (и кольнуло обидой!).Мать, сухая, легкая, упала ему в объятия в сенях. В горнице металось в светце неровное пламя лучины. Маша, с обострившимся, истонченным лицом, глядела с постели. Сполохи огня плясали у нее в глазах, блестящих от слез.Иван кинулся, тут только, по острой жалости в сердце, понявши, как любит жену (прежде почасту долила напоминаниями мордвинка-холопка), к ней, к постели, обнять, охватить, не видя, не понимая еще ничего, и только дошло, когда выговорила поспешно, протягивая к нему худые истосковавшиеся руки:— Осторожнее, сын!Иван опустился на колени, зарылся головой в ее влажные, жалкие ладони, заплакал.— Едва не умерла! — выговорила мать за спиной. — Микулиха помогла, знахарка! Поправляется ныне, да я уж берегу, не даю вставать…Слабый писк малыша заставил Ивана поднять голову. Крохотная — прихлопнуть, и нет ее, — копошилась в ветошках новая человеческая жизнь, вертела головкою, искала источника пищи. Маленькая, дрожащая, как свечной огонек вздуваемой береженой свечи, что Наталья поставила на стол ради сына. И пока мать с девкою накрывали, все стоял на коленях у ложа, глядя, с испуганным обожанием, на тихую улыбку юной матери и жадно сосущего голубую грудь малыша, еще не понимая, не чуя еще, что это его сын, его продолжение на земле.— Иваном назвали, не остудишь? — прошала мать.Он кивал, мало понимая, что она говорит.Уже когда сели за стол (Маша поднялась тоже), уписывая пироги и кисель, выговорил:— Во Твери Федю встретил! Помнишь? Холопа своего! О тебе прошал!И мать понятливо, с легкой улыбкой, склонила голову.Отправляя в баню, Наталья наказала ему в сенях:— Машу не трогай пока! Не все ладно у ей там!Иван кивнул, залившись жарким румянцем.Ночью лежали рядом на широкой постели, ребенок посапывал меж ними.— Угрелся, — говорила Маша шепотом. — Батьку почуял! Вот и спит! А то оногды просто беда, весь извертитце!Он потянул к себе ее слабую, потную ладонь, положил себе под щеку.Нежданные слезы опять навернулись на глаза. «Господи! Могла ведь и умереть! Господи!»Не было еще вестей от сестры, неведомо, что с Лутоней, уцелел ли брат со всем своим многочисленным семейством? Воротятся ли мужики, угнанные из Острового? (Князь Дмитрий распорядился выкупить татарский полон.) Но были живы мать и жена и народившийся в лесе сын. И потому крохотный огонек их семьи не гаснет, но все продолжает мерцать сквозь тьму времен и рвущийся ветер бедствий.В Москву, когда князь объявил повеление строить хоромы, Иван с матерью наряжали мужиков из Селецкой волости. Поставили сруб и обнесли усадьбу тыном.Пакостный сосед, уцелевший-таки в нынешней замятне, и тут пытался отхватить у них кусок огорода. Благо, что Наталья заметила вовремя, а мужики из Раменского, переменившие нынче гнев на милость, стали за своего данщика стеной, и соседу пришлось, ворча, уступить и разобрать уже сооруженную на их земле ограду.Об отъезде Киприана в Киев и о том, что заместо него будет опальный Пимен, Иван узнал одним из первых.Ужинали. Мужики толковали, как нынче будет с данями да кормами, пойдет ли в зачет рождественского корма вывезенный нынче хлеб.Сидели все вместе за грубым самодельным столом в только-только поставленной горнице. Пылали дрова в русской печи. Дым тек потолком, над самыми головами, и Ивану, что черпал из общей миски в очередь со всеми, было как-то вовсе наплевать, Киприану или Пимену придет возить хлеб, сыры и говядину из Селецкой волости. Не стало б нового ратного нахождения! Вот что долило порой. Ибо вновь Русь была одна меж враждебных сил Орды и Литвы, и вновь все надежды ее были только на этих вот мужиков из Раменского и иных сел, деревень и починков, что, авось, не выдадут и прокормят, да на воинскую силу, не собранную в августе, но потому и не одоленную в бою.А так — сестра оказалась жива и с племянником, и брат, Лутоня, о чем он вызнал только вчера. И в Островом, куда он недавно мотался верхом, едва не загнавши коня, начинала брезжить какая ни на есть жизнь…Был бы хлеб! Была бы у мужика земля! И защитил бы князь наперед от лихого ворога!Поставить дом. Обеспечить семью теплом и хлебом. Вырастить сына.Суметь не погибнуть в сечах, дабы не осиротить жену и мать. Да по всяк час помнить Господа, не жалея куска для сирого и увечного, памятуя, что и самому может выпасть та же судьба… Достойно окончить жизнь.А об ином — кто там кого сверг и кто нынче сидит на владычном престоле — пусть мыслят такие, как преподобный игумен Сергий! СЛОВАРЬ РЕДКО УПОТРЕБЛЯЕМЫХ СЛОВ А й в а н — галерея в мусульманской архитектуре с богато украшенным обрамлением арок, айваны обычно выходили на внутренний двор.А л т о б а с — плотная шелковая персидская парча, алтобасный — сделанный из этой парчи, обтянутый ею и т. п.А р к — центральная крепость города (арк Бухары находился на очень крутом холме).Б а л ь и — наместник в колонии (венецианской).Б а р м ы — оплечное украшение византийских императоров и русских царей.Г а л е я — морское судно.Г а т — большое торговое судно.Г р е б о в а т ь — гнушаться, презирать.Г у л я м — наемный (служивший за плату) воин из войска Тимура.Д а с т а р х а н — угощение, праздничный стол.Д ж е т е — «разбойники», военные отряды кочевников-могол из Семиречья совершавшие набеги на оседлое население Мавераниахра.Д ж е х а н г и р — повелитель (одновременно и имя, и звание руководителя армии).И п е р п е р — золотая византийская монета.К а л а м — палочка, тростниковое перо для письма.К а л и г и — византийская дорожная обувь.К а п т о р г а — металлическое украшение, нашиваемое на одежду, на пояса и проч. Обычно из драгоценных металлов, золота и серебра, украшенные камнями, эмалью, чернением и т. п.К а р а к к а — военное судно (весельно-парусное).К а с с о н — расписной сундук с плоской крышкой.К и к а — головной убор замужней женщины (на Руси).К о л т ы — крупные (часто полые внутри, куда можно было наливать благовония) украшения, которое прикреплялись к женскому головному убору над ушами.К о м о р н и к — дворовый придворный служитель, представитель личной охраны знатного лица (то же, что младший дружинник на Руси).К о р о т е л ь — женская верхняя короткая шубейка, иногда без рукавов, на лямках.К у к о л ь — монашеский головной убор (накидка, колпак, пришитый к вороту).К у р а й — музыкальный инструмент, род флейты.К у я к — пластинчатый панцирь из нашитых на сукно чешуек, также род шлема.М а н а т ь я — мантия, верхняя одежда монашествующих.М а н г у т ы — название одного из кочевых монгольских племен.М и т р а — высокий твердый головной убор высших иерархов церкви, начиная с епископа.М и х р а б — ниша в мечети, указывающая направление к Мекке, куда надлежит обращаться верующим при молитве.М о н е р и й — большое грузовое судно.Н е ф — большое торговое судно с высокими надстройками.Н о м и с м а — греческая мелкая монета.О г л а н — предводитель определенной части кочевой орды, племени. То же что эмир, но огланы — это потомки ханов-чингизидов.О р г у з и й — конный наемный стражник в генуэзских колониях.П а н а г и я — круглое нагрудное украшение (икона) высших иерархов церкви с изображением святых, обычно из драгоценных металлов.П а р а м а н д (аналав) — плат, носимый монахами на персях, с изображением креста (осьмиконечного, с подножием), орудий страстей Господних, Адамовой головы и пр.П а ш а л ы к — провинция (административный округ) в турецкой империи.П е р е м о н а т к а — один из элементов архиерейского облачения, является знаком власти.П о д е с т а — наместник в колонии (генуэзский).П о п р и щ е — путь, сфера деятельности и путевая мера (равная, от сравнительно небольшой до дня пешего пути, т. е. около 20 верст).Р а м е н а — плечи (единственное число — р а м о).Р ы н д а — телохранитель, оруженосец.Р и ш т а — род лапши.С а к к о с — верхняя обрядовая одежда священнослужителей, широкая, с широкими рукавами прямого покроя (обычно из дорогой ткани).С а х а р — баржа.С е и с т а н — Восточный Иран.С и м о н и я — продажа за деньги церковных должностей, что было строго запрещено в церкви и преследовалось.С к а р л а т — красный бархат.С т а т и р — древнегреческая серебряная монета.С т и х а р ь — одежда духовных лиц (служебная) с дьякона начиная.Род широкой расклешенной рубахи без ворота с широкими рукавами (парчовая, бархатная, шелковая и т. п.) С я б е р (множественное число с я б р ы) — сосед, соседи.Т о л б а — название неясно. По-видимому, знать каких-то кочевых племен, совмещавшая светскую власть с духовной (зафиксирован выбор ими нового хана).Т у л а — колчан (тула — по-русски, колчан — татарское).Т ю ф я к (туфанчи) — пушка с расширяющимся стволом, набивалась порохом вперемешку с кусками свинца, происходило как бы несколько выстрелов друг за другом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83