Здесь магазин Водолей ру
Неуверенная и робкая, она чувствует себя в руках Бога.
Она видит, как на горе возвышается мрачный и грозный замок, откуда вниз спуститься могут тысячи бед. Она боится и уважает мужа. Крепостной для барина, он для нее – царь. Для него бережет она, сама почти не питаясь, лучшие куски. Она стройна и хрупка, как святые церкви. Скудная пища должна была создавать нежные создания со слабой жизнеспособностью. Детская смертность тогда была огромна. Эти бледные розы состоят из одних нервов. На этой почве потом в XIV в. вспыхнет мания эпилептических плясок. В XII в. с полупостом связаны две болезни: ночью – сомнамбулизм, днем – мечтательность, дар слез.
***
Мы уже упомянули о том, что эта глубоко невинная женщина имеет, однако, тайну, которую не сообщает церкви. В своем сердце она хранит полное сочувствия воспоминание о бедных древних богах, превратившихся в демонов. Пусть они, духи, не освобождены от страданий. Живя в камнях, в сердце дубов, они зимой очень несчастны. Они очень любят тепло. И вот они бродят вокруг домов. Люди видели, как они согревались в стойле около животных. Не питаясь фимиамом и жертвоприношениями, как в былые годы, они порой довольствуются молоком. И вот экономная хозяйка уменьшает долю мужа и оставляет вечером немного сливок.
Появляясь только ночью, изгнанники дня жалеют о потерянном свете и жаждут вновь увидеть его. И вот ночью женщина осмеливается и робко несет маленький скромный светильник к большому дубу, где они обитают, к таинственному источнику, зеркало которого, удваивая пламя, развеселит печальных изгнанников.
Боже! Если об этом узнают! Муж ее – человек благоразумный и боится церкви. Он побьет ее. Священники объявили этим духам беспощадную войну и изгоняют их отовсюду. А кажется, можно было бы предоставить им жить в дубах. Разве они в лесу делают кому-нибудь зло? А их преследует каждый новый собор. В известные дни священник отправляется даже к дубу и изгоняет духов молитвой и святой водой! Что сталось бы с ними, если бы они не нашли ни единой сочувствующей души? Женщина же покровительствует им. Только им она может поверить разные мелочи, невинные в устах целомудренной супруги, за которые церковь упрекнет ее. Они ее поверенные, ее исповедники, выслушивающие эти трогательные женские тайны. О них она думает, когда кладет в огонь освященное полено. Настало Рождество, в то же время древний праздник северных духов, праздник наиболее продолжительной ночи. Таковы и канун майской ночи, когда сажают дерево, или ночь на Ивана Купала, истинный праздник жизни, цветов и пробуждающейся любви. В особенности бездетная женщина считает своей обязанностью любить эти праздники, благоговейно их чтит. Молитва Деве недостаточно действенна. Марии не до этого. Женщина предпочитает поэтому тихо-тихо обратиться к древнему гению, которому некогда поклонялись, как сельскому богу, и которого та или иная местная церковь по доброте своей провозгласила святым.
Брачное ложе, колыбель – нежнейшие тайны души целомудренной и любящей – все это принадлежит древним богам.
***
Духам не чужда благодарность.
Однажды утром хозяйка просыпается и, хотя ни к чему не прикоснулась, находит все в порядке. Она изумлена и молча крестится. Когда муж уходит, она спрашивает себя и не находит ответа. Вероятно, это дух! «Кто он? Каков он? О, как бы мне хотелось его видеть. Но я боюсь. Говорят, кто увидит духа – умрет!»
А колыбель качается, качается сама. Женщина поражена и вдруг слышит нежный голосок откуда-то снизу, точно он в ней самой: «Хозяйка, дорогая хозяйка, если я люблю баюкать твоего ребенка, то потому, что я сам ребенок».
Сердце ее бьется. Потом понемногу она успокаивается. Невинность покоящегося в колыбели ребенка бросает свет невинности и на духа, и невольно думается, что он, вероятно, добр, нежен, по крайней мере, терпим Богом.
***
С этого дня она уже не одна. Явственно чувствует она его присутствие. Он недалеко от нее. Вот он задел ее платье. Она чувствует его по легкому прикосновению. Он все вокруг нее и, видимо, не хочет ее оставить. Она идет в стоило – он уже там. А вчера он точно был в горшке с маслом.
Жаль, что она не может взять его в руки, разглядеть. Однажды, неожиданно коснувшись головешки, она вообразила, что шалун сверкнул искрой. В другой раз она чуть не поймала его в розе. Как он ни крошечен, он работает, метет, прибирает, освобождает ее от тысячи забот. Конечно, у него есть свои недостатки. Он легкомыслен, дерзок, и, если не держать его в руках, он, пожалуй, улетит. Он слишком наблюдателен, слишком любит подсматривать. Иногда утром он вдруг повторяет слова, сказанные ею шепотом вечером, когда она ложилась спать и свет был потушен. Она знает, что он очень нескромен, чрезмерно любопытен. Ей неловко и вместе с тем приятно, что он всюду идет за ней. Иногда она его прогоняет, грозит, наконец успокаивается, думая, что она одна. И вдруг ей кажется, что легкое дуновение, лаская, коснулось ее, словно крылья птицы. Он спрятался под листом. Смеется. Его милый голосок, в котором не чувствуется насмешливости, выражает удовольствие, которое он испытывает, захватив врасплох свою целомудренную хозяйку. Она негодует, а он, шутник, лепечет: «Нет, милая, дорогая, ты вовсе не сердишься». Ей стыдно. Она не осмеливается говорить. Он понял, что она его очень любит. Совесть поднимает в ней свой голос, и она – любит его еще нежней. Ночью ей показалось, будто он скользнул к ней в постель. Ей жутко, она молится, прижимается к мужу. Что ей делать? У нее нет сил сообщить об этом церкви. Она признается мужу, но тот смеется, качает головой. Тогда она идет дальше в своих признаниях – домовой большой шалун и иногда позволяет себе слишком много. «Эка важность, он такой крошечный»– так сам муж успокаивает ее.
Но мы, видящие яснее, должны ли и мы успокоиться? Она, конечно, еще невинна сердцем. Она не поступит так, как дама из замка, у которой впереди идет целый штат любовников и паж. Однако надо сознаться, что дух успел достигнуть уже многого. Трудно обзавестись пажем, менее компрометирующим, чем такой, который прячется в розе. И однако, он похож на любовника. Маленький и пронырливый, как никто, он всюду втирается, втирается даже в сердце мужа, ухаживает за ним, располагает к себе. Он заботится о его орудиях, работает в саду, а вечерком прикорнет за спиной ребенка и кошки на печке. Голос его подобен голосу сверчка. Его редко видят, разве только если слабый свет осветит щель, в которую он любит прятаться. И тогда люди различают или им кажется, что они различают маленькое личико. «А! Малыш, мы видели тебя!» – говорят они.
В церкви их учат, что необходимо остерегаться духов, что даже те, которых они считают невинными, которые скользят подобно легкому ветерку, могут быть демонами. Они, разумеется, не верят. Рост маленького духа подсказывает им мысль о его невинности. С тех пор как он явился, все спорится. Муж дорожит им, быть может, еще больше, чем жена.
Он видит: проказник-домовой приносит дому счастье.
IV. Искушение
Из этой картины я устранил темные черты времени, которые жестоко омрачали бы ее.
И имею в особенности в виду неуверенность крестьянской семьи в своей судьбе, обычный страх перед произволом и притеснениями, которые в любой момент могли пасть на них с высоты, где стоял замок. В феодальном режиме налицо были как раз те две черты, которые способны жизнь превратить в ад: с одной стороны, крайняя неподвижность: человек был пригвожден к земле, а эмиграция была делом невозможным, а с другой стороны, значительная неуверенность в своем положении.
Историки-оптимисты, так много толкующие о точно определенных обязательствах, о хартиях, о купленных свободах, забывают, что во всем этом было очень мало гарантии. Столько-то нужно заплатить сеньору, который, однако, властен взять и все остальное. Это называется правом захвата. Работай, работай, простофиля. А тем временем страшная банда из замка может напасть на твой дом, может унести все, что захочется сеньору на услуженье.
Взгляните на этого труженика. Как сумрачно шествует он по своей борозде, склонив голову. И он всегда такой, полон забот, и сердце его объято тревогой, как у человека, ожидающего плохие известия. Замыслил ли он дурное дело? Нисколько. Но две мысли неотвязно сверлят его мозг, два острия по очереди вонзаются в него: «В каком состоянии найду я сегодня вечером свой дом?» и «О, если бы в земле нашел я клад! Если бы добрый дух дал мне возможность выкупиться».
Рассказывают, что при таком призыве из земли порой выходил (как этрусский гений однажды вышел из-под сошника в виде ребенка) карлик, вставал на борозде и говорил: «Чего ты хочешь от меня?» Изумленный бедняк уже забыл, однако, о своих желаньях. Он бледнел, крестился, а тот исчезал. Жалел ли труженик потом об этом? Быть может, обговорил себе: «Дурак! Ты навсегда останешься бедняком». Очень возможно. И все же я думаю, что невыразимый ужас удерживал его от крайнего шага. Мне не верится, чтобы – как утверждают монахи, писавшие о ведьмах и колдунах,– договор с Сатаной был легкомысленным, безрассудным поступком какого-нибудь влюбленного или скряги.
Если обратиться к здравому смыслу, к человеческой природе, то, напротив, легко поймешь, что такой шаг был крайностью, был вызван беспредельным отчаяньем, страшным гнетом обиды и нужды.
***
Говорят: «Подобное ужасное положение вещей изменилось к лучшему в эпоху Людовика Святого, запретившего частные войны между феодалами». Я держусь противоположного мнения. В тот восьмидесяти или столетний период, который лежит между этим запрещением и войнами с Англией (1240–1340), сеньоры, лишенные обычного развлечения – грабить и поджигать владения соседа-феодала, обращались особенно жестоко со своими вассалами. Мир между сеньорами превратился в войну против крестьян.
Дневник Эда Риго изображает церковных сеньоров, монахов-феодалов самыми отвратительными красками. Это отталкивающая картина разнузданного варварского разврата. Феодалы-монахи с особой охотой вторгались в женские монастыри. Суровый Риго, исповедник святого короля, архиепископ Руанский сам, лично ревизует положение дел в Нормандии. Каждый вечер он в каком-нибудь монастыре. Везде он видит: монахи ведут пышный образ жизни феодалов, вооруженных, пьяных, дерущихся, ярых охотников, топчущих пажити и нивы. И всегда рядом монашенки, живущие с ними в беспорядочном половом смешении, всегда беременные от них.
Такова церковь.
Каковы же должны были быть светские сеньоры? Какова должна была быть жизнь внутри этих мрачных замков, на которые снизу смотрели с таким ужасом? Кое-что на этот счет нам говорят сказки, имеющие историческую достоверность, о Синей Бороде и Гризельде. Любитель пыток, так обращавшийся с женой, чем мог он быть для вассалов и крепостных? Ответ на этот вопрос дает тот единственный барон, которого привлекли к ответственности – так поздно, в XV в.,– Жиль де Ре, похититель детей.
Рыцарь Бычья Голова у Вальтера Скотта, феодалы, герои мелодрамы и романов, бледнеют перед подобными страшными явлениями действительности. Храмовник в «Айвенго» точно так же очень бледный и искусственный тип. Автор не осмелился коснуться той грязной действительности, которая царила среди безбрачных тамплиеров и в феодальном замке.
В замке было мало женщин. Они считались лишними ртами. Рыцарские романы дают картину, противоположную действительности. Известно, что литература часто изображает жизнь наизнанку (пример: приторные эклоги в духе Флориана в эпоху террора).
Комнаты замков – насколько они теперь доступны наблюдению – говорят больше, чем книги. Вооруженный люд, пажи, слуги, на ночь запиравшиеся под низкими сводами, днем находившиеся на амбразурах и узких террасах, изнывавшие от скуки, жили полной жизнью только во время совершаемых внизу набегов, не войны против соседних владетелей, а охоты на человека, то есть во время бесчисленных притеснений и оскорблений, которые они чинили над семьями крепостных. Сеньор прекрасно понимал, что такая толпа мужчин без женщин будет послушна в том лишь случае, если ей иногда давать волю. Средние века буквально на деле осуществляли один из догматов церкви – отталкивающую идею ада, где Бог пользуется более грешными душами для того, чтобы пытать менее виновных, отданных в их власть, как игрушки.
И человеку должно было казаться, что Бога нет. Каждый набег доказывал, что наступило царство Сатаны, внушал мысль, что отныне к нему надо обращаться.
А те (из замка) смеются себе, шутят: «Крепостные слишком безобразны». Не о красоте, впрочем, и помышляли. Наслаждение заключалось в наносимых оскорблениях, в том, что били и заставляли плакать. Ведь еще в XVII в. дамы умирали со смеху, выслушивая рассказы герцога Лотарингского о том, как его люди пытали и истязали в мирных деревнях всех женщин, даже старух. Не трудно понять, что оскорблениям подвергались преимущественно состоятельные, относительно лучше поставленные семьи крепостных-мэров, уже в XII в. стоявших во главе деревни.
Г. Бальдунг Грин. Ведьмы
Дворянство ненавидело их, издевалось над ними, разоряло их. Им не хотели прощать зарождавшегося в них чувства нравственного достоинства. Их женам и дочерям не прощали, что они честны и умны. За ними не признавали права быть уважаемыми. Их честь была не их собственностью. «Крепостные телом» – эти жестокие слова то и дело бросали им в лицо.
***
Грядущим поколениям покажется невероятным, что христианские народы сделали то, чего никогда не сделали бы античные рабовладельцы, что они провозгласили правом самое кровавое оскорбление, какое только может ранить человека.
Церковный и светский сановник одинаково обладают этим правом. В одном приходе около Бурже кюре-сеньор открыто настаивал на праве первой ночи, хотя, впрочем, на практике охотно продавал за деньги мужу девственность жены. Было высказано мнение, что это унизительное право было только формальным, а не реальным. Однако назначенный во многих странах выкуп значительно превосходил средства большинства крестьян.
1 2 3 4 5 6
Она видит, как на горе возвышается мрачный и грозный замок, откуда вниз спуститься могут тысячи бед. Она боится и уважает мужа. Крепостной для барина, он для нее – царь. Для него бережет она, сама почти не питаясь, лучшие куски. Она стройна и хрупка, как святые церкви. Скудная пища должна была создавать нежные создания со слабой жизнеспособностью. Детская смертность тогда была огромна. Эти бледные розы состоят из одних нервов. На этой почве потом в XIV в. вспыхнет мания эпилептических плясок. В XII в. с полупостом связаны две болезни: ночью – сомнамбулизм, днем – мечтательность, дар слез.
***
Мы уже упомянули о том, что эта глубоко невинная женщина имеет, однако, тайну, которую не сообщает церкви. В своем сердце она хранит полное сочувствия воспоминание о бедных древних богах, превратившихся в демонов. Пусть они, духи, не освобождены от страданий. Живя в камнях, в сердце дубов, они зимой очень несчастны. Они очень любят тепло. И вот они бродят вокруг домов. Люди видели, как они согревались в стойле около животных. Не питаясь фимиамом и жертвоприношениями, как в былые годы, они порой довольствуются молоком. И вот экономная хозяйка уменьшает долю мужа и оставляет вечером немного сливок.
Появляясь только ночью, изгнанники дня жалеют о потерянном свете и жаждут вновь увидеть его. И вот ночью женщина осмеливается и робко несет маленький скромный светильник к большому дубу, где они обитают, к таинственному источнику, зеркало которого, удваивая пламя, развеселит печальных изгнанников.
Боже! Если об этом узнают! Муж ее – человек благоразумный и боится церкви. Он побьет ее. Священники объявили этим духам беспощадную войну и изгоняют их отовсюду. А кажется, можно было бы предоставить им жить в дубах. Разве они в лесу делают кому-нибудь зло? А их преследует каждый новый собор. В известные дни священник отправляется даже к дубу и изгоняет духов молитвой и святой водой! Что сталось бы с ними, если бы они не нашли ни единой сочувствующей души? Женщина же покровительствует им. Только им она может поверить разные мелочи, невинные в устах целомудренной супруги, за которые церковь упрекнет ее. Они ее поверенные, ее исповедники, выслушивающие эти трогательные женские тайны. О них она думает, когда кладет в огонь освященное полено. Настало Рождество, в то же время древний праздник северных духов, праздник наиболее продолжительной ночи. Таковы и канун майской ночи, когда сажают дерево, или ночь на Ивана Купала, истинный праздник жизни, цветов и пробуждающейся любви. В особенности бездетная женщина считает своей обязанностью любить эти праздники, благоговейно их чтит. Молитва Деве недостаточно действенна. Марии не до этого. Женщина предпочитает поэтому тихо-тихо обратиться к древнему гению, которому некогда поклонялись, как сельскому богу, и которого та или иная местная церковь по доброте своей провозгласила святым.
Брачное ложе, колыбель – нежнейшие тайны души целомудренной и любящей – все это принадлежит древним богам.
***
Духам не чужда благодарность.
Однажды утром хозяйка просыпается и, хотя ни к чему не прикоснулась, находит все в порядке. Она изумлена и молча крестится. Когда муж уходит, она спрашивает себя и не находит ответа. Вероятно, это дух! «Кто он? Каков он? О, как бы мне хотелось его видеть. Но я боюсь. Говорят, кто увидит духа – умрет!»
А колыбель качается, качается сама. Женщина поражена и вдруг слышит нежный голосок откуда-то снизу, точно он в ней самой: «Хозяйка, дорогая хозяйка, если я люблю баюкать твоего ребенка, то потому, что я сам ребенок».
Сердце ее бьется. Потом понемногу она успокаивается. Невинность покоящегося в колыбели ребенка бросает свет невинности и на духа, и невольно думается, что он, вероятно, добр, нежен, по крайней мере, терпим Богом.
***
С этого дня она уже не одна. Явственно чувствует она его присутствие. Он недалеко от нее. Вот он задел ее платье. Она чувствует его по легкому прикосновению. Он все вокруг нее и, видимо, не хочет ее оставить. Она идет в стоило – он уже там. А вчера он точно был в горшке с маслом.
Жаль, что она не может взять его в руки, разглядеть. Однажды, неожиданно коснувшись головешки, она вообразила, что шалун сверкнул искрой. В другой раз она чуть не поймала его в розе. Как он ни крошечен, он работает, метет, прибирает, освобождает ее от тысячи забот. Конечно, у него есть свои недостатки. Он легкомыслен, дерзок, и, если не держать его в руках, он, пожалуй, улетит. Он слишком наблюдателен, слишком любит подсматривать. Иногда утром он вдруг повторяет слова, сказанные ею шепотом вечером, когда она ложилась спать и свет был потушен. Она знает, что он очень нескромен, чрезмерно любопытен. Ей неловко и вместе с тем приятно, что он всюду идет за ней. Иногда она его прогоняет, грозит, наконец успокаивается, думая, что она одна. И вдруг ей кажется, что легкое дуновение, лаская, коснулось ее, словно крылья птицы. Он спрятался под листом. Смеется. Его милый голосок, в котором не чувствуется насмешливости, выражает удовольствие, которое он испытывает, захватив врасплох свою целомудренную хозяйку. Она негодует, а он, шутник, лепечет: «Нет, милая, дорогая, ты вовсе не сердишься». Ей стыдно. Она не осмеливается говорить. Он понял, что она его очень любит. Совесть поднимает в ней свой голос, и она – любит его еще нежней. Ночью ей показалось, будто он скользнул к ней в постель. Ей жутко, она молится, прижимается к мужу. Что ей делать? У нее нет сил сообщить об этом церкви. Она признается мужу, но тот смеется, качает головой. Тогда она идет дальше в своих признаниях – домовой большой шалун и иногда позволяет себе слишком много. «Эка важность, он такой крошечный»– так сам муж успокаивает ее.
Но мы, видящие яснее, должны ли и мы успокоиться? Она, конечно, еще невинна сердцем. Она не поступит так, как дама из замка, у которой впереди идет целый штат любовников и паж. Однако надо сознаться, что дух успел достигнуть уже многого. Трудно обзавестись пажем, менее компрометирующим, чем такой, который прячется в розе. И однако, он похож на любовника. Маленький и пронырливый, как никто, он всюду втирается, втирается даже в сердце мужа, ухаживает за ним, располагает к себе. Он заботится о его орудиях, работает в саду, а вечерком прикорнет за спиной ребенка и кошки на печке. Голос его подобен голосу сверчка. Его редко видят, разве только если слабый свет осветит щель, в которую он любит прятаться. И тогда люди различают или им кажется, что они различают маленькое личико. «А! Малыш, мы видели тебя!» – говорят они.
В церкви их учат, что необходимо остерегаться духов, что даже те, которых они считают невинными, которые скользят подобно легкому ветерку, могут быть демонами. Они, разумеется, не верят. Рост маленького духа подсказывает им мысль о его невинности. С тех пор как он явился, все спорится. Муж дорожит им, быть может, еще больше, чем жена.
Он видит: проказник-домовой приносит дому счастье.
IV. Искушение
Из этой картины я устранил темные черты времени, которые жестоко омрачали бы ее.
И имею в особенности в виду неуверенность крестьянской семьи в своей судьбе, обычный страх перед произволом и притеснениями, которые в любой момент могли пасть на них с высоты, где стоял замок. В феодальном режиме налицо были как раз те две черты, которые способны жизнь превратить в ад: с одной стороны, крайняя неподвижность: человек был пригвожден к земле, а эмиграция была делом невозможным, а с другой стороны, значительная неуверенность в своем положении.
Историки-оптимисты, так много толкующие о точно определенных обязательствах, о хартиях, о купленных свободах, забывают, что во всем этом было очень мало гарантии. Столько-то нужно заплатить сеньору, который, однако, властен взять и все остальное. Это называется правом захвата. Работай, работай, простофиля. А тем временем страшная банда из замка может напасть на твой дом, может унести все, что захочется сеньору на услуженье.
Взгляните на этого труженика. Как сумрачно шествует он по своей борозде, склонив голову. И он всегда такой, полон забот, и сердце его объято тревогой, как у человека, ожидающего плохие известия. Замыслил ли он дурное дело? Нисколько. Но две мысли неотвязно сверлят его мозг, два острия по очереди вонзаются в него: «В каком состоянии найду я сегодня вечером свой дом?» и «О, если бы в земле нашел я клад! Если бы добрый дух дал мне возможность выкупиться».
Рассказывают, что при таком призыве из земли порой выходил (как этрусский гений однажды вышел из-под сошника в виде ребенка) карлик, вставал на борозде и говорил: «Чего ты хочешь от меня?» Изумленный бедняк уже забыл, однако, о своих желаньях. Он бледнел, крестился, а тот исчезал. Жалел ли труженик потом об этом? Быть может, обговорил себе: «Дурак! Ты навсегда останешься бедняком». Очень возможно. И все же я думаю, что невыразимый ужас удерживал его от крайнего шага. Мне не верится, чтобы – как утверждают монахи, писавшие о ведьмах и колдунах,– договор с Сатаной был легкомысленным, безрассудным поступком какого-нибудь влюбленного или скряги.
Если обратиться к здравому смыслу, к человеческой природе, то, напротив, легко поймешь, что такой шаг был крайностью, был вызван беспредельным отчаяньем, страшным гнетом обиды и нужды.
***
Говорят: «Подобное ужасное положение вещей изменилось к лучшему в эпоху Людовика Святого, запретившего частные войны между феодалами». Я держусь противоположного мнения. В тот восьмидесяти или столетний период, который лежит между этим запрещением и войнами с Англией (1240–1340), сеньоры, лишенные обычного развлечения – грабить и поджигать владения соседа-феодала, обращались особенно жестоко со своими вассалами. Мир между сеньорами превратился в войну против крестьян.
Дневник Эда Риго изображает церковных сеньоров, монахов-феодалов самыми отвратительными красками. Это отталкивающая картина разнузданного варварского разврата. Феодалы-монахи с особой охотой вторгались в женские монастыри. Суровый Риго, исповедник святого короля, архиепископ Руанский сам, лично ревизует положение дел в Нормандии. Каждый вечер он в каком-нибудь монастыре. Везде он видит: монахи ведут пышный образ жизни феодалов, вооруженных, пьяных, дерущихся, ярых охотников, топчущих пажити и нивы. И всегда рядом монашенки, живущие с ними в беспорядочном половом смешении, всегда беременные от них.
Такова церковь.
Каковы же должны были быть светские сеньоры? Какова должна была быть жизнь внутри этих мрачных замков, на которые снизу смотрели с таким ужасом? Кое-что на этот счет нам говорят сказки, имеющие историческую достоверность, о Синей Бороде и Гризельде. Любитель пыток, так обращавшийся с женой, чем мог он быть для вассалов и крепостных? Ответ на этот вопрос дает тот единственный барон, которого привлекли к ответственности – так поздно, в XV в.,– Жиль де Ре, похититель детей.
Рыцарь Бычья Голова у Вальтера Скотта, феодалы, герои мелодрамы и романов, бледнеют перед подобными страшными явлениями действительности. Храмовник в «Айвенго» точно так же очень бледный и искусственный тип. Автор не осмелился коснуться той грязной действительности, которая царила среди безбрачных тамплиеров и в феодальном замке.
В замке было мало женщин. Они считались лишними ртами. Рыцарские романы дают картину, противоположную действительности. Известно, что литература часто изображает жизнь наизнанку (пример: приторные эклоги в духе Флориана в эпоху террора).
Комнаты замков – насколько они теперь доступны наблюдению – говорят больше, чем книги. Вооруженный люд, пажи, слуги, на ночь запиравшиеся под низкими сводами, днем находившиеся на амбразурах и узких террасах, изнывавшие от скуки, жили полной жизнью только во время совершаемых внизу набегов, не войны против соседних владетелей, а охоты на человека, то есть во время бесчисленных притеснений и оскорблений, которые они чинили над семьями крепостных. Сеньор прекрасно понимал, что такая толпа мужчин без женщин будет послушна в том лишь случае, если ей иногда давать волю. Средние века буквально на деле осуществляли один из догматов церкви – отталкивающую идею ада, где Бог пользуется более грешными душами для того, чтобы пытать менее виновных, отданных в их власть, как игрушки.
И человеку должно было казаться, что Бога нет. Каждый набег доказывал, что наступило царство Сатаны, внушал мысль, что отныне к нему надо обращаться.
А те (из замка) смеются себе, шутят: «Крепостные слишком безобразны». Не о красоте, впрочем, и помышляли. Наслаждение заключалось в наносимых оскорблениях, в том, что били и заставляли плакать. Ведь еще в XVII в. дамы умирали со смеху, выслушивая рассказы герцога Лотарингского о том, как его люди пытали и истязали в мирных деревнях всех женщин, даже старух. Не трудно понять, что оскорблениям подвергались преимущественно состоятельные, относительно лучше поставленные семьи крепостных-мэров, уже в XII в. стоявших во главе деревни.
Г. Бальдунг Грин. Ведьмы
Дворянство ненавидело их, издевалось над ними, разоряло их. Им не хотели прощать зарождавшегося в них чувства нравственного достоинства. Их женам и дочерям не прощали, что они честны и умны. За ними не признавали права быть уважаемыми. Их честь была не их собственностью. «Крепостные телом» – эти жестокие слова то и дело бросали им в лицо.
***
Грядущим поколениям покажется невероятным, что христианские народы сделали то, чего никогда не сделали бы античные рабовладельцы, что они провозгласили правом самое кровавое оскорбление, какое только может ранить человека.
Церковный и светский сановник одинаково обладают этим правом. В одном приходе около Бурже кюре-сеньор открыто настаивал на праве первой ночи, хотя, впрочем, на практике охотно продавал за деньги мужу девственность жены. Было высказано мнение, что это унизительное право было только формальным, а не реальным. Однако назначенный во многих странах выкуп значительно превосходил средства большинства крестьян.
1 2 3 4 5 6