Зверь или не зверь стоял в углу сутуло.Он показался мне, безрог, кургуз,Ублюдком каракатицы и мула.
А вон — ишак. Он не терпел обуз.Не подходи, мол, я тебе не кляча!Он от безделья пухнул, как арбуз.
А тут, и там, назойливо маяча,Вынюхивала вдоль и поперекИщейка, за пронырливость незряча.
И под ногами был так мал хорек,Что бегая от края и до края,От тумаков себя не уберег.
Во все углы влетая и влезая,То лаяла, то делала апортХозяина искавшая борзая…
Многообразие голов и мордС годами подзабыв,поди попробуйТеперь в подробностях писать рапорт!
Все ж вспоминаю: буйвол крутолобыйНабычивался, душу леденя,И на меня таращился со злобой.
А вот сама боялась, как огня,Очами увлажненными блистаяОлениха, отпрянув от меня.
И вперемешку копошилась стая,Но в одиночестве сидел беляк,Напоминавший спесью горностая.
Мартышка же, кривляка из кривляк,Сидела, точно вовсе без извилин.Всех передразнивая так и сяк.
Веселая синица, мрачный филин,И зверь вон тот, и пташечка вон та…Но нет, я перечислить всех бессилен.
Вдали он слон, вблизи же — мелкота.И часто по ошибке за КатонаЯ принимал облезлого кота!
И в наше время, как во время оно,Такие недоразуменья сплошь:Летит, как сокол, сядет, как ворона
Но как же я средь этих морд и рожБез толмача по-волчьи, по-бараньиПоговорю про истину и ложь?
Я снова был отчаянья на грани,Но прошептали милые уста:«Я обо всем подумала заране.
Мы в этом помещенье неспроста.Ты погулял тут, подивился всяко.Гляди-ка в направлении перста.
Вон, у корыта, экий раскоряка!»И я узрел в посудине бурдыОгромного недвижимого хряка.
В сравненье с ним и жирные худы!Не знаю, королем ли мясобоенНазвать его, но весил он пуды.
И спутница рекла: «Будь смел, как воин,Тогда вниманья этого «гуся»Ты, несомненно, будешь удостоен.
Его послушай, впрочем, не прося,Чтоб воротился он к привычкам старым.И в этом суть, я полагаю, вся:
Его ведь не заманишь и нектаромСтать человеком и уйти домой.Но только время потеряешь даром».
И был обескуражен разум мой.А донна без дальнейших разговоровМеня ведет в потемки по прямой.
И вот к нам рыло поднимает боров.
Он поднимает нехотя хлебалоОт тошнотворного корыта; близ,Сказать по правде, сильно в нос шибало.
Скотину облепляли грязь и слизь.И около корыта море жижиИ нечистоты вонью разнеслись.
Я подошел из вежливости ближе.«Словам твоим, — промолвил я ему, —Да внемлет небо. Так моим внемли же!
Смотрю я на тебя и не пойму,Какое до зловонной лужи делоЛюдскому благородному уму?
На невидаль взираю обалдело.Но в эти земли, временно видать,Того, чьей благодати нет предела,
Меня к тебе прислала благодать,Чтоб мудрости у твоего корытаМне, неучу, немного преподать.
Но радуйся: и шкуру, и копытаТы можешь наконец оставить. ЯВозьму тебя обратно. Дверь открыта».
Но мне без отговорок и враньяСтоявшая в блевотине и калеНачистоту ответила свинья:
«Не знаю, ты пришел издалека ли,Но я с тобой назад не побегу.Напрасно вы засовы отмыкали.
Вот мой ответ. И больше — ни гу-гу.К тому добавлю лишь, что вашей чашиИспить не пожелаю и врагу.
А вы воображаете, что крашеПорядков ни во сне, ни наявуНе может во вселенной быть, чем ваши!
Но ты меня послушай — и плевуПодобных заблуждений, как радетельОб истине, я с глаз твоих сорву.
Признаю, правы те — отцы ли, дети ль,Коль осмотрительность им дорогаКак важная для жизни добродетель.
С ней отличаешь друга от врага,Иначе обманули б, обобрали,А то бы и наставили рога.
Что ж! Говорю, не будучи в запале,Что с нашей осмотрительностью мы,Животные, ушли намного дале.
К примеру, кто освободил из тьмыИ знаньем и люцерны, и цикутыОбразовал звериные умы?
И, ни бедой, ни хворью не согнуты,Живем. И без боязни и возниМеняем и стоянки, и закуты.
Да! В холоде разумнейше одни,В тепле другие, ищем, где отрада.Природа нам понятна и сродни.
Тогда как не от зноя не от хладаТуда-сюда по свету мельтеша,Вы рыщете, где надо и не надо.
И ваша надрывается душа,Порвав необходимые оковыТепла и ласки ради барыша.
За золотом стремитесь далеко вы.И к черту на куличики за ним,Вы и туда отправиться готовы.
Мы лишь от непогод себя храним,А вы и нег, и роскоши вкусили.И погляди, как человек раним.
А не поговорить ли нам о силе?Что скажем, коль начнем судить по ней?Так что ж выносливее: люди или?..
Как дважды два понятно: не сильнейВы ни гиппопотамов, ни тапиров.И даже ни баранов, ни коней.
Да, ваш наряд узорчат и порфиров,А что до благородства, вот уж ой!Герои вы, другому яму вырыв.
Как римляне, и старший, и меньшой,Благотворившие не славы ради,Мы, звери, вас прекрасней и душой.
И гордый лев мечтает о наградеЗа подвиг свой, а зла не вспомянет —На злоумышленника и не глядя.
Иные звери рвутся из тенет,Не уступая никаким оковам,И гибель выбирают, но не гнет!
Ведь непонятно только бестолковым,Что для животных гнет невыносим.До нас и в вольнолюбье далеко вам.
Скажу о воздержании засим.Ведь наше поклоненье и ВенереРазумнее. И тут мы не форсим.
В любви умеренны и строги звери.А посмотри-ка, люди каковы.Не помнят ни о здравье, ни о мере.
Поев порою мяса иль травы,Легки мы и подвижны в промежутке.А что и сколько лопаете вы!
О до чего изощрены и жуткиКоличеством и качеством харчи,Которыми язвите вы желудки!
Нет, мало вам пекомого в печи —Полезли в закрома и к океану.Так кто умней, отсюда заключи.
А на счастливых и несчастных гляну —Не знаю, что об этом скажешь ты,Но я о вас заплачу и не спьяну.
Живя без сплетен и без маеты,Мы от природы доблестны, как люди,А вы неблагородны, как скоты.
Да тут и спорить не о чем. А будеТы истины еще не видишь сей,Ее я поднесу тебе на блюде.
У всех без исключения зверей —Чутье, слух, зренье и другие снасти.Чем оснащен двуногий фарисей?
Ну, осязаньем. Но от глаз не застиИ очевидность, что добро, и тоУ вас пособница порочной страсти.
А наше платье? Жадно нажито?Нет, но закрыты мы от ветра илиОт холода теплее раз во сто.
Ну, а у вас растительность на рыле,А остальное вечно непутем.Ни чешуя, ни мех вас не укрыли.
Родимся мы — спокойно и растем.А ваша родилась и плачет кроха.Не мило вам на свете и дитем.
И до последнего вопите вздохаВам, плачущим недаром и невдруг,До гробовой доски живется плохо.
Природой, кроме пары жадных рук,Вам дан язык — для вашего же блага.Но, дуракам, вам и язык не друг.
Да, от природы ваше племя наго.Но и фортуна не щедра к нему.И для него не сделает и шага.
И я страстишек ваших не пойму,В вас перемешанных единой кучей,И вашему не поклонюсь уму.
Бессильный гад меж нами редкий случай,А между вами чуть не все подряд.Вы и слабее зверя и колючей.
Ответь: у тигров ли, у поросят,У пеликанов, у слонов, у блох ли —Кто был себе подобными распят?
Нет, пусть кажусь я апатичней рохли.Ты о моем возврате не радей.Давненько слезы у меня просохли.
Не верь, когда какой-то лицедейКричит, что жизнь ему отрада, дескать.Отраднее, чем жить среди людей,
Со свиньями в хлеву помои трескать».


Приложение Макиавелли
Ф. Де Санктис 4 Из кн.: Де Санктис Ф. История итальянской литературы. В 2 т. Т. 2. М.: Иностр. лит., 1964 (эссе приводится в сокращении).



Говорят, что в 1515 году, когда появился «Неистовый Орландо», Макиавелли находился в Риме. Он похвалил поэму, но не скрыл своего недовольства тем, что Ариосто в последней песне забыл упомянуть его имя в перечне итальянских поэтов.
Эти два великих человека, олицетворявшие два разных аспекта одного века, жили в одно время, знали друг о друге, но, по-видимому, не понимали друг друга. Никколо Макиавелли внешне был типичным флорентийцем, очень напоминавшим Лоренцо деи Медичи. Он любил приятно провести время в веселой компании, сочинял стихи и шутил, блистая тем же тонким и едким остроумием, какое мы наблюдали у Боккаччо и у Саккетти, у Пульчи, у Лоренцо и у Берни. Он не был состоятельным человеком и при обычных обстоятельствах превратился бы в одного из многих литераторов, трудившихся за определенную мзду в Риме или во Флоренции.
Но после падения Медичи и восстановления республики Макиавелли был назначен Секретарем и стал играть видную роль в государственных делах. Выполняя дипломатические поручения в Италии и за ее пределами, он приобрел немалый опыт — повидал людей и свет; он был предан республике всей душой, настолько, что после возвращения Медичи готов был принять любую муку.
В этой кипучей деятельности и борьбе закалился его характер, возмужал дух.
Оказавшись не у дел, в тиши Сан-Кашано, он предался размышлениям о древнем Риме и о судьбах Флоренции — вернее, всей Италии. Он ясно себе представлял, что Италия может сохранить свою независимость лишь при условии, если вся она или большая ее часть будет объединена под эгидой одного князя. И он надеялся, что династия Медичи, которая пользовалась властью в Риме и во Флоренции, возьмет на себя этот долг. Он надеялся также, что Медичи захотят прибегнуть к его услугам, избавят его от вынужденного безделья и вызволят из нужды. Но те использовали Макиавелли мало и плохо; он закончил дни свои печально, не оставив в наследство детям ничего, кроме имени. О нем было сказано: «Tanto nomini nullum par elogium» 5 «Имя его выше всех похвал». Это слова надписи, составленной Феррони для памятника Макиавелли, воздвигнутого в Санта-Кроче, во Флоренции, в 1787 году.

Его перу принадлежат «Десятилетие» — сухая хроника о «трудах Италии за десять лет», написанная за пятнадцать дней, «Золотой осел», книга из восьми капитоло, — сатирическая картина упадка флорентийских нравов, книга «О случае» — несколько капитоло, «О фортуне», «О неблагодарности», «О честолюбии», карнавальные песни, стансы, серенады, сонеты, канцоны. На всех этих произведениях лежит печать эпохи: некоторые из них выдержаны в вольном, насмешливом тоне, другие — аллегоричны и нравоучительны, но все страдают сухостью. Стих его граничит с прозой, он маловыразителен; образов мало, а те, что есть, избиты.
Однако, несмотря на всю их банальность и отсутствие изящества, в этих произведениях Макиавелли появляются признаки нового человека, наделенного небывалой глубиной мысли и наблюдательностью. Воображение отсутствует, зато ума — изобилье.
Перед нами критик, а не поэт. Не человек, который самозабвенно сочиняет и фантазирует, подобно Лудовико Ариосто, а человек, пристально наблюдающий за собой, даже когда он страдает, и с философским спокойствием изрекающий суждения о своей судьбе и о судьбах мира. Его стихи походят на беседу:
Надеюсь я, не веруя в успех;Я слезы лью — в них сердце утопает;Смеюсь, но внутрь не проникает смех;Пылаю весь — о том никто не знает;Страшусь и звуков и видений всех;Мне все вокруг мучений прибавляет.Надеясь, плачу и, смеясь, горю,Всего страшусь, на что ни посмотрю.
Таковы же рассуждения об изменчивости земных благ в «Фортуне». Что осталось от стихотворений Макиавелли? Несколько удачных строк, как, например, следующая из «Десятилетия»:
Глас каплуна средь сотни петухов,
и несколько изречений или глубоких мыслей, как в песне «О дьяволах» или «Об отшельниках».
Шедевр Макиавелли — его капитоло «О случае», особенно концовка: она поражает и заставляет задуматься. Здесь в поэте уже чувствуется будущий автор «Князя» 6 В настоящем издании это произведение Макиавелли называется «Государь».

и «Рассуждений».
В прозе Макиавелли тоже ощущается забота о красоте стиля — в соответствии с представлениями того времени. Он рядится в римскую тогу и подражает Боккаччо — например, в своих проповедях собратьям, в описании чумы и в речах, которые он вкладывает в уста исторических персонажей.
Однако «Князя», «Рассуждения», «Письма», «Описания», «Диалоги об ополчении» и «Историю» 7 Де Санктис имеет в виду «Историю Флоренции»

Макиавелли пишет спонтанно, здесь все внимание его приковано к конкретным вещам; погоню за красивыми словами и фразами он как бы считает ниже своего достоинства. Именно тогда, когда он не думал о форме, он стал мастером формы. Сам о том не помышляя, он обрел итальянскую прозу.
У Никколо Макиавелли мы видим черты Лоренцо, его неверие и насмешливость, — черты, которыми была отмечена вся итальянская буржуазия того времени. Он обладал той же практичностью, той же проницательностью — умением понимать людей и события, — которые сделали Лоренцо первым среди князей и которые были характерны для всех итальянских государственных деятелей Венеции, Флоренции, Рима, Милана, Неаполя тех лет, когда жили Фердинанд Арагонский, Александр VI и Лудовико, по прозвищу Мавр, и когда венецианские послы писали живые, умные донесения о жизни при дворах, где они были аккредитованы.
Искусство существовало, но науки еще не было. Лоренцо был художником. Макиавелли предстояло стать критиком.
Флоренция все еще была сердцем Италии: народ еще сохранял там свой особый облик, еще был жив образ родины.
Свобода не хотела умирать. Понятий «гибеллин», «гвельф» больше не существовало — их сменила идея древнеримской республики, идея, порожденная классической культурой; она крепла вопреки всесильным Медичи, так как опиралась на традиционную тягу флорентийцев к вольной жизни и на воспоминания о славном прошлом. Свобода и политическая борьба поддерживали крепость духа и сделали возможным появление Савонаролы, Каппони, Микеланджело, Ферруччо и незабываемое сопротивление войскам папы и императора. Независимость, слава родины, свободолюбие — эти моральные силы еще более подчеркивались контрастом, который они составляли с разложением, царившим при дворе Медичи.
По своей культуре, по вольному образу жизни, по характерной для него насмешливости и любви к каламбуру и шутке Макиавелли примыкает к Боккаччо, к Лоренцо и ко всей новой литературе. Он не признает никакой религии, а посему мирится с любой из них; превознося мораль вообще, он в обыденной жизни перешагивает через нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90