– Иногда мне кажется, что я не должен приезжать сюда, – говорит он, – ибо это только усугубляет мои страдания. Право, напрасно… Мне подумалось как-то, что неплохо было бы, разобрав главный дом, перенести его поближе к храму и превратить в молельню. По-моему, чем быстрее это будет сделано, тем лучше.
И, набросав на листке бумаги примерное число молелен, галерей и монашеских келий, Тюнагон передает листок Адзари.
– О, такое благодеяние… – почтительно отзывается тот.
– Возможно, я проявляю некоторую жестокость, вознамерившись изменить облик этого прекрасного места, выбранного покойным принцем для своего жилища, но я уверен, что он и сам распорядился бы подобным образом, когда б не тревога за судьбу дочерей. Ведь вы знаете, как высоки были его устремления. Теперь этой усадьбой владеет супруга принца Хёбукё, и дом можно считать собственностью принца. Поэтому мне не хотелось бы превращать его в храм, оставляя на прежнем месте. Это было бы слишком большим самоуправством с моей стороны. К тому же дом стоит у реки на совершенно открытом месте… Я полагаю, что лучше перенести его отсюда, а здесь построить что-нибудь другое.
– Достойное намерение. Говорят, что когда-то в старину жил человек, который, не желая расставаться со своим умершим сыном, положил его останки в мешок и много лет носил на спине. Однако в конце концов благодаря проповедям Будды он бросил мешок и вступил на путь просветления. Глядя на дом покойного принца, вы смущаете сердце воспоминаниями, и это еще более привязывает вас к миру. Если же вы превратите его в храм, перед вами откроется путь к грядущему спасению. Так что лучше всего немедля приступить к работам. Справьтесь у ученых-календарников о наиболее благоприятном дне и пришлите двух-трех умелых плотников. Что касается внутреннего убранства, то, следуя заветам самого Будды…
Отдав соответствующие распоряжения, Тюнагон призвал людей из своих окрестных владений и повелел им выполнять все указания Адзари. Тем временем день подошел к концу, и он решил остаться в Удзи на ночь.
Вечером он долго бродил по дому, понимая, что видит его в последний раз. Статуи будд были уже перевезены в храм, и в покоях оставалась лишь самая простая утварь, необходимая монахине. «Сколь унылым было ее одинокое существование, – невольно подумал Тюнагон. – А что будет с ней теперь?»
– По некоторым соображениям я полагаю необходимой перестройку главного дома, – сказал он. – Пока будут вестись строительные работы, вам придется пожить в галерее. Если вы захотите переправить какие-то вещи госпоже в столицу, призовите к себе кого-нибудь из моих людей, и они сделают все, что вы прикажете.
Обсудив с монахиней дела, Тюнагон прошел в опочивальню. При других обстоятельствах он вряд ли стал бы приближать к себе эту престарелую особу, но в ту ночь попросил ее устроиться поближе и долго беседовал с ней о прошлом. Рядом не было никого, кто мог бы подслушать их разговор, и монахиня воспользовалась этим для того, чтобы рассказать ему кое-какие подробности о покойном Эмон-но ками.
– Помню, как господину сообщили о вашем появлении на свет. Дни его были уже сочтены, и как же он кручинился, что никогда не увидит свое дитя! Его лицо и теперь стоит перед моими глазами… Могла ли я предполагать тогда, что в конце своей поразительно долгой жизни мне удастся встретиться с вами? О, я уверена, наша встреча – это воздаяние, ниспосланное мне за то, что я до последнего часа была возле своего господина. Думая об этом, я и радуюсь, и печалюсь. Мне стыдно и горько, что я прожила столь долгую и, поверьте, нелегкую жизнь. Я многое видела на своем веку. Госпожа просила меня приезжать иногда к ней в столицу, да и сейчас нередко пеняет мне за то, что я будто бы забыла ее и не желаю покидать своего уединенного жилища, но ведь считается, что присутствие особы, переменившей обличье, не приносит людям добра, и я не думаю, чтобы кто-нибудь, кроме, пожалуй, самого будды Амиды, был бы рад меня видеть.
Затем она столь же подробно рассказала Тюнагону о своей покойной госпоже, припомнила все связанные с нею обстоятельства, слова, сказанные по тому или иному случаю, песни, сложенные в честь весенних цветов и алых листьев… Она не забыла ни одной, даже самой незначительной, и хотя голос ее дрожал от старости…
«Как ни простодушна, как ни робка была ушедшая, – думал, слушая ее, Тюнагон, – она обладала удивительно тонкой, чувствительной душой. Супруга принца Хёбукё превосходит сестру яркостью черт и живостью нрава, к тому же она умеет быть холодной и неприступной с теми, кто ей не по душе… У меня нет причин жаловаться, ибо со мной она неизменно любезна, но надеяться на большее я тоже не могу». Вспомнив о девушке, которую Нака-но кими считала живым подобием своей старшей сестры, Тюнагон решил воспользоваться случаем и расспросить о ней Бэн.
– Не знаю, в столице ли она теперь, – ответила та. – Я никогда ее не видала, только слышала о ней. Это случилось еще до того, как принц поселился здесь, в Удзи. Вскоре после кончины супруги он вступил в тайную и весьма мимолетную связь с дамой, которую называли госпожой Тюдзё. Она принадлежала к довольно знатному роду и была недурно воспитана. Никто бы не догадался о ее связи с принцем, если бы не родилась дочь. Разумеется, принц знал, что это его дитя, но, очевидно, не захотел обременять себя новыми заботами, еще крепче привязавшими бы его к этому миру, и вскоре расстался с госпожой Тюдзё. Наученный горьким опытом, он зажил с тех пор истинно монашеской жизнью. Обиженная холодностью принца, женщина покинула его дом и, став супругой правителя Митиноку, уехала в провинцию. По прошествии нескольких лет она вернулась в столицу и постаралась довести до сведения принца, что девочка растет здоровой и смышленой. Однако принц решительно отказался принимать в ней участие, заявив, что подобные новости не имеют к нему никакого отношения, и женщине только и оставалось, что сетовать на тщетность своих стараний устроить судьбу дочери. Я слышала, что вскоре после этого госпожа Тюдзё уехала в Хитати, куда был назначен правителем ее супруг, и долго не давала о себе знать. Однако нынешней весной она снова появилась в столице и разыскала нашу младшую госпожу. Ее дочери должно быть теперь около двадцати лет. Госпожа Тюдзё как-то прислала мне пространное письмо, в котором писала, что девушка выросла настоящей красавицей и что она очень озабочена ее судьбой.
Этих подробностей оказалось довольно, чтобы возбудить в сердце Тюнагона живейшее любопытство. «Значит, это правда, – подумал он. – Вот бы взглянуть на нее!»
– Я готов был отправиться на край света за женщиной, хоть немного похожей на вашу умершую госпожу, – сказал он монахине. – А оказывается, есть особа, связанная с ней столь крепкими узами. Пусть принц и не пожелал ее признать, это ровно ничего не меняет. Если она вдруг заедет сюда, передайте ей мои слова, прошу вас.
– Госпожа Тюдзё приходится племянницей супруге покойного принца, так что мы с ней тоже связаны родственными узами Но, к сожалению, все эти годы мы служили в разных местах и почти не сообщались. На днях я получила письмо от Таю, прислужницы младшей госпожи. «Дочь госпожи Тюдзё собирается навестить могилу отца, – писала она, – будьте к этому готовы». Но пока она не появлялась. Если она приедет, я найду случай передать ей ваши слова.
Когда рассвело, Тюнагон собрался в обратный путь, но, прежде чем уехать, отправил Адзари присланные ему вчера из столицы шелк и вату. Приличные обстоятельствам дары получила и монахиня Бэн. Не были забыты и ее прислужницы, не говоря уже о монахах. Постоянные попечения Тюнагона помогали одинокой старой монахине жить безбедно и беззаботно, сообразно званию своему отдавая дни служению Будде.
Яростный горный ветер сорвал с деревьев листья, и они устлали землю ярким ковром. По нему еще не ступала нога человека, и Тюнагон все медлил, не в силах оторвать глаз от прекрасного пейзажа. Неподалеку росло дерево с причудливо искривленными ветвями, в его кроне нашел себе прибежище плющ, еще хранивший краски осени. «Чем возвращаться с пустыми руками…» – подумал Тюнагон и сорвал один из побегов. Видимо, он собирался преподнести его Нака-но кими.
– Когда-то и мне
Это старое дерево
Дарило приют.
И память о нем помогла
Сегодня ночь скоротать… –
произнес он, ни к кому не обращаясь, но монахиня услышала и ответила:
– Печально гляжу
На плющ, прильнувший к старому,
Засохшему дереву,
Ведь знал же и он когда-то
Лучшие дни…
Эта изящная, хотя и старомодная песня помогла Тюнагону немного рассеяться.
Нака-но кими передали побег плюща как раз в тот миг, когда в ее покоях находился принц.
– Это от господина с Третьей линии, – громко сказала дама, вручая госпоже письмо, и Нака-но кими растерялась: «Неужели опять?», но прятать письмо было поздно.
– Какой прекрасный плющ! – многозначительно сказал принц и попросил, чтобы ему показали письмо. Вот что написал Тюнагон: «Как Ваше самочувствие? Пока я был в горной обители, "не светлел рассветный туман над вершиной и не иссякали…" (387). Но подробности я расскажу при встрече. Я договорился с Адзари о перестройке главного дома, и, как только Вы дадите согласие, его перенесут в другое место. Если у Вас будут еще какие-то распоряжения, передайте их монахине Бэн».
– Пишет так, словно и не помышлял никогда… – заметил принц. – Впрочем, наверное, ему известно, что я здесь.
Возможно, он был недалек от истины, но госпожа, обрадованная невинным содержанием письма, сочла намеки супруга возмутительными. Ее лицо порозовело от сдерживаемого негодования и стало таким прелестным, что принц готов был простить ей любое преступление.
– Напишите же ответ. Не бойтесь, я не буду смотреть, – сказал он и отвернулся. Откажись она отвечать, у него наверняка возникли бы новые подозрения, поэтому Нака-но кими послушно написала:
«Ваша поездка в горы возбудила в душе моей невольную зависть. Что до перестройки дома, я во всем полагаюсь на Вас. Чем искать потом себе пристанище среди утесов, не лучше ли заранее позаботиться о сохранности нашего старого жилища? Я буду весьма признательна, если Вы выполните все Вами намеченное».
«Похоже, что в их отношениях нет ничего предосудительного», – думал принц, читая письмо, и все же сомнения по-прежнему одолевали его, тем более что, будь на месте Тюнагона он сам…
В засохшем саду «рукавами в траве» (461) торчали длинные стебли мисканта. Еще только начавшие выпускать метелки, они бессильно клонились под порывами ветра, колебались, словно нити, унизанные драгоценными каплями росы. Пейзаж, вполне обычный для осени, но в тот вечер в нем таилось какое-то особенное очарование.
Метелки мисканта,
В душе затаив свои чувства,
Машут призывно
Рукавами, и капли росы,
Сверкая, падают вниз.
На принце было носи, под которым виднелось домашнее платье, простое и вместе с тем изящное. В руках он держал бива. Оно было настроено в тональности «осики», и его печальные звуки проникали до самой глубины души. Плененная чудесной мелодией, Нака-но кими забыла свои обиды и тихонько выглянула из-за маленького переносного занавеса, за которым сидела, прислонившись к скамеечке-подлокотнику. Она была истинно прекрасна в тот миг.
– Унылая осень
Давно на луга опустилась.
Эту весть мне принес
Ветер, возникший где-то
В чаще мисканта в саду…
Так, «уже потому…» (319), – сказала Нака-но кими, с трудом сдерживая слезы. Смутившись, она прикрыла лицо веером, и принц едва не заплакал от умиления и жалости. Вместе с тем ему невольно подумалось, что и Тюнагон вряд ли устоял бы…
Хризантемы в саду еще не приобрели осенней яркости, ведь чем лучше за ними ухаживают, тем позже меняют они цвет. Однако по какой-то никому не ведомой причине одна все-таки уже потемнела, да так красиво, что принц попросил сорвать ее и принести ему.
– «Не скажу, что всем цветам предпочту…» – произнес он. – Мне рассказывали, что некий принц однажды вечером любовался хризантемами и вдруг прилетел к нему бессмертный небожитель и научил приемам игры на бива. Увы, в наш век такого уже не случается. Мы слишком суетны.
Вздохнув, он отложил бива, и огорченная госпожа сказала:
– Возможно, люди и стали суетнее, но ведь приемы, унаследованные от древних, остались прежними, так отчего…
Догадавшись, что ей хочется еще раз услышать новую для нее мелодию, принц ответил:
– Раз так, присоединяйтесь и вы ко мне, обидно в такой прекрасный вечер играть одному.
Кликнув дам, он велел им принести кото «со» и предложил Нака-но кими сыграть, но она решительно отказалась.
– Когда-то меня учили, – смущенно сказала она, – но, к сожалению, я почти ничему не научилась.
Ну, уж меня-то вам стыдиться нечего. Особа, которую я теперь посещаю, и та охотно играет в моем присутствии, хотя начала учиться совсем недавно и успехи ее незначительны. А ведь с вами мы куда более близки. Вот и Тюнагон говорит, что главное достоинство женщины – мягкий, открытый нрав. Его-то вы, наверное, не стесняетесь.
Видя, что новые упреки готовы сорваться с его уст, госпожа вздохнула и придвинула к себе кото. Струны его оказались натянутыми довольно слабо, и она настроила их в тональность «бансики». Кото звучало в ее руках прекрасно. Принц благородным, звучным голосом запел «Море Исэ», и дамы, подойдя поближе, слушали, умиленно улыбаясь.
– Разумеется, было бы лучше, если бы он ограничился нашей госпожой, – шептались они, – но ничего не поделаешь, при его положении в мире… И все же судьбу нашей госпожи можно считать счастливой.
– В прежние времена мы и мечтать не смели о таком великолепии.
– Неужели госпожа действительно хочет вернуться в Удзи? Как неразумно…
Они говорили довольно громко, и дамам помоложе пришлось призвать их к молчанию.
Три или четыре дня провел принц Хёбукё в доме на Второй линии, обучая госпожу игре на кото. Дочери министра он объяснил свое отсутствие тем, что ему будто бы предписано воздержание. Тем не менее она чувствовала себя обиженной, и однажды, возвращаясь из Дворца, Левый министр сам заехал на Вторую линию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50