)
– …я спокоен вполне. В ней есть гибкость и уменье приноравливаться к обстановке. Но вот моя младшая дочь, миссис Дженерал, причиняет мне серьезное беспокойство. Должен вам сказать, что она всегда была моей любимицей.
– Подобным пристрастиям, – сказала миссис Дженерал, – трудно подыскать объяснение.
– Кха – в самом деле, – согласился мистер Доррит. – В самом деле. Так вот, видите ли, сударыня, меня очень огорчает и тревожит, что Эми, если можно так сказать, выпадает из нашей общей жизни. Она не любит выезжать вместе с нами, ей не по себе среди наших гостей, у нас и у нее, видимо, совершенно разные вкусы. Иными словами, – с судейской внушительностью резюмировал мистер Доррит, – нужно прямо сказать: с Эми – кха – что-то неладно.
– Но, может быть, – сказала миссис Дженерал, обмакнув кисточку в лак, – это следует отнести за счет новизны положения?
– Прошу простить, сударыня, – с живостью возразил мистер Доррит. – Едва ли это положение так уж ново для дочери джентльмена, даже если он в свое время – кха – был несколько стеснен в средствах – несколько стеснен – и если она выросла в – кхм – в уединении.
– Справедливо, – сказала миссис Дженерал. – Справедливо.
– Таким образом, сударыня, – продолжал мистер Доррит, – я вас побеспокоил (он произнес это с ударением и даже повторил, словно предупреждая, вежливо, но решительно, что возражений не должно быть), я вас побеспокоил для того, чтобы обратить ваше внимание на это обстоятельство и просить у вас совета.
– Мистер Доррит, – сказала миссис Дженерал. – За то время, что мы находимся в Венеции, мне несколько раз пришлось беседовать с Эми на тему о светском лоске. Она мне призналась, что Венеция поразила ее. Я на это заметила, что поражаться вообще не следует. Я кстати напомнила ей, что знаменитый мистер Юстес, которого можно назвать классиком туризма, довольно сдержанно отзывается об этом городе; в своей книге он сравнивает Риальто с Вестминстерским и Блекфрайерским мостами и отдает решительно предпочтение последним. После сказанного вами нет нужды говорить, что мои аргументы не встретили пока должного отклика. Вы оказали мне честь, спросив моего совета. Мне всегда казалось (если это заблуждение с моей стороны, надеюсь, оно мне не будет поставлено в вину), что мистер Доррит привык пользоваться большим влиянием среди окружающих.
– Кхм – сударыня, – сказал мистер Доррит, – мне в свое время пришлось стоять во главе довольно – кха – многолюдного сообщества. Вы не ошиблись, предполагая, что я – кхм – имею в этом смысле некоторый опыт.
– Рада слышать, – сказала миссис Дженерал, – что мои предположения подтверждаются. С тем большим основанием я позволю себе рекомендовать мистеру Дорриту самолично поговорить с Эми и высказать ей, что он думает и чего желает. Будучи его любимицей и безусловно испытывая к нему самую глубокую привязанность, она не может не поддаться его влиянию.
– У меня у самого была такая мысль, сударыня, – сказал мистер Доррит, – но я – кха – опасался, не сочтете ли вы это – кхм…
– Вторжением в мою область, мистер Доррит? – с любезной улыбкой подсказала миссис Дженерал. – Нет, нет. пожалуйста.
– В таком случае, сударыня, – заключил мистер Доррит, звоня своему камердинеру, – я с вашего позволения тотчас же пошлю за ней.
– Мистеру Дорриту угодно, чтобы я присутствовала?
– Если у вас нет других дел, вы, может быть, не откажетесь задержаться на несколько минут…
– Само собой разумеется.
Итак, Тинклеру, камердинеру, было приказано отыскать горничную мисс Эми и поручить ей уведомить мисс Эми, что мистер Доррит желает ее видеть. Отдавая это распоряжение, мистер Доррит весьма строго смотрел на Тинклера, а затем проводил его до дверей подозрительным взглядом; а вдруг он таит какие-либо мысли, оскорбительные для достоинства господ, или, паче чаяния, до его ушей еще в прежнее время доходили какие-нибудь тюремные анекдоты, и он сейчас хихикает про себя, вспоминая их. И если бы хоть тень улыбки промелькнула в эту минуту на лице Тинклера, мистер Доррит до конца своих дней был бы убежден, что не ошибся. Но, на свое счастье, Тинклер обладал довольно постной и сумрачной физиономией и благодаря этому избежал грозившей ему опасности. А воротившись, он доложил о мисс Эми таким похоронным тоном, что произвел на мистера Доррита (который снова впился в него испытующим взглядом) впечатление примерного молодого человека, воспитанного в богобоязненном духе рано овдовевшей матерью.
– Эми, – сказал мистер Доррит, – мы с миссис Дженерал только что беседовали о тебе. Нам обоим кажется, что ты здесь живешь словно бы чужая. Отчего – кха – отчего это?
Пауза.
– Должно быть, мне нужно время, отец.
– Предпочтительнее говорить «папа», моя милочка, – заметила миссис Дженерал. – «Отец» звучит несколько вульгарно. И кроме того, слово «папа» придает изящную форму губам. Папа, пчела, пломба, плющ и пудинг – очень хорошие слова для губ; в особенности плющ и пудинг. Чтобы наружность соответствовала требованиям хорошего тона, весьма полезно, находясь в обществе, время от времени – например, входя в гостиную, – произносить про себя: папа, пчела, пломба, плющ и пудинг, плющ и пудинг.
– Прошу тебя, дитя мое, – сказал мистер Доррит, – внимательно следуй всем – кха – наставлениям миссис Дженерал.
Бедная Крошка Доррит, глянув с тоской на несравненную лакировщицу, обещала, что постарается.
– Ты сказала, Эми, – продолжал мистер Доррит, – что, должно быть, тебе нужно время. Для чего?
Снова пауза.
– Я только хотела сказать, что мне нужно время, чтобы привыкнуть к новой для меня жизни, – вымолвила Крошка Доррит, с глубокой любовью глядя на отца, которого чуть было не назвала плющом или даже пудингом из желания угодить миссис Дженерал и заслужить его одобрение.
Но мистер Доррит нахмурился и глядел вовсе не одобрительно.
– Эми, – возразил он, – мне кажется, времени у тебя было более чем достаточно. Кха – ты меня удивляешь. Ты меня огорчаешь. Могла же Фанни преодолеть все эти маленькие затруднения, отчего же – кхм – ты не можешь?
– Надеюсь, что скоро смогу, – сказала Крошка Доррит.
– Я тоже надеюсь, – сказал отец. – Горячо надеюсь, Эми. Я затем и позвал тебя, чтобы сказать – кхм – достаточно ясно сказать в присутствии миссис Дженерал, которой мы все крайне обязаны за то, что она любезно согласилась присутствовать здесь – кха – в данном случае, как и вообще (миссис Дженерал снова закрыла глаза), что я – кхм – недоволен тобой. Ты весьма затрудняешь для миссис Дженерал исполнение задачи, которую она на себя взяла. Ты и меня ставишь в крайне неловкое положение. Как я уже говорил миссис Дженерал, ты всегда была моей любимицей; я всегда был тебе другом и товарищем; за это я теперь прошу – кха – убедительно прошу тебя больше считаться с – кха-кхм – с обстоятельствами и поступать во всем так, как приличествует твоему – твоему званию.
Будучи взволнован и стремясь придать своей речи побольше пафоса, мистер Доррит запинался несколько сильней обычного.
– Я убедительно прошу тебя, – повторил он, – отнестись со вниманием к моим словам и – кха – употребить серьезные усилия для того, чтобы твое поведение было достойно – кхм – мисс Эми Доррит и отвечало бы пожеланиям моим и миссис Дженерал.
Услыхав свое имя, упомянутая дама снова закрыла глаза, потом снова открыла их и, встав с кресла, разразилась следующим монологом:
– Если мисс Эми Доррит, не пренебрегая моей скромной помощью, уделит должное внимание приобретению светского лоска, у мистера Доррита не будет больше поводов для беспокойства. Пользуясь случаем, позволю себе заметить в виде примера, что едва ли уместно смотреть на нищих с таким интересом, какой имеет склонность выказывать одна моя маленькая приятельница. На них совсем не следует смотреть. Никогда не следует смотреть на неприятное. Не говоря уже о том, что это нарушает элегантную невозмутимость, лучше всего свидетельствующую о хорошем воспитании, подобная склонность не совместима с утонченностью образа мыслей. Истинно утонченный образ мыслей в том и состоит, чтобы не замечать ничего, что не является вполне приличным, пристойным и приятным. – Изложив эти возвышенные соображения, миссис Дженерал сделала глубокий реверанс и удалилась, поминая Плющ и Пудинг, о чем можно было догадаться по движению ее губ.
До этой минуты Крошка Доррит и говорила и молчала, сохраняя спокойную сосредоточенность и ясный, ласковый взгляд. Если порой и затуманивался этот взгляд, то лишь на короткое мгновение. Но как только она осталась наедине с отцом, руки ее, лежавшие на коленях, тревожно зашевелились, и с трудом сдерживаемое волнение отразилось на лице.
Не о себе думала она. Быть может, предыдущий разговор и показался ей немного обидным, но не это было причиной ее тревоги. Все ее мысли, как и прежде, были только об отце. С первых дней перемены в их судьбе ее томило смутное предчувствие, что, несмотря на эту перемену, ей никогда не увидать отца таким, каким он был до тюрьмы; и мало-помалу предчувствие это перешло в тягостную уверенность. В упреках, которые только что привелось выслушать, во всем поведении отца с нею она узнавала знакомую тень тюремной стены. Теперь тень выглядела по-иному, но это была все та же зловещая тень. С болью и горечью приходилось сознаться, что напрасны все попытки уверить себя, будто время может стереть след, оставленный четвертью века пребывания за решеткой. Но если так, он не виноват; и она ни в чем не винила его, ни в чем не упрекала; не было в ее преданном сердце иных чувств, кроме безграничной нежности и глубокого сострадания.
Вот почему ни роскошь дворцовых покоев, ни красота города, раскинувшегося за дворцовыми окнами, не существовали сейчас для Крошки Доррит; она смотрела на отца, который восседал на мягком диване, освещенный лучами яркого итальянского солнца, а видела перед собой узника Маршалси в жалкой полутемной комнатенке, и ей хотелось по-старому сесть с ним рядом и приласкать его и утешить, зная, что она близка и нужна ему. Быть может, он и угадал ее мысли, но они были не в лад его мыслям и чувствам. Он беспокойно заерзал на месте, потом встал и принялся расхаживать по комнате с крайне недовольным видом.
– Вы еще что-нибудь хотели мне сказать, отец?
– Нет, нет. Это все.
– Отец, дорогой, мне очень грустно, что вы недовольны мной. Больше у вас не будет к этому поводов, обещаю вам. Я изо всех сил постараюсь приноровиться ко всему, что для меня так ново и непривычно. Видит бог, я и прежде старалась, но ничего у меня не выходило.
– Эми, – прервал он, круто повернувшись к ней. – Ты – кха – то и дело причиняешь мне боль.
– Я причиняю вам боль, отец? Я?
– Есть – кхм – одно обстоятельство, – сказал мистер Доррит, скользя глазами по потолку и упорно избегая напряженного, полного немой обиды взгляда дочери, – весьма болезненное обстоятельство, период жизни, который я желал бы – кха – совершенно стереть в своей памяти. Это отлично понимает твоя сестра, и она не раз при мне укоряла тебя; это понимает твой брат, это понимают – кха-кхм – все, в ком есть деликатность и тонкость чувств, все, кроме тебя – кха – да, как ни грустно, а это так: кроме тебя. Ты, Эми, – кхм – ты и только ты постоянно напоминаешь мне об этом обстоятельстве, пусть даже и без слов.
Она положила руку на его рукав. Только положила руку – больше ничего. Эта дрожащая рука говорила достаточно красноречиво: «Подумай обо мне, о том, как я трудилась, какую тяжесть забот несла на себе!» Но с губ ее не слетело ни единого слова.
И все же был в ее прикосновении укор, должно быть, неосознанный ею, – иначе она убрала бы руку. Старик принялся оправдываться, раздраженно, сбивчиво, сердито.
– Я столько лет прожил там. Я был – кха – признанным главою общины. Я – кха – добился того, что все любили и уважали тебя, Эми. – Я – кха-кхм – сумел создать положение своей семье. Я заслужил награду. И я требую награды. Я прошу: вычеркнем эти годы из памяти, станем жить так, будто их не было. Разве это слишком много? Скажи, разве это слишком много?
Он ни разу не взглянул на нее, нанизывая эти бессвязные фразы; все его жесты и возгласы были словно обращены в пустоту.
– Я так страдал. Никто не знает, сколько мне пришлось выстрадать – кха – да, никто, кроме меня самого! И если я сумел забыть, если я сумел вытравить в себе следы перенесенных мук и войти в свет – кха – безупречным и ничем не запятнанным джентльменом – так неужели я слишком многого требую – повторяю, неужели я слишком многого требую, если хочу, чтобы мои дети – кхм – последовали моему примеру и навсегда вычеркнули из памяти эти злополучные годы?
При всем своем волнении он, однако же, ни разу не дал себе повысить голос, из страха, как бы не услышал камердинер.
– Да они, собственно, так и поступают. Так поступает твоя сестра. Так поступает твой брат. И только ты, моя любимица, к кому я с самых – кхм – самых ранних лет относился как к другу и товарищу, ты одна упорствуешь. Ты одна твердишь: не могу. Я стараюсь помочь тебе. Я специально для этого даю тебе в наставницы достойнейшую особу, образец благовоспитанности и всяческих совершенств – кха – миссис Дженерал, но все напрасно. Что же удивительного, если я недоволен? И разве я должен оправдываться в том, что открыто выражаю свое недовольство? Отнюдь!
Тем не менее он продолжал оправдываться с прежним жаром.
– Прежде чем выразить недовольство, я предусмотрительно советуюсь с упомянутой достойной особой. При этом мне – кхм – приходится вести разговор крайне осторожно, чтобы – кха – не выдать того, что я желаю скрыть. Но для чего я все это делаю? Разве я о себе беспокоюсь? Меньше всего! Я главным образом беспокоюсь о тебе, Эми.
По тому, как он ухватился за последнее соображение, ясно было, что оно только что пришло ему в голову.
– Я сказал, что ты причиняешь мне боль. Да, это так. Да, и я – кха – буду настаивать на этом, сколько бы ты со мной ни спорила. Мне больно, что моя дочь, когда ей – кхм – выпал счастливый жребий, хандрит, сторонится людей и всем своим поведением усердно доказывает, что этот жребий не по ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10