Красивое печальное пение на хорах, скорбные, потемневшие лики святых, колеблющееся пламя свечей перед ними, запах ладана – все это действовало на воображение…
У меня нет оснований опасаться за Лиду, восторженный рассказ её о венчании подруги не больше не меньше, как дань впечатлительности, но всё же я считаю необходимым рассеять эти её представления о храме божьем.
И случай к этому скоро представился.
Однажды мы проходили с Лидой мимо маленькой церквушки, о которой я знала все от той же Марии Павловны, что там разыгралась недавно скандальная история: члены церковного совета не поделили между собой выручки. Из церкви доносилось пение, там кого-то отпевали.
– Давай зайдём! – неожиданно для Лиды сказала я.
Она удивлённо вскинула на меня глаза, не понимая, подшучиваю ли я над ней, намекая на участие в свадьбе подруги, или мне в самом деле хочется посмотреть на отличившихся «батюшек».
Мы вошли в церковь и увидели такую картину.
Представьте себе небольшую кладбищенскую церковь. Никаких клиросов, никаких люстр. Аналои покрыты самой обычной клеёнкой, а ведь им положено сверкать богатыми ризами. Так было когда-то даже в нашей маленькой церквушке. Вправо от входа сооружено нечто вроде помоста. На нём грубо сколоченный стол, за которым сидит дядька с опухшим от пьянства лицом и льёт из воска свечи, те самые свечи, которые, по глубокому убеждению верующих, столь угодны богу. Тут же на помосте стоит поганое ведро с воткнутым в него веником.
За вторым столом, чуть поодаль, сидит женщина – казначей и пьёт чай из жестяного чайника. Перед ней лежат счёты. И пока идёт отпевание, она щёлкает костяшками, словно аккомпанируя возгласам священника.
Никакой пышности, никакой торжественности, никаких покровов. Все предельно оголено.
– Не церковь, а обыкновенная артель «Бытуслуги»! – с оттенком удивления и разочарования сказала Лида, когда мы вышли с нею на воздух.
А я подумала, что Лида по существу правильно определила. Церковь всегда была таковой по сути, сопровождая человека на всём его жизненном пути: крестины, свадьба, панихида.
О ЛЮБВИ, ТЫЧИНКАХ И ПЕСТИКАХ
Детской любви посвящено немало страниц в творчестве многих замечательных писателей. Николенька Иртеньев Льва Толстого, Том Сойер Марка Твена, Никита Алексея Толстого из повести «Детство Никиты» – вот они маленькие герои, чьи любовные муки заставляют нас и грустить, и смеяться, и вспоминать собственное детство.
Разве не комична фигура Тома Сойера, стоящего на голове перед девочкой в кружевных панталончиках? Но как она дорога и близка нам! И как же дико бывает слышать, когда говорят:
«Любовь в двенадцать лет! Да вы шутите?!»
Или, что ещё хуже, когда ханжески восклицают!
«Двенадцать лет, и любовная записка! Боже, какой разврат! Ну и детки нынче пошли!»
Только пошляки, ханжи и лицемеры, лишённые чистого, целомудренного отношения к интимным сторонам человеческой жизни, могут усмотреть в симпатии, возникшей между мальчиком и девочкой, что-то зазорное, гадкое, приписать ей то, что для неё глубоко чуждо.
Эти люди не в состоянии понять, что любовь – огромный стимул в совершенствовании ребёнка. Ему хочется быть смелым, умным, красивым.
О детской и юношеской любви почти ничего не говорится в педагогике. Это своего рода «запретная зона». Недаром А. С. Макаренко как-то шутя сказал: Во все времена и у всех народов педагоги ненавидели любовь.
О какой угодно любви мы говорим с детьми: о любви к учителям, к родителям, к животным, но только не о любви, как таковой.
Почему это происходит? Вероятно, потому, что мы знаем, что физиологическую основу любви составляет половое влечение, и нам неприятно, более того, страшно распространить это положение на собственного сына, которому нет ещё и пятнадцати лет. Вот почему мы уходим от трудного вопроса и, подобно страусам, прячем голову под крыло.
Но мы часто забываем о том, что если любовь и взрослого человека в большинстве своём не сводится к голой физиологии, то тем меньше опасений должно быть за юношескую любовь. Юношеской любви свойственна приподнятость, романтичность, мечтательность. В ней преобладают восхищение, нежность, душевный трепет и окрылённость.
Своё влечение юноша или девушка осознают совсем не так, как взрослые люди, и не мирятся с тем, когда взрослые люди, навязывая им свой половой опыт, срывают покровы с интимной сущности отношений, опошляя, унижая юное чувство.
В том, что юношеской, а тем более детской любви свойственны чистота и целомудрие, я могу судить по себе. Насколько я помню, в детстве и ранней юности я постоянно была влюблена. Способствовало ли этому слишком раннее чтение романов (к десяти годам я прочла всего Вальтера Скотта, графа Салиаса) или моё пристальное внимание к людям открыло мне сокровенные стороны человеческих отношений? Не знаю, только муки любви и ревности терзали меня постоянно.
Начались они, кажется, когда я была в классе четвёртом начальной школы, а может быть, даже чуточку раньше. «Объектом» моей любви был славный мальчик с ласковым прозвищем Зайчик, которое ему было дано за серую гимназическую курточку.
Когда меня вызывали к доске, я старалась написать предложение красивее, решить задачу быстрее, потому что «он» смотрел; ответить урок без запинки, потому что «он» слушал. На парте я всё время вертелась, то и дело оглядываясь назад, где сидел Зайчик. Он тоже глаз не сводил с нашей парты. Но каково же было моё разочарование и горе, когда, вбежав вслед за ним в раздевалку, я увидела, как он целовал шубку моей подруги, сидевшей на одной парте со мною.
С тех пор я, подобно бледной тени, всюду следовала за «изменником». Выходил ли он на перемене из класса – я бежала в Коридор, раздавался ли звонок на урок – я спешила занять своё место на парте, чтобы взглянуть на него, когда он будет проходить мимо. Сладкая грусть сжимала моё сердце, на глаза то и дело навёртывались слезы.
Моё состояние не прошло незамеченным. Однажды, когда я сломя голову ринулась в коридор, боясь упустить Зайчика, дорогу мне преградил другой мальчик. Он упёрся ногой в косяк двери, чтобы я не могла пройти, а потом вдруг убрал ногу и сказал с презрением;
– Да уж иди, иди к нему!
Вспыхнув от смущения, что моя тайна разгадана, я окинула ревнивца уничтожающим взглядом и гордо прошла мимо.
Вот, оказывается, какие драмы разыгрываются даже в начальной школе, а мы-то, взрослые, и не подозреваем об этом!
Конечно, в моей «любви» сказалось стремление следовать тому, что описывалось в романах. И в ней было больше игры воображения, чем подлинного чувства.
В то же лето я снова влюбилась. На сей раз в мальчика года на три старше меня, больного плевритом. Мальчик перенёс тяжёлую операцию и ходил несколько скривившись на бок. Ему мешала трубочка, вставленная между рёбер. Так как ему нельзя было резвиться, бегать, как его здоровым сверстникам, он целые дни сидел над книгами или за пяльцами. Его мать, учительница той же школы, где работала мама, приносила иногда показать изделия сына: коврики, диванные подушечки, сумочки. Мама любовалась, ахала и говорила назидательно:
– Вот мальчик, а какие тонкие, художественные работы выполняет! А вы чулка толком не заштопаете! Невесты!
Увлечение пяльцами, столь необычное для мальчика, трубочка в боку покорили меня. Мне, двенадцатилетней девочке, нравилось и то, что при встрече на улице Виктор здоровался со мной, как со взрослой. Левой рукой он чуть придерживал бок, а правой приподнимал фуражку. Чёрные глаза его смотрели на меня печально и строго.
Началась мучительная пора для меня. Сколько раз стукнет калитка в доме напротив, где жил мальчик, столько же раз я должна была выглянуть в окно: «Он!» Калитка хлопала весь день, входили и выходили люди. Я же целый день только и делала, что кидалась то к одному окну, то к другому. Стала рассеянна, отвечала невпопад. Наконец маме это надоело:
– Маша! И чего ты мечешься от окна к окну?! Иди-ка лучше прополи морковь…
Я шла в огород, полола ненавистную морковь, но и за работой продолжала думать «о нём», о том, как при встрече он, здороваясь со мной, приподнимет фуражку и печальный, и тихий пройдёт мимо…
С начала учебного года у нас в пятом классе появился новый ученик, москвич, Саша Иванов. Он был в гимназической форме, говорил очень на «а» и в первый же день поразил весь класс своим благородством.
Едва Анна Ивановна, учительница истории, вошла в наш класс, как ей прямо в щеку шлёпнулся бумажный шарик.
– Встаньте, кто сделал это!
Все сидели, опустив глаза, никто не хотел выдать товарища, хотя все знали, что сделал это Николай К. Знала это, вероятно, и Анна Ивановна, так как она пристально смотрела на него. А он сидел на своей парте жалкий, красный, низко пригнувшись, втянув голову в плечи.
– Кто сделал это? – твёрже повторила учительница. Снова молчание и снова все взгляды на К.
– Я не начну урока, пока виновный не сознаётся! – И Анна Ивановна, решительно захлопнув журнал, сделала шаг к двери.
Саша Иванов поднялся с места и, глядя не мигая в глаза учительницы, твёрдо, точно стараясь внушить ей, сказал:
– Это сделал я, нечаянно. Пра-а-шу извинить меня…
– После урока зайдёте к директору, – сдержанно сказала Анна Ивановна и уже совсем сухо добавила:
– И вы, К., тоже зайдёте…
Урок прошёл кое-как. Все были взбудоражены и еле дождались звонка с урока, чтобы обсудить случившееся. Все нашли, что «новичок» как нельзя лучше проучил этого жалкого трусишку Кольку К. Все девочки моментально влюбились в Сашу Иванова. Надо ли говорить, что и я была в том числе. Герой с трубочкой под мышкой, умевший вышивать такие красивые коврики, померк в моих глазах. Его вытеснил «благородный разбойник» (пора увлечения Шиллером!) Саша Иванов.
Я потому так подробно останавливаюсь на эпизодах своей детской любви, что, вспоминая и анализируя тогдашнее своё поведение, хочу проверить на себе и ещё раз убедиться (а может быть, и убедить кое-кого!), что ничего опасного не таит в себе детская любовь. Что ей глубоко чужда та подоплёка, которую ей нередко приписывают. Что в этом возрасте любовь и та физиологическая сторона любви, о которой не может не знать подросток в 13 – 15 лет, ничего общего между собой не имеют. Сошлюсь опятьтаки на себя.
После окончания средней школы-девятилетки, как тогда её именовали, я шестнадцатилетней девчонкой была назначена учительницей в деревню с нелепым названием Балда. Школа была однокомплектной, всех учеников было человек 50, и я одна вела все четыре класса. В последнем классе у меня был ученик, обыкновенный крестьянский мальчик, лет четырнадцати, в лаптях, с серыми задумчивыми глазами и шапкой тёмных кудрей, оттенявших его матовое, чуть бледное лицо.
Я работала в этой школе год и всё это время была влюблена в своего ученика. Я мечтала о том, как навсегда останусь в этой деревне Балда, выйду замуж за Васю (так звали мальчика), буду вместе с его матерью и сёстрами заниматься тяжёлой крестьянской работой, надену сарафан, обую лапти… Дальше этих лаптей моё воображение не шло.
Думаю, что и в этом моем увлечении не обошлось без эпигонства. Ближайшей от меня школой заведовал учитель – человек высокой культуры, с ним удивительно интересно было поговорить, и я любила, когда он наведы вался в мою школу. Иван Иванович знал языки, бывал за границей, но в своё время под влиянием Толстого «опростился». Женился на деревенской девушке, сам пахал, сеял и своих многочисленных детей еле-еле обучил грамоте. Надо было слышать, как дочери проклинали его, но это не смущало меня. Его жизнь казалась мне чуть ли не подвигом.
* * *
Прошлым летом, незадолго до Таниного отъезда в Москву, мы выбрались всем семейством за Волгу. Весь день купались, загорали; Иван Николаевич и мальчишки пытались удить рыбу. Словом, день шёл так, как проходят обычно дни при вылазках в природу. Мы ещё и не думали о возвращении домой, когда Таня неожиданно сказала мне:
– Мама, прошу тебя, поедем сегодня пораньше домой.
– Но почему?!
– Видишь ли, мама…
Таня несколько замялась, а потом, точно решившись на что-то, покраснев, добавила:
– У меня сегодня назначено свидание…
«Час от часу не легче!» – мысленно воскликнула я, но, оценив Танину откровенность, внешне постаралась не проявить беспокойства и сдержанно спросила:
– С кем?
– С Володей Добрушиным. Он обещал повести меня в планетарий.
Я помедлила несколько, обдумывая, как быть? И, решив, что мой запрет всё равно ничего не изменил бы и что я должна только радоваться, что Таня со мной откровенна, сказала:
– Хорошо. Скажи папе и ребятам, чтобы собирались…
Таня, повеселевшая, вскочила на ноги и побежала укладывать вещи. Мальчики и Оля были разочарованы тем, что мы рано возвращаемся домой, но я сослалась на головную боль.
Таня ушла на своё первое свидание. И мне казалось удивительным не то, что она ушла, а то, что она сама сказала мне о нём. Ведь девчонки предпочитают бегать на свидания тайком от мам. Я была спокойна за Таню, верила ей и убеждена была, что ничего плохого с ней не случится.
Мне кажется, не было оснований опасаться и Володиной матери. Юношеская любовь – целомудренное чувство, оно облагораживает, окрыляет человека, открывает в нём красоту и силу, о которых тот и сам не подозревал. Не бояться надо любви, а радоваться и благословлять её благотворное начало, она сделает вашего сына лучше, чище.
Поэтому я ничуть не удивилась (и не испугалась!), когда позапрошлым летом Оля, вернувшись из пионерского лагеря «Серебряные пруды», таинственно сообщила:
– Мама! А наш Юра влюбился в лагере в одну девочку… Когда мы уезжали, он плакал… Только ты, пожалуйста, не проговорись ему…
Я обещала Оле хранить тайну, но к Юре стала приглядываться внимательнее и, когда он слишком зачастил на «встречу друзей» по лагерю, осторожно спрооила:
– Там что, только мальчики собираются или девочки бывают? Юра покраснел и как можно безразличнее ответил:
– Нет, почему же… И девочки бывают…
Недели через две меня вдруг вызвали в школу. Директор, с которым у меня было уже однажды неприятное объяснение по поводу «двоек» Юры, сказал мне;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32