Она завизжала и закричала, стала трясти рукой, и кровь закапала на ее стол и бумаги. Отец побледнел, хотел что-то сказать, но махнул рукой и побежал за дежурным заводским врачом.
Я сидел в углу, затаив дыхание. Инспекторшу бинтовали, и врач сказал, что надо ехать в больницу, потому что некоторые осколки вошли слишком глубоко. Обо мне все забыли, и только когда тетку уводили в приехавшую "скорую помощь", она, уже в дверях, обернулась и, указывая на отца забинтованной рукой, выдохнула:
- Это все он! Он... На нем ни одной царапины - а тоже под лампой сидел!
Вокруг нее захлопотали, заговорили - мол, успокойтесь, ничего страшного, кто-то за ее спиной выразительно покрутил пальцем у виска. Дежурная медсестра стала капать в стаканчик успокоительное, в воздухе запахло валерьянкой. Я сидел отключившись, будто в трансе, механически воспринимая все происходящее - так запечатлевает на пленку моменты кинокамера. У нее нет разума, чтобы осознать, что именно она снимает и сохраняет для людей: прекрасное поле, покрытое цветами, или пейзаж после битвы. Так и мое детское сознание не могло охватить всех смыслов происходящего, и поэтому меня охватила странная безучастность. Отец же сидел, жестко выпрямясь, боясь пошевелиться, будто и впрямь опасался, что от одного его движения случится что-нибудь еще, непредвиденное.
Инспекторшу увезли в больницу. А когда мы шли домой, один из приятелей окликнул отца:
- Слышь, Антоныч, похоже эта баба вас с сыном в колдуны записала, а?
Отец только отмахнулся.
- Я вот о чем думаю, - сказал он, когда мы уже подходили к дому. Действительно, разные комиссии могут придраться, что ты торчишь в цехах, и у нашего директора будут неприятности. Мы сделаем тебе в сарайчике маленькую стекольную мастерскую. Там и зимой будет нехолодно - при работе вона какой жар идет, а то и буржуйку поставим. Сиди там, сколько влезет, а в цеха я тебя буду брать раз в недельку или две. Да, и вот еще что. Насчет одного эта инспекторша права: здоровье надо поберечь. Раз в полгода будем проверять твои легкие. Если что-то не так, сразу сделаем перерыв в обучении... Хотя, он хмыкнул, - какое там "обучение"! Это ты меня скоро учить начнешь, хотя я и не из последних.
Отец имел в виду сарайчик, примыкавший к нашему дому. Вход в него был и со двора, и через кухню. Когда у отца был мотоцикл, этот сарайчик служил гаражом, но потом мотоцикл продали. Сарай этот был более или менее благоустроен, с окном. В нем стояли полки с аккуратно разложенными инструментами, шурупами и всякими запасными детальками, пол был не земляной, а выложенный кирпичом, был и рабочий стол вроде верстака, и даже лежак стоял - для короткого отдыха. Да и еще места оставалось немало. Отец и прикинул: если лежак убрать и кое-что переставить, получится просторная мастерская. Сделать там плавильную печь по всем правилам пожарной безопасности - и вперед...
Чем еще мне запомнился тот день? Он был похож на качели: так и летал от плохого к хорошему. В конце дня отец впервые на моей памяти напился. Он и прежде любил выпить рюмку-другую за ужином, но я никогда не видел, чтобы речь его становилась бессвязной, а глаза - стеклянными и бессмысленными. Это было страшно - мне показалось, что я вижу, как рушатся все опоры в моей жизни, как пропадает человек, который всегда и во всем был для меня самым сильным, самым смелым, самым добрым. Будто от него осталась одна оболочка, а то главное, внутри, что было моим отцом, разлетелось, осыпалось с легким стеклянным звоном, перестало существовать. Потом я не раз видел в фильмах ужасов, как из людских оболочек вырываются инопланетные монстры, поселившиеся в них - и всегда подобные сцены казались мне абсолютно достоверными: впервые подобный ужас, близкий к крушению мира, я пережил сам, в тот вечер.
Отец сидел, тяжело навалясь на стол, и говорил:
- Все нормально, сынок, но ты, это, держись! Если есть грех, то он мой, а не твой... - Его речь текла почти без интонаций и без знаков препинания. Мастерство выше всего... оно выше и дьявола и Бога... всех можно обмануть... любой договор с дьяволом и Богом можно нарушить если ты сделаешь что-то такое, чего до тебя никому не удавалось. - Потом эти монотонно проборматываемые фразы начали слипаться и выглядели уже приблизительно так: - люди изобрели бога и дьявола и золото чтобы оправдать тех кто не может стать мастером...
Наконец мама сумела оторвать отца от стола и увести спать.
Тогда я и не пытался задуматься над смыслом его слов. Я был напуган, а все остальное детскому сознанию было недоступно.
Но детство тем и хорошо, что страхи быстро развеиваются. Я лег спать, а когда проснулся утром, отец был уже на ногах и переоборудовал сарайчик под мою "мастерскую". Вчерашнее превращение отца в пустую оболочку стало казаться далеким и нереальным сном.
Наступил чудесный майский день, солнечный и ясный, и листва на деревьях смотрелась совсем молодой и глянцевой. На сирени уже завязывались соцветия, и пчелы, деловито пролетая мимо, задерживались около них, будто привлеченные обещаниями на будущее. Помидорная рассада на подоконниках совсем распрямилась, расправила листья во всю ширь, и мама завела разговор о том, что, если теплая погода устоится, ее надо будет высаживать в огород раньше, чем обычно. Отец за утро успел убрать из сарайчика весь "хлам", обил стены тонкими листами жести из своих запасов и стал разбирать штабель кирпичей в углу участка - они лежали сложенные аккуратным кубиком, про запас, просчитывая кладку будущей плавильной печи. Я помогал ему по мере сил. К полудню отец, как видно, подустал и, сказав, что неплохо бы сделать перерыв, ушел.
Перерыв затянулся на два дня. Через полчаса после ухода отца к нам заглянула соседка и радостно сообщила, что его видели возле бочки, из которой торгуют в разлив пивом. Только спустя много лет я понял, откуда взялось всеобщее оживление и волнение: отец никогда не запивал, тем более в дневное рабочее время, поэтому очень многие пивной бочки удивились, увидев его возле.
Я продолжал в меру своих детских сил наводить порядок в сарайчике. Отец вернулся уже к вечеру, никакой, и мама побыстрее уложила его спать.
С утра отец опять взялся за устройство моей мастерской обозначил место для фундамента под стеклоплавильную печь, замесил раствор. Лицо у него было помятым и небритым, и работал он молча, лишь изредка обращаясь ко мне. Хватило его опять-таки до полудня. На этот раз он направился не к пивной бочке, а в рюмочную.
Как я теперь понимаю, это были суббота и воскресенье, раз отец не должен был ходить на работу. Значит история с инспекторшей приключилась в пятницу. Кстати, как-то мне попалась таблица, называвшаяся "Столетний календарь". Из любопытства сверившись с ней, я обнаружил, что в тот год одна из майских пятниц приходилась на тринадцатое число. Была ли это та самая? Или следующая пятница, двадцатого числа? Мне кажется, что тринадцатого - в тот год, я уже упоминал, весна была необычно ранней и теплой. К двадцатому числу сирени, готовой зацвести, никто бы не удивлялся, а вот тринадцатого это и впрямь было необычно. К тому же все майские праздники уже прошли, это я точно помню, поэтому на пятницу шестого мая тот день никак не мог приходиться.
В общем, как я сейчас прикидываю, сопоставляя смутные детские воспоминания о тех днях и событиях с теперешним их осмыслением, все завертелось, набирая ход, в пятницу тринадцатого, не иначе. А видеть в этом тайный знак или нет, решайте сами.
В понедельник (будем считать, что это был понедельник) отец с матерью отправились на работу, на сей раз меня с собой не взяв. Мне велели, как водилось в таких случаях, играть только дома и на участке, не шалить, за забор не выходить, съесть котлеты, выпить кисель и прочее. Ну в этом плане я уже был достаточно самостоятельным.
Хотите знать, чем я занялся? Я устроился на прогретом солнцем крылечке и стал пускать мыльные пузыри, взбив густую мыльную пену в алюминиевой мисочке. Я воображал, будто выдуваю настоящие новогодние шары, а не пузыри, живущие одно мгновение. Пузыри уплывали в воздух один за другим, они были радужные и радостные, я любовался ими, и для меня это было даже не игрой, а скорее тренировкой, постановкой правильного дыхания.
Может быть, я радовался и тому, что есть стекло, нечто эфемерное, обретающее долговечность особым и волшебным образом, хотя в момент, когда стеклянный шар только образуется, его жизнь кажется такой же хрупкой, как и жизнь мыльного пузыря. В улетающих пузырях отражались и листья, и небо, их радужные переливы подкрашивались самыми неожиданными оттенками... А потом мне показалось, будто в одном из них отразилось чье-то лицо. И я повернул голову.
С улицы, облокотясь на калитку, меня разглядывал мужчина, очень странный для наших краев. Одет он был в умопомрачительный костюм - даже я сразу понял, что костюм у него очень хороший и дорогой. Выбрит этот человек был так гладко, будто ему вообще не приходится бриться, настолько розовой и ухоженной была кожа. В воздухе вокруг него почти неуловимо витал тончайший аромат. Он улыбался, но глаза при этом казались холодными. На мгновение в лучах солнца ярко блеснули большие золотые часы на его руке - так ярко, что даже чуть-чуть ослепили меня.
- Сразу видно, что ты из семьи стекольщиков, - проговорил незнакомец. Только сын стеклодува станет с таким тщанием и серьезностью следить, как получаются у него мыльные пузыри - игрушечное подобие стекла.
Я молчал, растерявшись и не зная, что отвечать. Возможно, меня смутила манера его речи. Она была безупречно правильной, так правильно не говорят даже дикторы телевидения - только герои плохих книг. И от этой правильности возникало странное ощущение, будто каждое его слово - маска, надетая на совсем другое слово, непроизнесенное, будто этому человеку было легче разговаривать на каком-нибудь грубом жаргоне, и оттого он так тщательно контролирует себя. Больше того, как я теперь понимаю, что за правильностью его речи проступала удивительная безликость. Ведь как бы правильно человек ни говорил, где-то в его речи всегда промелькнет след его происхождения: северное "оканье", южное "аканье" или другие приметы. А за этим, на первый взгляд, безупречным господином не чувствовалось ничего - ни места, откуда он родом, ни сословия, к которому он мог принадлежать.
- Интересно, а чем, по-твоему, мыльные пузыри отличаются от стеклянных шаров? - продолжал он.
- Ну... мыльные пузыри - это понарошку, - ответил я.
Он рассмеялся.
- Мыльные пузыри - это стекло понарошку, так? И чем же это "понарошку" отличается от всамделишного стекла? Можешь сказать?
- Стекло - оно прочное и навсегда, - стал объяснять я ему, как маленькому: мол, взрослый дядя, а таких простых вещей не понимает! - А пузыри, они сразу лопаются, их на елку не повесишь, и ничего с ними нельзя сделать.
- Справедливо, - согласился незнакомец, продолжая улыбаться. - Вот только... зря ты говоришь "навсегда". Любой стеклянный шар когда-нибудь тоже разобьется. Лопнет, понимаешь? Бах - и нет его. И что тогда останется?
- Осколки, - хмуро сказал я. Этот дядька начинал мне надоедать и вызывать раздражение.
- Нет, - сказал он. - Не осколки. Подумай хорошенько. Подумай, почему я здесь.
- А почему вы здесь? - спросил я.
- Может, чтобы на тебя поглядеть и убедиться, что с тобой все в порядке. Слух о тебе далеко разошелся.
- Вы меня знаете?
- Еще бы мне тебя не знать! - Он усмехнулся. - Я, можно сказать, присутствовал при твоем рождении. Скажи, чего тебе сейчас хочется больше всего?
- Я хочу стать лучшим стеклодувом в мире!
- И станешь. Знаешь, когда станешь? Когда найдешь ответ на мой вопрос: что остается от лопнувшего шара? Может быть, - он заговорил очень серьезно, не боясь делиться со мной вполне взрослыми мыслями, которых я мог и не понять, - ты скажешь, что остается жизнь мастера, который этот шар некогда сделал? Я тебе возражу: жизнь мастера так же мимолетна, как и мыльный пузырь или стеклянные вещицы, которые, с точки зрения вечности, существуют не дольше мыльного пузыря. Память о прекрасных вещах? Но любая память когда-нибудь да сотрется. Когда-нибудь и земля сгорит в огне. И все равно то, о чем я спрашиваю, останется... - Он опять рассмеялся. - Тебе не нравятся мои слова?
Мне и впрямь они не нравились. Я чувствовал себя очень неуютно, и по коже пробежал холодок.
- Иногда надо привыкать к неприятным истинам, - продолжал незнакомец. - Даже в твоем возрасте... Так о чем мы с тобой говорим? Да, о твоих желаниях. Лучшим мастером в мире ты непременно станешь. Я так сказал, потому что ответ на вопрос, без которого ты не станешь лучшим, ты отыщешь, я в тебя верю. Он совсем прост, этот ответ, но, чтобы его постичь, нужно понимание материала. Надо живо представить себе красивый стеклянный шар, разглядеть, как он себя ведет. Увидеть его в воображении так же ярко, как в реальности. Запомни это. А теперь скажи, какие у тебя есть еще желания? Насущные, так сказать? Из тех, которым лучше сбыться немедленно?
Его холодные глаза глядели на меня, и я вспомнил пьяные глаза отца, в которых не было ничего человеческого. В глазах этого роскошного незнакомца тоже не было ничего человеческого, но иначе. В глазах отца я видел пустоту, а за пустотой - пепел человека, в ней исчезнувшего; увидел выползающее чудовище сродни крокодилу, но оно принадлежало этому миру, неважно, с планеты Земля или с иной планеты, - в любом случае из пространств осязаемых и обитаемых, населенных смертными существами, которых можно победить и можно понять. А в холодных глазах человека, глядевшего сейчас на меня, не было ничего от сколько-нибудь доступного пониманию мира; чем больше я всматривался в его глаза, тем отчетливее мне казалось, что их зрачки похожи на ледяные клыки, в которых скрыт запредельный холод - одно их прикосновение прожжет твое тело насквозь. А глубже, за этими ледяными "клыками", угадывалась даже не пустота, но нечто такое, чего и не назовешь вакуумом.
Может быть, я навоображал себе все это после тех пугающих разговоров о никчемности всего на свете, которые он со мной завел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12