Коростелев один сидел в столовой под голой лампочкой, пристроившись у стола, обшитого рогожей, и писал. Вдруг он услышал вздох за спиной. Оглянулся — за ним стоял Сережа в длинной рубашке, босой и с завязанным горлом.— Ты что? — шепотом спросил Коростелев и встал.— Коростелев! — сказал Сережа. — Дорогой мой, милый, я тебя прошу, ну пожалуйста, возьми меня тоже!И он тяжело зарыдал, стараясь сдерживаться, чтобы не разбудить спящих.— Что ты, брат, делаешь! — сказал Коростелев, беря его на руки. — Ведь сказано — босиком нельзя, пол холодный… Ведь сам знаешь, ну?.. Мы же договорились обо всем…— Я хочу в Холмогоры! — прорыдал Сережа.
— Вот видишь, ноги-то уже застыли, — сказал Коростелев. Подолом Сережиной рубашки он прикрыл ему ноги; прижал к себе худенькое тело, сотрясающееся от рыданий. — Что ж поделаешь, понимаешь, если так складываются дела. Если ты все болеешь…— Я больше не буду болеть!— А как только поправишься — моментально за тобой приеду.— Ты не врешь? — в тоске спросил Сережа и охватил рукой его шею.— Я тебе, брат, еще не врал.«Правда, не врал, — подумал Сережа, — но вообще иногда он врет, все они иногда врут… Вдруг он теперь и мне врет?»Он держался за эту твердую мужскую шею, колючую под подбородком, как за последний свой оплот. В этом человеке была его главная надежда, и защита, и любовь. Коростелев носил его по столовой и шептал — весь этот ночной разговор происходил шепотом:— …Приеду, поедем с тобой на поезде… Поезд идет быстро… Народу полные вагоны… Не заметим, как приедем к маме… Паровоз гудит…«Просто даже ему некогда будет за мной приезжать, — соображал Сережа, терзаясь. — И маме некогда. Каждый день будут к ним ходить разные люди и звонить по телефону, и всегда они будут идти по делу, или сдавать зачеты, или нянчить Леню, а я тут буду ждать, ждать и не дождусь никогда…»— …Там, где мы будем жить, лес настоящий, не то что наша роща… С грибами, с ягодами…— С волками?— Вот не скажу тебе. Насчет волков выясню специально и напишу в письме… И речка есть, будем с тобой ходить купаться… Научу тебя плавать кролем…«А кто его знает, — с новой вспышкой надежды подумал Сережа, устав сомневаться. — Может, это все и будет».— Сделаем удочки, будем рыбу удить… Смотри-ка! Снег пошел!Он поднес Сережу к окну. Большие белые хлопья летели за окном и, распластываясь, на мгновенье прилипали к стеклу.Сережа загляделся на них. Он измучился, он затихал, прижавшись воспаленной мокрой щекой к лицу Коростелева.— Вот и зима! Опять будешь много гулять, кататься на санках, — время и пролетит незаметно…— Знаешь, что? — сказал Сережа с печальной заботой. — У меня очень плохая на санках веревка, ты привяжи новую.— Есть. Обязательно привяжу. А ты, брат, дай мне обещание: больше не плакать, ладно? И тебе вредно, и мама расстраивается, и вообще не занятие для мужчины. Не люблю я этого… Обещай, что не будешь плакать.— Ага, — сказал Сережа.— Обещаешь? Твердо?— Ага…— Ну, смотри. Полагаюсь на твое мужское слово.Он отнес изнемогшего, отяжелевшего Сережу в тети Пашину комнату, уложил и укрыл одеялом. Сережа протяжно, прерывисто вздохнул и уснул сейчас же. Коростелев постоял, посмотрел на него. В свете, падавшем из столовой, Сережино лицо было маленькое, желтое… Коростелев отвернулся и вышел на цыпочках. ДЕНЬ ОТЪЕЗДА Наступил день отъезда.Угрюмый день без солнца, без мороза. Снег на земле за ночь растаял, лежал только на крышах тонким слоем.Серое небо. Лужи. Какие там санки: противно даже выйти во двор.И не на что надеяться в такую погоду. Вряд ли уже может быть что-нибудь хорошее.А Коростелев все-таки привязал к санкам новую веревку, — Сережа заглянул в сени — веревка уже привязана.А сам Коростелев убежал куда-то.Мама сидела и кормила Леню. Все она его кормит, все кормит… Улыбаясь, она сказала Сереже:— Посмотри, какой у него потешный носик.Сережа посмотрел: носик как носик. «Ей потому нравится его носик, — подумал Сережа, — что она его любит. Раньше она любила меня, а теперь любит его».И он ушел к тете Паше. Пусть у нее миллион предрассудков, но она останется с ним и будет его любить.— Ты что делаешь? — спросил он скучным голосом.— Не видишь разве, — резонно отвечала тетя Паша, — что я делаю котлеты?— Почему столько много?По всему кухонному столу были разложены сырые котлеты, обвалянные в сухарях.— Потому что нужно нам всем на обед и еще отъезжающим на дорожку.— Они скоро уедут? — спросил Сережа.— Еще не очень скоро. Вечером.— Через сколько часов?— Еще через много часов. Темно уже станет, тогда и поедут. А пока светло — не поедут.Она продолжала лепить котлеты, а он стоял, положив лоб на край стола, и думал:«Лукьяныч тоже меня любит, а будет еще больше любить, прямо ужасно будет любить. Я поеду с Лукьянычем на челне и утону. Меня закопают в землю, как прабабушку. Коростелев и мама узнают и будут плакать, и скажут: зачем мы его не взяли с собой, он был такой развитой, такой послушный мальчик, не плакал и не действовал на нервы, Леня перед ним — тьфу. Нет, не надо, чтобы меня закапывали в землю, это страшно: лежи там один… Мы тут будем жить хорошо, Лукьяныч будет мне носить яблоки и шоколадки, я вырасту и стану капитаном дальнего плаванья, а Коростелев и мама будут жить плохо, и вот в один прекрасный день они приедут и скажут: разрешите дрова попилить. А я скажу тете Паше: дай им вчерашнего супу…»Тут Сереже стало так непереносимо грустно, так жалко Коростелева и маму, что он залился слезами. Но тетя Паща успела только воскликнуть: «Господи ты боже мой!» — как он вспомнил обещание, данное Коростелеву, и сказал испуганно:— Я больше не буду!Вошла бабушка Настя со своей черной кошелкой и спросила:— Митя дома?— Насчет машины побежал, — ответила тетя Паша. — Аверкиев не дает, такой хам.— Почему же он хам, — сказала бабушка Настя. — Самому в хозяйстве машина нужна. Во-первых. А во-вторых, он же дал грузовик. С вещами — чего лучше.— Вещи — конечно, — сказала тетя Паша, — а Марьяше с дитем в легковом удобнее.— Забаловались чересчур, — сказала бабушка Настя. — Мы детей ни на которых не возили, ни на легковых, ни на грузовых, а вырастили. Сядет с ребенком в кабину, и ладно.Сережа слушал, медленно моргая. Он был поглощен ожиданием разлуки, которая неминуема. Все в нем как бы собралось и напряглось, чтобы выдержать предстоящее горе. На чем бы то ни было, но скоро они уедут, бросив его.А он их любит.— Что ж это Митя, — сказала бабушка Настя, — я проститься хотела.— Вы разве проводить не поедете? — спросила тетя Паша.— У меня конференция, — ответила бабушка Настя и ушла к маме. И стало тихо. А на дворе еще посерело и поднялся ветер. От ветра позвякивало, вздрагивая, оконное стекло. Тонким, в белых черточках льдом затянуло лужи. И опять пошел снег, быстро кружась на ветру.— А теперь сколько осталось часов? — спросил Сережа.— Теперь немножко меньше, — ответила тетя Паша, — но все-таки еще порядочно.…Бабушка Настя и мама стояли в столовой среди нагроможденной мебели и разговаривали.— Да где ж это он, — сказала бабушка Настя. — Неужели не попрощаемся, ведь неизвестно, увижу ли его еще.«Она тоже боится, — подумал Сережа, — что они уезжают насовсем и никогда не приедут».И он заметил, что уже почти стемнело, скоро надо зажигать лампу.Леня заплакал. Мама побежала к нему, чуть не наткнулась на Сережу и сказала ласково:— Ты бы чем-нибудь развлекся, Сереженька.
Он бы и сам рад был развлечься и честно пробовал заняться сперва обезьяной, потом кубиками, но ничего не получилось: было неинтересно и как-то все равно. Хлопнула в кухне дверь, затопали ноги и послышался громкий голос Коростелева:— Давайте обедать. Через час машина придет.— Выбегал «Москвич»-то? — спросила бабушка Настя.Коростелев ответил:— Да нет. Не дают. Черт с ним. Придется на грузовой.Сережа по привычке обрадовался было этому голосу и хотел вскочить, но тут же подумал: «Ничего этого скоро не будет», — и опять принялся бесцельно передвигать кубики по полу. Коростелев вошел румяный от снега, сверху посмотрел на него и спросил виновато:— Ну как, Сергей?..…Пообедали на скорую руку. Бабушка Настя ушла. Совсем стемнело. Коростелев звонил по телефону и прощался с кем-то. Сережа прислонился к его коленям и почти не двигался, — а Коростелев, разговаривая, перебирал его волосы своими длинными пальцами…Вошел шофер Тимохин и спросил:— Ну как, готовы? Дайте лопату снег расчистить, а то ворота не открыть.Лукьяныч пошел с ним отворять ворота. Мама схватила Леню и стала, суетясь, заворачивать его в одеяло. Коростелев сказал:— Не спеши. Он упарится. Успеешь.Вместе с Тимохиным и Лукьянычем он стал выносить упакованные вещи. Двери то и дело открывались, в комнаты нашел холод. У всех был снег на сапогах, никто не обтирал ног, и тетя Паша не делала замечаний — она понимала, что теперь уж и ноги обтирать не к чему! По полу растеклись лужи, он стал мокрым и грязным. Пахло снегом, рогожей, табаком и псиной от тимохинского тулупа. Тетя Паша бегала и давала советы. Мама, с Леней на руках, подошла к Сереже, одной рукой обняла его голову и прижала к себе; он отстранился: зачем она его обнимает, когда она хочет уехать без него.Все вынесено: и мебель, и чемоданы, и сумки с едой, и узел с Лениными пеленками. Как пусто в комнатах! Только валяются какие-то бумажки да лежит на боку пыльный пузырек от лекарства. И видно, что дом старый, что краска на полу облезла, а сохранилась только там, где стояли тумбочка и комод.— Надень-ка; на дворе холодно, — сказал Лукьяныч тете Паше, подавая ей пальто.Сережа встрепенулся и бросился к ним с криком:— Я тоже выйду во двор! Я тоже выйду во двор!— А как же, а как же! И ты, и ты! — успокоительно сказала тетя Паша и одела его. Мама и Коростелев тоже тем временем оделись. Коростелев поднял Сережу под мышки, крепко поцеловал и сказал решительно:— До свиданья, брат. Будь здоров и помни, о чем мы договорились.Мама стала целовать Сережу и заплакала:— Сереженька! Скажи же мне «до свиданья!».— До свиданья, до свиданья! — отозвался он торопливо, задыхаясь от спешки и волнения, и посмотрел на Коростелева. И был награжден — Коростелев сказал:— Ты у меня молодец, Сережка.А Лукьянычу и тете Паше мама сказала, все еще плача:— Спасибо вам за все.— Не за что, — печально ответила тетя Паша.— Сережку берегите.— Это можешь не беспокоиться, — ответила тетя Паша еще печальнее и вдруг воскликнула: — Присесть забыли! Присесть надо!— А куда? — спросил Лукьяныч, вытирая глаза.— Господи ты боже мой! — сказала тетя Паша. — Ну, пошли в нашу комнату!Все пошли туда, сели кто где и зачем-то посидели — молча и самую минутку. Тетя Паша первая встала и сказал:— Теперь с богом.Вышли на крыльцо. Шел снег, все было белое. Ворота были распахнуты настежь. На стенке сарая висел фонарь со свечкой, он светил, снежинки роились в его свете. Грузовик с вещами стоял посреди двора. Тимохин укрывал вещи брезентом, Шурик помогал ему. Вокруг собрался народ: Васькина мать, Лида и еще всякие люди, пришедшие проводить Коростелева и маму. И все они — и все кругом показалось Сереже чужим, невиданным. Незнакомо звучали голоса. Чужой был двор… Как будто никогда он не видел этого сарая. Как будто никогда не играл с этими ребятами. Как будто никогда не катал его этот самый дядька на этом самом грузовике. Как будто ничего своего не было и не могло уже быть у него, покидаемого.— Погано будет ехать, — незнакомым голосом сказал Тимохин. — Скользко.Коростелев усадил маму с Леней в кабину и укутал шалью: он их любил больше всех, он заботился, чтобы им было хорошо… А сам он влез на грузовик и стоял там большой, как памятник.— Ты под брезент, Митя! Под брезент! — кричала тетя Паша. — А то тебя снегом засекет!Он ее не слушался, а сказал:— Сергей, отойди в сторону. Как бы мы на тебя не наехали.Грузовик зафырчал. Тимохин полез в кабину. Грузовик фырчал громче и громче, стараясь сдвинуться с места…Вот сдвинулся: подался назад, потом вперед и опять назад. Сейчас уедет, ворота закроют, фонарь потушат, и все будет кончено.Сережа стоял в сторонке под снегом. Он изо всех сил помнил про свое обещание и только изредка всхлипывал длинными, безотрадными, почти беззвучными всхлипами. И одна-единственная слеза просочилась на его ресницы и заблистала в свете фонаря — слеза трудная, уже не младенческая, а мальчишеская, горькая, едкая и гордая слеза…И не в силах больше тут быть, он повернулся и зашагал к дому, сгорбившись от горя.— Стой! — отчаянно крикнул Коростелев и забарабанил Тимохину. — Сергей! А ну! Живо! Собирайся! Поедешь!И он спрыгнул на землю.— Живо! Что там?! Барахлишко. Игрушки. Единым духом. Ну-ка!— Митя, что ты! Митя, подумай! Митя, ты с ума сошел! — заговорили тетя Паша и мама, выглянувшая из кабины.Он отвечал возбужденно и сердито:— Да ну вас. Это что же, понимаете. Это вивисекция какая-то получается. Вы как хотите, я не могу. И все.— Господи ты боже мой! Он же там погибнет! — кричала тетя Паша.— Идите вы, — сказал Коростелев. — Я за него отвечаю, ясно? Ни черта он не погибнет. Глупости ваши. Давай, давай, Сережка!И побежал в дом.Сережа сперва оцепенел на месте: он не поверил, он испугался… Сердце застучало так, что стук отдавался в голове… Потом Сережа бросился в дом, обежал, задыхаясь, комнаты, на бегу схватил обезьяну — и вдруг отчаялся, решив, что Коростелев, наверно, передумал, мама и тетя Паша его отговорили, — и кинулся опять туда к ним. Но Коростелев уже бежал ему навстречу, говоря: «Давай, давай!» Вместе они стали собирать Сережины вещи. Тетя Паша и Лукьяныч помогали. Лукьяныч складывал Сережину кровать и говорил:— Митя, это ты правильно! Это ты молодец!А Сережа лихорадочно хватал что попало из своего имущества и бросал в ящик, который дала тетя Паша. Скорей! Скорей! А то вдруг уедут? Ведь никогда нельзя знать точно, что они сейчас сделают… Сердце билось уже где-то в горле, мешая дышать и слышать.— Скорей! Скорей! — кричал он, пока тетя Паша его укутывала. И, вырываясь, искал глазами Коростелева. Но грузовик оказался на месте, а Коростелев еще даже не сел и велел Сереже со всеми проститься.И вот он взял Сережу и запихал в кабину, к маме и Лене, под мамину шаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13