Но все это рождает опасения уже другого плана: не потерять бы в этом нарастающем кровосмешении наследственные свойства диких зубров, как потерялась в свое время наследственность дикого тура, едва ли не полностью растворившаяся в некоторых породах домашнего скота таких стран, как Голландия, Австро-Венгрия, Испания и юг Украины.
Хочу сказать Вам, что специалисты, создавшие Пшинский охотничий парк в поместье князя Плесе, что в Верхней Силезии, оказались дальновиднее своих коллег в Гамбурге, Аскании-Нова и Пилявине: они приобретали только равнинных, беловежских зубров и проводили размножение их, сохранив в чистоте равнинный подвид зубра. Их здесь более семи десятков…"
Еще в одном сохранившемся письме зоолога на имя Зарецкого мы находим очень уместное предупреждение. «Насколько мне известно, — писал ученый, — на высокогорных пастбищах охоты был разрешен выпас домашнего скота из ближних станиц и селений местных жителей. На эти же пастбища летом выходят Ваши дикие зубры. Нельзя исключить возможность контакта — словом, того самого, что искусственно делают в Аскании-Нова. Я уж не говорю об опасности заражения диких зубров страшнейшими болезнями домашнего скота. Ящуром, например. Вам нельзя оставаться безучастным в этой области, коль скоро на Вас лежит обязанность сохранения дикого стада. Тяжелые болезни в прошлом среди зубров на Кавказе уже случались. Не подумать ли о заблаговременном разграничении лугов для зубра и для летних выпасов домашнего скота?»
Последнее письмо получено, надо думать, незадолго до пожара в Псебае. Хотел того Андрей Михайлович или не хотел, но, выбирая маршрут для поездки по кордонам, он думал и об этом письме. И поехал сразу на северный кордон. В Гузерипле поредевшие стада зубров чаще всего сталкивались близ Фишта с домашним скотом. Предупредить Кухаревича…
Измученный крутой и тяжелой дорогой, Зарецкий спешился в виду караулки часов в десять вечера, потемну, и повел Алана на поводу. Мост через Белую не из тех переправ, на которые можно положиться. Так что лучше пешком.
Уже ступив на мост, он улыбнулся, мимолетно вспомнив ниточку — хитрость Кати, благодаря которой удалось избежать еще одной опасности. И почти тотчас лица его коснулась будто бы паутина. Снова нить… Он не порвал ее, а приподнял, провел Алана и за пихтовыми ветками увидел окошки. Они уютно светились.
Зарецкий отвел коня под навес, снял седло, дал травы, которая лежала тут горкой, и, приглядевшись, заметил, что рядом стоят три лошади. Одна была чужой. И под седлом. Лишь подпруги ослаблены. Кто такой?
Выверенным жестом он расстегнул кобуру и чуть вытянул револьвер. Постоял, прислушался. Дом молчал. Тогда он осторожно прошел в сени, стукнул два раза в дверь и тут же открыл ее, оставаясь в тени.
С лавки поднялся незнакомый смуглый, черноусый человек. И тоже быстрым движением сунул руку в брючный карман.
— Тихо! — В руке егеря блестел револьвер. — Выньте руку. Вот так. И сядьте. Где Кухаревич?
— Вы кто будете? — сипло, от испуга, что ли, спросил черноусый, пытаясь перехватить инициативу.
— Где Кухаревич? — уже требовательней повторил Зарецкий.
— В отъезде.
— Катя?
— Здесь. Я ее жду. Сейчас будет.
— Назовите себя!
— Сурен. Сурен из Туапсе.
— Зачем вы здесь?
— К знакомым. — Черноусый, успокаиваясь, слегка развел руки. — В гости…
— С оружием?
— Ну, какое там оружие. Так, на всякий случай.
— На стол. Спокойно. И сядьте вон там.
Сурен послушно выложил старенький револьвер. Сел, где указано.
Теперь он улыбался, посматривал дружески. Но оставался в состоянии неуверенности, тем более что егерь все еще стоял у дверей с револьвером в руках и лицо его не выражало готовности к ответному дружелюбию.
Хлопнула дверь в сенях. Сурен сделал движение, чтобы встать, но егерь повел стволом револьвера в его сторону, и он опять сел. Дверь открылась не сразу, в сенях повозились, раздвинулась щель, и Катя неловко, боком, даже спиной влезла в караулку.
На согнутой правой руке ее обвисала тяжелая стопа аккуратно нарезанных листов бумаги размером в распахнутую школьную тетрадь.


Сперва она увидела Сурена за столом и озабоченно спросила:
— Задержала я тебя?
Он не отозвался, взглядом указал ей за спину, где стоял Зарецкий. Опущенная Катина голова повернулась, она увидела поначалу чужие сапоги, сказала «Ох!», и вся стопа листков выскользнула из рук ее на пол. Лишь тут она подняла глаза, особенно черные на побелевшем лице, узнала Андрея и даже пошатнулась от только что пережитого.
— Ведь я подумала… — Она проглотила комок в горле. — А это вы… Здравствуйте, Андрей! Как вы меня испугали!.. — И обессиленно опустилась на лавку.
Сурен стал подбирать рассыпанные листки.
— Не знал я… — загадочно начал Зарецкий, но что-то заставило его умолкнуть. Он поднял один листок, повернул к свету.
Крупные буквы заголовка — «Российская социал-демократическая рабочая партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». «Товарищи и граждане!..» — бросилось ему в глаза. А далее уже обычным шрифтом шло: «Опять измена, опять наглое издевательство над измученным русским народом! Бесстыдный палач свободы, гнусный сатрап-душегуб в самодержавной короне со всей сворой…»
И Катя и Сурен стояли, не сводя с него глаз. Андрей был ошеломлен. Он не находил слов, не знал, как отнестись… У них на кордоне!..
— Вы, наверное, есть хотите, да? — быстро сказала Катя. — Ой, ну конечно! Столько проехать! А я, глупая, стою и хлопаю глазами! Раздевайтесь, садитесь, Андрей, я сейчас быстро. Вот только руки вымою.
Руки у нее были густо запачканы черной типографской краской. Жирная краска светилась и по строчкам прокламаций.
Сурен собрал с полу листки, аккуратно сложил их в кипу, подровнял и, достав брезентовую сумку, запихнул в нее взрывчатый материал, — все это неторопливо, по-хозяйски, словно никого постороннего тут и не было. Катя что-то быстро говорила, хлопотала у печки.
Андрей понял наконец всю нелепость своего поведения, уложил дурацки зажатый револьвер в кобуру, снял бурку, ремень и шагнул к столу.
— Где Саша?
— С минуты на минуту подъедет. Он наверху, у зубров, что-то там не понравилось ему.
— Ну, я поеду, — спокойно сказал Сурен.
— А ужинать? — Катя озабоченно глянула на него. — А Саша?
— Время, Катюша. И долгая дорога по темноте. В Солох надо прибыть непременно вечером, мне там показываться не положено.
— Саша так хотел видеть тебя! — сокрушенно сказала Катя. — Я виновата, что задержала. Ну что ж. Доброго пути, Сурен.
— Честь имею! — Сурен обернулся к Зарецкому. — Сожалею, что знакомились при таких обстоятельствах.
Он тихо закрыл за собой дверь.
Неловкое молчание нарушила Катя.
— Удивлены? Шокированы? Может быть, испуганы? Да? Милый Андрюша, неужели вы думали, что мы оставим главное дело своей жизни, успокоимся в глубине этих гор? Нет и нет! Решайте как угодно, ругайте, запрещайте, выгоняйте, но мы с Сашей свое партийное дело ставим выше всех благ, выше личного счастья. Да, печатаем прокламации, переправляем в Туапсе, Новороссийск, на Кубань.
— У вас здесь типография?
— Громко сказано. Печатный станок. И шрифты. Все делаю я. Саша свято и прилежно занимается егерской службой.
— Где же вы печатаете?
— В дольмене. Так удобно! И никто ни за что не догадается.
Дольмен — странное тяжелое сооружение из цельных каменных плит весом пудов по двести каждая, загадка далекого народа, некогда населявшего эти места, то ли могильник, то ли святилище, а может, просто амбар с одним круглым отверстием в передней стенке, — стоял в густой поросли орешника под кронами грабов и лип выше наезженной дороги.
Зарецкий усмехнулся:
— Мне даже в голову не приходило, что вы, что здесь…
— Вам неприятно, да? — Катя впилась в него взглядом.
— Неприятен не сам факт. То, что скрывали. Я не чужой для вас. Боялись?
— Простите. Для вашего же спокойствия. И вот… — Она вдруг рассмеялась. — И не узнали бы сто лет! Подвела моя сигнализация.
— Ниточка?
Она кивнула.
— Я вспомнил о ней, когда наткнулся. Хитрость на хитрость.
— Ах, вот оно что! Обычно у меня так: если оборвется нитка, падает палка, под ней проводка в дольмен, я слышу звон. Ну, и принимаю меры.
— Какие меры? Стреляете?
— Что вы! Выползаю и наваливаю у входа камни. А сама в лес.
За окнами коротко заржал конь. Катя поставила на стол пышки, чайник.
Вошел Саша, утомленный, ссутулившийся, увидел Андрея и вскинул руки. Помывшись, он уселся рядом.
Андрей протянул ему прокламацию:
— Ты сочинял?
— Нет. Текст прислали из Центра. Я так не умею. Кратко, сильно, убедительно. Даже ты уверуешь. — Он, казалось, не увидел ничего особенного в том, что Андрей посвящен в их тайну.
— Я не читал. Только заголовок.
— Ну, так прочти! Толковая вещь, поверь другу.
— Ладно, без агитации. Накрыл я вас, конспираторы. Вместе со связным. Дальше что?
— А ничего. Так и будет. На кордоне порядок. Зубры и прочие подопечные в полной сохранности.
— Ты убежден?
— Еще как! Сурена видел? Отличный человек. Сама преданность и деловитость. Так вот, среди пастухов на перевале он высший авторитет. Он приказал следить за диким зверем, как за своим стадом. Считай, что у тебя на этом кордоне не один егерь, а сорок. Браконьерам хода нет. Доказательства? Можешь приписать к своим итогам девять зубрят-сеголеток. Только один погиб. Нелепый случай: коровы затоптали, когда неведомо отчего бежали по узкому распадку. Олени все целы. И медведи. Ни одного выстрела на северном кордоне!
Кухаревич говорил быстро, был, что называется, в ударе. А Катя не спускала глаз с Андрея. Испытание дружбы. Хотят они того или нет, а ведь с этого дня Зарецкий — их сообщник. Или…
— Все отлично, — задумчиво сказал Андрей. — Но я боюсь другого. Приеду вот сюда в один не очень прекрасный день, а тут пусто, следы погрома, ни друзей моих, ни охраны. И за мной приедут.
— Риск неизбежен, он рядом с нами. Если какой провокатор… Но Сурен единственный, кто знает о типографии. Это надежный товарищ. Провал по его вине исключается. Никогда наше подполье не располагало такой надежной базой!
— Ах вы, товарищи революционеры! — И Зарецкий наконец-то улыбнулся.
Саша посмотрел на жену, она на Андрея. Все трое поднялись и минуту-другую стояли посреди комнаты в обнимку, молчаливо подтверждая неколебимую дружбу.
Уснули поздно, проснулись рано. И снова Катя осталась на кордоне одна.
Два всадника утром пошли в гору, на Абаго.
5
Наверху, в густых и сочных лугах, где коней никакой силой не удержишь от вкусной и сладкой травы, которую они хватают на ходу, — в этих лугах, осматривая скалы на той стороне Молчепы, Андрей сказал:
— Смотри, какой табунок туров. Сотни две, не меньше?
— Там и серны хватает. Я насчитал до семидесяти.
— Овцы-козы от твоих пастухов не забегают к ним?
— Исключено.
— Сказано категорично. И все же я боюсь заразы. Особенно от молочного скота для зубров.
— Они не встречаются.
— Ты так уверен…
— И ты уверуешь. Вот проедем две-три версты за Молчепу, увидишь.
Они с трудом отыскали переправу, вскарабкались на крутобережье, и Алан остановился, упершись грудью в невысокую, но прочную изгородь.
Сколько труда и времени затрачено на эту бесконечную по протяженности ограду, которая так искусно вписалась в естественные преграды, что подчас ее и заметить трудно! Всего-то три-четыре жерди, крест-накрест связанные перекрученной лозой, вделанные в камни, пропущенные дальше обрывов, чтобы ни одна прыгучая коза, ни один бычок из домашнего стада не проник на территорию диких зверей. Конечно, один егерь с такой работой справиться не мог. Разве те сорок помощников…
Андрей Михайлович готовился обстоятельно рассказать, как опасен ящур и другие болезни для зубров, как надо оберегать их от всякого контакта с домашним скотом, но вид изгороди, уходившей ломаной линией вниз и вверх по склонистому нагорью, избавлял его от поучения. Саша без приказа, по своей инициативе, принял самые надежные меры.
— Когда ты успел? — с признательностью спросил Андрей.
— Да так, потихоньку. Года полтора.
— Но зубры такую изгородь перескочат. Или собьют.
— И не подумают. Сколько наблюдаю, даже близко не подходят. Железом пахнет, человеком.
Они ночевали на западном отроге горы Тыбга. Проговорили у костра весь вечер, полночи. И о семейных делах, об Улагае и о положении в Охоте, теперь вроде уже ничейной.
— Ну, а что говорят о политике? — спросил Саша.
— Более всего, что война неизбежна.
— У нас тоже такое мнение, — сказал Саша, имея в виду партию, к которой принадлежал.
— Да, предчувствие всеобщей беды. Отдельные казачьи полки ушли на север и на запад. Усилилась военная подготовка. Там маневры, тут маневры. До заповедника никому нет дела. Не представляю, что будет со зверем, если уйдем воевать. А тут еще вы тревожите людей.
— Мы против империалистических войн. Кстати, новая прокламация будет именно об этом.
— Ох, Саша, боюсь я за вас!
— Кто-то должен говорить правду. Не мы, так другие. А пока что наша организация делает свое дело. Война — всегда продолжение политики. Классовой политики. Кто делает политику, тот и устраивает войны.
Зарецкий промолчал.
Утром, когда сошла роса и над хребтом Аспидным поднялось солнце, они успели разглядеть на лугах десятка полтора зубров и множество оленей. Вернулись к костру, затоптали огонь и простились. Зарецкий хотел пробиться отсюда на Кишу. Хожеными тропами он старался не пользоваться.
Каких только встреч не случается в горах, но столкнуться с Василием Васильевичем Кожевниковым чуть ли не в тридцати верстах от кордона, да еще с шумным, непривычно возбужденным, то и дело стреляющим в воздух из винтовки, — такой встречи Зарецкий никак не ожидал!
За час до этого он поразился обилию животных, то и дело проскальзывающих мимо к верхней Кише. Олени, косули, лисы тенями мелькали в кустах. Выше по лесистым склонам слышался характерный треск веток: то бежали, конечно, зубры.
И вот — Кожевников. Когда бородатый силач увидел перед собой Зарецкого, он даже испугался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81