Она пришла торжественная — банты больше головы, как кочаны капустные наверчены, — яблоко мне принесла — потому что я как бы больной! А у меня этих яблок полно. Я их уже видеть не могу! И на «вы» со мною разговаривает! Вот это мне понравилось. Это нормально, потому что я председатель.
— Здравствуйте, Костя! Как вы себя чувствуете?
— Нормально!
— Если нормально, — говорит она, — давайте работать!
Усаживается за мой письменный стол, вытаскивает толстенную тетрадку.
— Это будет дневник поиска. Но сначала, как советовал Роберт Иваныч, внимательно изучим фотографию. Я уже дома изучала, но теперь давайте ещё раз все вместе. Подлинник зря трогать не будем. Вот мой папа изготовил несколько копий. Вот, пожалуйста! И вот что мы с папой рассмотрели: во-первых, это — танкисты! У них на петлицах такие эмлембы…
Только тут я в себя пришёл, когда она вместо «эмблемы» — «эмлембы» сказала. Ишь ты! Явилась не запылилась! Сидит тут. Распоряжается. Исследовать она будет! Работать! Так бы ей между бантов щелбан и закатал — у меня даже палец зачесался! А что делать, не знаю! Мне же авторитет терять нельзя! Я же председатель!
Тут приплыла Ага с подносом пирожков.
— Кушайте, птички мои! Кушайте!
Эмлемба сначала поморщилась, — мол, вот мешают делом заниматься, — а потом как налегла на булочки — только банты трясутся, но всё своё ладит:
— Кофтя! Давайте пути поифка наметим!
— Ты ешь! — говорю. — Когда человек ест, думать вредно.
— Но ведь нам доверили, — пищит она. — Нам же самую старую фотографию доверили! Никому не доверили, а нам доверили!
— Вот! — говорю. — Ешь! В таком деле силы нужны! — Мне совершенно ни к чему, чтобы она этим поиском занималась. Мне самому этих героев разыскать надо. Одному! — Торопиться нечего! — говорю. — Сколько лет эта фотография лежала, и ничего, зачем сейчас горячку пороть. — Я хорошо сообразил, что вряд ли эти следопыты до каникул соберутся.
Эмлемба губы надула, но возражать не стала, — я же председатель и старше, а потом, я так авторитетно говорил. Она пошла помогать Аге посуду мыть! Та её чуть не задушила от благодарности.
Убрались они на кухню — тут вдруг Васька голос подал. Он пирожки уминал, а с фотографии глаз не сводил.
— Это, — спрашивает, — кто? — И на пионерку показывает, что в забинтованного танкиста вцепилась. — Она ведь постарше других будет. Эти, наверное, из четвёртого класса, а она из седьмого, просто маленького роста.
С фотографии смотрели на нас два человека в гимнастёрках с кубиками на петлицах. Третий, с забинтованной головой, отвернулся и говорил что-то пионерке — его лица не было видно, только бинты и ухо.
— Они, наверно, все раненые, — сказал Васька.
— Почему? Кто? — спрашиваю.
— Они стоят так. Осторожно. И вон у того воротник расстёгнут и беленькое торчит.
— Это, — говорю, — рубаха. Расстегнулся, душно наверное, пионеры надышали.
— Не! — уверенно сказал Васька. — Военные ни в какую жару воротники не расстёгивают. Он вот именно что застегнуть гимнастёрку не может — бинты мешают. Э, — говорит он, — а у второго рука сломана. Во!
Я посмотрел — рука как рука!
— С чего, — говорю, — ты взял?
— А вон! — говорит Васька. — У него локоть остренько торчит. У него там под гимнастёркой на руку дощечки привязаны. Они по-автомобильному называются… Шины! У него там шина! Значит, они все трое раненые! Этот в лицо, этот в грудь, этот в руку!
— Может, ещё в живот и в ноги?
— В живот — они бы стоять не могли, — сказал Васька, — а в ноги — у них бы были костыли.
— Подумаешь, — говорю я, — они же участники боёв на Халхин-Голе, ясное дело — раненые. Зачем нам это?
Васька ещё три пирожка съел (и как в него столько помещается?) и говорит:
— Нужно в архив написать, узнать, какие полки участвовали в боях и кто особенно отличился.
Эмлемба с кухни явилась. Как услышала, что Васька говорит, у неё в глазах словно лампочки зажглись, как у такси — зелёным светом…
— Написать в архив и узнать: кто был ранен? Куда? И кто был награждён. У них же у всех троих ордена Красной Звезды. Во!
Как это я забыть мог! Самое-то главное! У них ордена, по одной штучке! Я про этот орден в «Пионере» читал, его давали только за боевые заслуги!
— Вася! — говорит Эмлемба. — А почему вам бы не записаться в наш кружок? Вы же настоящий следопыт! У вас ум как у инспектора уголовного розыска или как у разведчика!
Только я хотел сказать, что Васька — троечник, поэтому его ни в один кружок принимать нельзя, но он меня опередил.
— Не, — говорит, — я следопытом не могу! Я на тубе в оркестре играю. И ещё у меня рыбки, хомячки, черепахи, пока всех накормишь, да воду сменишь, да клетки вычистишь — совершенно нет времени…
— Ну вы хоть помогать нам будете?
— Это — пожалуйста! — Васька, как блин на сковородке, расплылся в улыбке. — А знаете, — говорит он, — вроде бы я эту пионерку знаю!
— Ха! — говорю я. — Этой пионерке сейчас сто лет.
— Конечно! — говорит Васька. — Она взрослая. Но я её вроде бы видел. Только не могу вспомнить где…
— Ну, — говорю, — дорогие товарищи! Время позднее. Задачи мы наметили! (Председатель я, в конце концов, или не председатель?) Ты, Вася, вспоминай. А… — Чуть было не сказал «Эмлемба», потому что, как её зовут, я забыл. — Нужно написать в военный архив, узнать адрес и написать…
— Я напишу! Мы с папой напишем! — Эмлемба готова была сейчас бежать, искать, писать. — И фотографии приложим! И будем всё-всё читать, читать, читать про Халхин-Гол!
Она помчалась к себе домой, а за ней и Васька убрался.
«Пишите, пишите, — подумал я, укладываясь на ночь. — А мы с отцом выйдем на человека из редакции и моментально всех героев найдём!» И всё-таки мне было немножко обидно оттого, что Васька, а не я догадался про их ранения и вообще про всё!
Я внимательно рассмотрел фотографию. Танкисты в длинных суконных гимнастёрках, туго перетянутых ремнями, улыбались пионерам.
А эта смешная, с косичками, смотрела на забинтованного, и он ей что-то говорил… Но сколько я эту фотографию в руках ни вертел, ничего нового не увидел.
Глава седьмая
ЖЕСТЯНАЯ КРУЖКА
На человека из редакции отец две недели выходил. У него такая записная книжка есть (дед её называет «Нужник»), там телефоны всех нужных людей записаны: таких, которые что-нибудь достать могут или сделать. Но вот оказывается, и они не всё могут — джинсы-то не достали и нужного человечка так и нет.
День за днём идёт, а нужного звонка всё нет.
Только Эмлемба названивает:
— Костя! Алё! Это Лена Пантелеева! Костя, ну когда же мы будем поиск продолжать?
Я Аге строго-настрого запретил меня к телефону звать. Велел, чтобы говорила, будто я на зимние каникулы в пионерский лагерь уехал. Между прочим, уехал Васька, вместе со своим оркестром, так что и он ко мне не приставал.
Я уж и сам на Фонтанку, 59 ходил, в Дом прессы, где все газеты выпускают, но там загородка и милиционер стоит. Я как его увидел — обратно повернул, ясное дело: не пустит. Я уж совсем разуверился, что отец человека найдёт. Скажет: «Извини — попозже», как с джинсами. Но вдруг за ужином однажды он говорит:
— Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Завтра в четырнадцать ноль-ноль тебя будет ждать в вестибюле Дома прессы Сан Саныч.
— А кто это?
— Какая нам разница, — сказал папа, намазывая на хлеб толстый слой масла. — Главное, он может публикацию устроить!
На следующий день я пошёл в Дом прессы и уселся в красное кожаное кресло. Сан Саныч опоздал на полчаса. Я сразу увидел журналиста: на нём было всё фирменное — и джинсы, и кожаный пиджак, и ботинки самые попсовые — с окованными узкими носами. Только он был очень молодой, не такой, как международники в передаче «Сегодня в мире».
Он повёл меня куда-то по лестницам и длинным коридорам. Я раньше думал, что в редакциях стоит страшный шум: машинки печатные стучат, корреспонденты в телефонные трубки орут, а чуть что, сразу — прыг в машину и на место происшествия… А тут во всём здании тихо-тихо, только где-то далеко типография гудит. И почти что никого нет. Кабинеты, кабинеты, и в каждом не больше двух человек. Сидят, в бумажки уставившись, какие-то тётеньки, как будто это не редакция, а бухгалтерия.
— Давай! — Сан Саныч взял у меня конверт с фотографией. — Разрешите?
— А, это ты? — поднял от бумаг голову седой человек с очень интересными глазами: вокруг них был чёрный ободок, как будто их специально траурной каймой обвели, и поэтому они казались очень печальными. — С чем пожаловали?
— Вот пионер фотографию принёс! — сказал Сан Саныч небрежно. — Мне кажется, любопытно.
— К Васильковскому ездил? — спросил «траурный» человек. — Так я и думал! А в Тихвин когда собираешься?
— Я не сторукий Шива! — сказал Сан Саныч, усаживаясь в кресло.
— Это точно! Чего нет, того нет… Ты и двумя-то руками норовишь ничего не делать, извини за откровенность!
— Вечно со мной так! — надулся Сан Саныч. — А я, между прочим…
— Ты — гений! — примирительно сказал «траурный» человек. — Ты ищешь себя. Только мой тебе совет: ты себя поскорее находи. Жизнь штука короткая… Где фотография? Так! — сказал он, взглянув на неё краем глаза. — Ну как тебя после этого называть? Я, конечно, могу предположить, что ты неграмотный, но, согласись, это сложно!
— В чём дело? — заволновался Сан Саныч.
— Ты, конечно, не стоглазый Аргус, но хоть свою родную газету, в которой ты служишь и жалованье получаешь, просматриваешь иногда? Так, для общего развития?
— В чём дело? — опять пробормотал Сан Саныч.
— Да опубликована эта фотография! Неделю назад опубликована! — И «траурный» человек, порывшись на столе, достал номер, в котором под заголовком «Отзовитесь» я увидел пионеров и танкистов.
— Саня! — В дверь просунулась кудлатая голова. — Вот ты где! Наконец-то! Давай к главному! Сейчас тебе фитиля вкрутят!
«Траурный» человек аккуратно закрыл за Сан Санычем дверь и подошёл ко мне.
— Отклики были? — спросил я. Но у меня получилось так тихо, что «траурный» человек переспросил:
— Что, что?
— Отклики… — Надо ж! Пока отец искал выход на нужного человечка, Эмлемба и компания опубликовали фото!
— Да нет! — сказал «траурный» человек. — И как подсказывает опыт, вряд ли будут. Ты лучше вот что мне скажи: как это получилось, что ты про публикацию не знал?
— Я болел, — прошептал я. — Задание нам дали до каникул, а я в каникулы болел…
— Так! — сказал он. — Ну, ты на ребят не сердись. Они сюда целой депутацией явились! Такой шум подняли! Вот вне всякой очереди их материал опубликовали! Наверное, на это весь порох у них и вышел… Ты не обижайся! Они не забыли тебе сказать — они отвлеклись!
Голова моя тяжело клонилась вниз.
— Как тебя зовут?
— Макаров. Шестой «а».
— Так. А меня — Георгий Алексеевич. Ну что ты! Они не специально! Или ты расстроился из-за того, что откликов нет? Да, брат, — сказал он, обнимая меня за плечи, — поиск — вещь тяжёлая… Ищешь, ищешь… И всё как в пустоту. Пишешь, пишешь… Но ты не расстраивайся! Ну-ка!..
Он достал из шкафа кастрюлю, вылил в неё из графина воду и сунул туда кипятильник.
— Чай будем пить!
У него всё так ловко получалось, что через пять минут я уже держал в руках жестяную самодельную кружку с чёрным от крутой заварки чаем.
— Эта кружка волшебная! — сказал Георгий Алексеевич. — Кто из неё чаю выпил, навсегда поисковиком станет «и будет пить чашу едину со други своя», как в старину говаривали. Не боишься? Это ведь, брат, ни днём, ни ночью покоя нет — волнения, беготня и работа, утомительная, неблагодарная… Нет, это я вру! Благодарная! Вот найдёшь сына матери и поймёшь, что годы мучений — ерунда!
— А вы находили?
— Я, брат, сам находный! Меня солдаты нашли! Знаешь, как меня звали, — Иван, потому что русский! Отчество дали в честь Суворова — Александрович, а фамилию дали — Победный! Я своего имени от голода не помнил!
— Так как же вы теперь Георгий Алексеевич?
— Вот на этом месте сидел замечательный человек! Святой человек! Он в поиске сердце надорвал! Сгорел как в огне. Сколько вокруг этого огня людей грелось. Да! — Георгий Алексеевич посмотрел на стол, где у него под стеклом лежала фотография какого-то старика. — Он разыскал моих родственников. Пятнадцать лет искал. Ты, между прочим, пьёшь чай из его солдатской кружки, так что теперь обязательно поисковиком станешь!
«Прямо! Разбежался! — подумал я. — Ещё чего не хватало! Теперь, когда от меня наконец все отстали… Подумаешь, сообразили в газете напечатать! Я это тоже сообразил! Если бы я знал, что без этого Сан Саныча можно было прийти, давно бы пришёл…»
— Откликов нет, — говорил Георгий Алексеевич. — Но зацепочка одна есть. Начнём копать?

Разве я мог ему сказать, что думаю? Вон его самого два раза нашли! Он, как маленький, верит, что кружка может быть волшебной.
— Смотри! — Он достал фотографию. — До войны фотоаппараты были большой редкостью, а эта фотография не любительская. Её делал профессионал. Причём не в ателье. Это — репортажный снимок. Я думаю, он был опубликован и подписан. А из подписи мы можем узнать фамилии и тех, кто на снимке, и того, кто снимал!
Тут я не выдержал:
— Ну, узнаем фамилии, и что? Вот стоят Иванов, Петров, Сидоров… ну и что? Их, может, тыща миллионов с такими фамилиями.
— Э, брат, — сказал Георгий Алексеевич. — Это уже кое-что. Тут ведь вот какая штука… — Он стал торопливо прихлёбывать остывший чай. — Жизнь человеческая бесследно не проходит. Вот сейчас эти трое — тень на бумаге, а ведь у них были отцы и матери, их кто-то любил, и они кого-то любили, кто-то писал им письма, ждал… Они и сейчас живут в чьей-то памяти, если, конечно, погибли. Жизнь человеческая не кончается со смертью, но лишь тогда, когда память канет в забвенье, — так наши предки говорили…
Может, и правда кружка была волшебной, потому что я посмотрел на «траурные» глаза Георгия Алексеевича, на его заваленный бумагами стол и неожиданно для себя сказал:
— Что делать надо?
Глава восьмая
СТАРЫЕ ГАЗЕТЫ
— Дело, можно сказать, замечательное! Старые газеты просматривать. — Георгий Алексеевич стал по комнате ходить, и подпрыгивать, и руки потирать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16