— Комар садится и ищет в коже пору, вставляет в неё хоботок и тянет, а мошка прямо вся вгрызается…
Лёшке стало казаться, что в мире ничего больше, кроме этой чёрной страшной избы, нет! Нет ни городов, ни деревень, ни радио, ни самолётов, а только этот гудящий летающей нечистью лес: комары, мошка, мокрец, гнус, слепни, оводы — и всё это жалит, кусает, жжёт, грызёт, впивается…
Ему захотелось уснуть и больше никогда не просыпаться. Но сон не приходил, и Кусков в полудрёме постарался вспомнить о чём-нибудь хорошем, чтобы отвлечься.
Всё время вспоминалась мать. Может быть, в этом была виновата темнота в избе, и красный свет заката над лесом, и духота от напяленной одежды. Лёшка вспомнил такую же тёмную ночь, и красноватый свет лампы, и жар… Он болел тогда не то корью, не то ещё чем-то, а мать сидела рядом. И так ему захотелось домой, к матери, что он застонал!
Она виновата, она решила выйти замуж, то есть предпочла ему, Лёшке, этого толстого Ивана Ивановича…
— А я вот тут лежу! Мучаюсь! — шептал Лёшка. — Всё из-за неё. И никто про нас не вспомнит, потому что мы с Вадимом одинокие! Ну и пусть! Вот я вырасту… — И картины одна ярче другой стало рисовать Лёшкино воображение: он воображал себя и на юге, и в машине с открытым верхом, едет и ни на кого не смотрит, и на корабле, куда никого, кроме него, не пускают, и в огромной вилле с бассейном, и даже хозяином необитаемого острова!
«Никого никуда не пущу! — злобно думал Лёшка. — Только Вадима! Мы никому не нужны! И нам никто не нужен!»
Слёзы сами по себе выкатывались из его глаз и бежали по щекам.
— Здрасте! Бедуете? — услышал Лёшка.
Он стянул с головы куртку и сел, больно стукнувшись головой о верхние нары.
На пороге стояли призраки! Вместо голов у них были огромные чёрные пузыри! Лампа замерцала.
— Ма… — прошептал Лёшка.
Но высокий призрак поднял с лица чёрную сетку, и Кусков увидел егеря Антипу Пророкова.
— Давай, дочка, чагу! — прогудел он. Второй призрак снял странную шляпу с головы, и Лёшка увидел Катю.
Она сняла с плеч котомочку и вынула оттуда какие-то чёрные комки.
Егерь зажёг в очаге маленький костерок и бросил комки в огонь. Белый странного запаха дым стал подниматься к потолку и пополз к двери.
— Открывай, не бойся, сейчас комары мигом улетят, они этого дыма не любят… — гудел Антипа.
— Да уж мы чуть не в костёр лезли! — пожаловался художник. — Не помогает.
— Дым не всякий комару страшен, а только этот, от чаги, от берёзового гриба, значит… Живите теперь вольно! — приговаривал он, вытаскивая из мешка белую кисею. — А то задохнётесь тут закрывшись…
— Петя! — спохватилась Катя. — Петя, что ты там стоишь. Вот познакомьтесь. Это Петя.
— Столбов! — сказал третий призрак, снимая накомарник с кудлатой головы.
— Ну, спасибо вам! Ну, спасибо! — приговаривал Вадим. — А ты, Петя, внук деда Клавдия?
— Ну, не совсем, хотя, конечно, внук!
— Клавдий во время войны детишек из пионерского лагеря от немцев прятал. Там Петра отец был, — объяснил Антипа. — Вот вам жидкость от комаров.
Егерь поставил на стол бутылку.
— Подальше от огня держите и сильно не мажьтесь: она кожу разъедает.
— Ты же с экспедицией приехать собирался? — спросил опять Вадим.
— Собирался, да не утерпел, сам приехал… — засмеялся Петька.
— И хорошо, что приехал! — Катя развешивала на нарах пологи. — Его дед Клавдий уж так ждал, так ждал.
Вадим внимательно посмотрел на Лёшку, на Катю и вдруг сказал:
— Я вижу, не один дед.
Катя покраснела, так что на ресницах выступили слезинки, и сказала:
— Конечно, не один Клавдий!.. Ещё и бабушка Настя. Вот!
— Разумеется! — подмигнул Лёшке Вадим.
«Чего он мне-то подмигивает, — насупился Лёшка. — Что я, дурак, что ли? — думал он. — Будто я не понимаю: этот Петька приехал раньше из-за Кати!»
— Нынче весна ранняя, всякая нечисть летающая рано поднялась, — гудел Пророков. — Прошлым годом по сю пору ещё снег в оврагах лежал, а нынче уже косят, да и то поздно: сохнет всё! Теперь опасайся, чтобы торф не загорелся…
— Ну что ж ты! — сказал Вадим Лёшке. — Мечтал быть барменом, а гостей не угощаешь, не профессионально!
Лёшка покраснел, а все неловко замолчали.
«Ну зачем он? Зачем про бармена? — Мальчишка глянул на Столбова, и ему показалось, что тот ухмыляется. — Зачем он из меня слугу делает? Ну, мечтал быть барменом, ну и что! Здесь же не бар. И этот стоит, ухмыляется. Встретились бы мы на татами — я бы ему показал!»
— А что это — барменом? — спросил некстати Антипа. — Повар, что ли?
— Около того! — сказал Столбов. — Кофе заваривает, коньяк разливает.
— И это мущинское дело? — удивился егерь. — Чудеса. Я ещё до войны был в Москве, так там здоровенный мужик в швейцарах стоял. Я говорю: «Дело-то у тебя какое?» — «Двери, — говорит, — открываю». — «И всё?» И всё, и ещё ему чаевые дают. И не стыдно! Здоровый бугай! На нём пахать можно.
— Я вам, Алик, помогу! — засуетилась Катя. — Пойдёмте.
— И я, — встрял Столбов.
— Да сиди уж, — не выдержал Лёшка.
— А чего?
— Сиди, Петя! Ты — гость, — успокоила его Катя. — Алик, возьмите накомарник. — Она подала Кускову странную шляпу с густой сеткой из чёрного волоса.
Вадим примерял такую же.
— А что, Альберт! — приговаривал он. — Мы теперь с тобою как турецкие принцессы в чадрах.
— Мне тут привезли накомарники фабричные, но у них сетка из тюля, — стал объяснять старый егерь. — Из материи. От дыхания материя к лицу липнет, и жрёт тя комар как хочет. А волосяной накомарник пузырём стоит. И не душно, и не лезет никто… Только теперь конского волоса хорошего не стало.
— Можно нейлоном заменить, — авторитетно сказал Петька. — Леска же теперь нейлоновая…
— Конечно…
Лёшка и Катя не слушали, чем кончится разговор, они пошли разогревать кусковскую стряпню.
Кусков торопился, уронил крышку в огонь. А Катя всё делала спокойно и быстро.
— Странный какой этот художник, — сказала она Лёшке.
— Чем? — удивился мальчишка.
— Нехорошо, конечно, так говорить, — сказала Катя, — но зачем он вас с Петей поссорить хочет?
— Как это? — не понял Кусков и даже перестал мешать варево.
— Не знаю, — сказала девочка. — А вот только кажется мне — не хочет он, чтобы вы подружились.
Они стояли у костра молча.
«А может, и правда он нас поссорить хочет, — думал Лёшка. — Может, он хочет, чтобы я только с ним дружил и больше ни с кем».
— А ты хочешь, чтобы я с Петькой подружился? — спросил он у Кати.
— Очень! Он очень хороший, только немного фантазёр!
— Ладно, — сказал Кусков великодушно.
Он хотел добавить: «Только ради тебя!», но не добавил.
— Вот и хорошо. — Катя длинной палкой сняла с костра ведро. И они понесли его в избушку.
Антипа Пророков уже достал из мешка свою чашку и ложку. Петька расставил на столе разнокалиберную посуду.
«Эх! — тоскливо подумал Кусков. — Вот пригласить бы Катю на чай, как тогда у Вадима пили. Чтобы сахарница серебряная и ложечки и чтобы белые салфетки и бисквиты… Она бы ахнула и на этого Петьку смотреть бы не захотела».
Застучали ложки.
— Хорош кондёр! — похвалил старый егерь. — Просто замечательный! — И, наклонившись к Лёшке, прошептал: — А ты его солил?
Кусков попробовал: есть было совершенно невозможно.
Сгорая от стыда, он кинулся за солью.
— Ничего, ничего… — гудел Антипа. — Недосол не пересол. Пересол на спине, а недосол на столе.
Столбов улыбался во весь рот.
— Эх ты! — сказал он Лёшке. — Стряпуха!
— Я? — взвился Кусков. — А ну выйдем!
— Да вы что! Вы что! — как железной плитой, придавил Антипа рукою Лёшкины плечи.
— Ну чего ты? — ещё шире улыбаясь, удивился Столбов. — Подумаешь, недосолил! Ерунда! Чего ты обижаешься? Дурачок!
— Я дурачок? — опять попытался вскочить Кусков.
— Чё ты всё вскакиваешь? — засмеялся Столбов. — Как на пружине! Туда-сюда! Туда-сюда! Ты ешь! Посоли и ешь! Вкусно, честное слово. Кать, — сказал он, — а помнишь, как я в прошлом году корову доить собрался? Ты бы видел, — сказал он Кускову, — ещё немножко, и каюк бы мне… — И Столбов ещё громче расхохотался. — Я ещё это… корову с лошадью спутал. Там в сарае было темно. — И он залился смехом, тряся кудлатой головой.
Он смеялся так весело и громко, что Кусков не удержался и тоже улыбнулся.
— Пустосмешка! — сказал он презрительно.
— Пять минут смеха как двадцать граммов масла! — наставительно сказал Петька и вышел к костру за добавкой.
— Они сегодня с дедом Клавой в бане так реготали — на улице было слышно, — сказала Катя.
— Соскучился по нас, вот и радуется! Золотой парень! — сказал Антипа и улыбнулся. Его коричневое, заросшее густющей бородой лицо сделалось добрым и ласковым. — А брехун до чего… Раз зимою ещё попросили его наши старухи газету прочитать, он и начал вычитывать: там пожар, там наводнение, там бандиты пятьдесят человек зарезали… Бабка Настя газету хвать да к Клавдию: «Дедок, ты гляди, что в мире деется…» Дед очки надел, а в газете-то в нашей районной всего и ужасов — коза пропала! Золотой хлопец!
— Чего ж хорошего? — недовольно буркнул Лёшка. — Обманщик!
— Не обманщик он, а врун! — поправил Антипа, наливая в кружку чёрного чая. — Он же не для выгоды обманывает, а для смеху врёт… Это разница.
— А я, — сказал Лёшка, — врунов презираю. Хоть каких… Ненадёжные они.
— Это Петя ненадёжный? — Катя даже встала. — Да когда Антипу Андреича браконьеры ранили, он его шесть километров по сугробам тащил… Все даже удивлялись потом, как он смог! А когда мы в болоте заблудились да в крепость попали, так он…
— Подумаешь, — засмеялся Лёшка. — Да мы тоже в этой…
Горячая рука Вадима легла Лёшке на затылок.
— Да о чём вы говорите? Вы пейте чай! Хороший парень — и славно. Где это он запропастился? Альберт, позови его…
— Вот ещё!
— Позови! — сказал Вадим.
Лёшка нехотя взял накомарник и вышел наружу.
— Стой! — услышал он Петькин шёпот. — Стой.
— Чего ты? — стряхивая его руку с плеча, сказал Кусков.
— Тихо, — прошептал Петька, — смотри, кабаны пришли…
Кусков глянул вперёд.
На том месте, где они оставили припасы, шевелились какие-то тени.
— Вот! — тихо засмеялся Петька. — Картошку они вашу едят…
— Да я их…
— Стой! Ты что! — повис на нём Петька. — Ты смотри лучше! А картошки я тебе завтра принесу! Смотри, вон какие поросята, ой! Полосатые, как крыжовник! А этот-то, носатый! Ух ты!
«Как он видит?» — удивился Лёшка, но когда его глаза привыкли к темноте, он тоже увидел носатого вожака или, наверное, мать и маленьких круглых и полосатых детёнышей, которые копались в разорванном мешке с картошкой и хрюкали.
— Я, понимаешь, вышел… — шептал Петька. — А они тут ковыряются, хорошо, я их успел заметить, а то бы мне кабаниха дала!
— Чего она может сделать? — усмехнулся Кусков.
— Чего? — ахнул Петька. — Да кабанов медведи сторонятся! Кабан одним махом лошади ногу перекусывает! У секача знаешь какие клычищи? Хо! Чего кабан может сделать…
— А откуда ты знаешь? — спросил Лёшка.
— Здрасте! — сказал Петька. — Ты что, «Жизнь животных» не читал?
— Я спортом занимаюсь. Дзюдо!
— Ну да! — пришёл в восторг Петька. — Слушай, покажи приёмчик, а?
— Спортзал нужен! — авторитетно сказал Лёшка.
— Да ладно тебе. Мы полянку найдём и на траве… А? Давай?
Странное дело: Кусков забыл, как только что этот мальчишка смеялся над ним, называя его стряпухой.
«Вроде этот Столбов парень ничего…» — подумал он.
— Тебя, Альберт, за смертью посылать… — высунул голову из двери Вадим. — Куда вы пропали?
Кабаны, услышав человеческий голос, фыркнули и рванулись напролом через лес, только треск пошёл…
— Эх! — вздохнул Петька. — Спугнули!
— Кого?
— Кабанов. Жалко, я бы ещё на них посмотрел.
— Ладно, — сказал Вадим, — идите в избу, а то Антипа ваш меня совсем заговорил… И говорит, и говорит, как радио…
— Пусть говорит! — серьёзно сказал Петька. — Пусть говорит. Он тридцать лет молчал. Заговорил — и пусть говорит досыта.
— Да я не против, только чай ваш простынет… — примирительно обнял их за плечи Вадим.
— Ой! Чуть не забыла! — всплеснула руками Катя, когда они вошли. — Директор совхоза просил вас, если не трудно, зайти завтра в правление. У него к вам есть дело. Приходите, посмотрите, как мы теперь на новом месте живём. А?
Глава восемнадцатая
Горшки и боги
Кусок мокрой глины звучно шлёпнулся на рокочущий круг. Мастер положил на него руки, и вдруг из них стал вырастать бледно-зелёный влажный цветок кринки.
Лёшка неотрывно следил за руками мастера и не мог постигнуть, как это он вытягивает из бесформенной глины тонкую и стройную фигуру кувшина.
«Цветок! — подумал Кусков. — Он ведь не лепит горшок, а как будто выращивает». Мастер тонкой проволокой срезал готовый кувшин с основания и поставил на полку сушиться.
— Мне ваш мотор не надобен! — сказал гончар скрипучим сварливым голосом. — Я не трактор!
— Так ведь эт-т-то же для об-об-легчения! Чтобы-б-бы ноги не уставали, — сказал, страшно заикаясь, молодой парень, директор мастерских народного промысла. Так торжественно назывались два подвала: в одном стояли верстаки и станки деда Клавдия, в другом лепил горшки этот сварливый старик.
— Ежели я ногами крутить не буду, — скрипел гончар, не вынимая изо рта самокрутки, — они у меня отсохнут!

— Ну-ну-ну в-в-вот договорись с вам-ми! — развёл руками директор. — В-в-вам все условия х-хочешь создать, а-а-а в-в-вы… То вам муфельные п-п-печи не нравятся, п-подавай для обжига другие! П-п-построили, т-так нет — опять плохо!
— Пойми ты, — сказал старик. — Я же неодинаково кручу, я когда быстрее, когда медленнее. Учёный, а такой простой вещи не понимаешь. Севолод! — закричал он в дальний угол, где мальчишки, Лёшкины ровесники, босыми ногами топтали глину. — Что ты скочешь как козёл, ты не прыгай, а ходи плотней, всей ступнёй отжимай, всей ступнёй… Надавали оболтусов! Тебе не гончарный материал давить, а, прости господи, дерьмо.
— В-в-вот всё время р-ругается! — огорчённо сказал Вадиму директор мастерских, которого, несмотря на возраст (было ему лет двадцать), все звали уважительно Андрей Маркелыч. — О-о-о-рёт на всех!
— Не я на всех! — горестно сказал старик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20