Бабушка всплёскивала руками и ахала, а дед вдруг насупился, и Петька время от времени ловил на себе его острый хитроватый взгляд.
— Деревня — это что! — кричал в приливе вдохновенья врун Столбов. — Каменный век. Современный человек ещё и не такой сложностью овладеть может. Раньше что? Весь объём необходимой информации человек усваивал к десяти годам, а теперь — к тридцати еле-еле! О чём это говорит? Жизнь стала сложнее! Теперь каждый школьник может сделать то, что раньше могли только умудрённые опытом старики.
— Верно… верно… — соглашалась бабушка, умилённо глядя на Петьку, а дед сопел, кашлял, ёрзая на лавке, и гонял ямку в блюдечке с чаем.
— Стало быть, всё умеешь, всё знаешь… — проговорил он наконец, и опять в его глазах мелькнуло что то хитрое и опорное.
— Вы только не обижайтесь, — заявил Петька, — но это действительно так.
— Ну-ну! — Дед налил себе восьмой стакан чаю. — Ну-ну… Кода так!
И Петька вдруг с ужасом подумал: а что, если дед догадался, что Столбов всё врёт? И ему стало неловко… Хотя прежде он никогда своего вранья не стыдился.
Глава девятая
ПОДОЙ БЫКА!
На следующее утро Петьку никто не будил. Проснулся он, только когда есть захотел. Глянул на часы: Мамочка родная, одиннадцать!
Ни деда, ни бабки в доме не было. Лазер тихонечко гонял по полу бумажку.
— Где старики? — спросил Петька Лазера, но тот, конечно, не ответил. Надо сначала поесть, а потом стариков искать. Но поесть оказалось не так просто. Щи, наваристые, с мясом, и рассыпчатая гречневая каша с тушёнкой стояли в сенях на холоде и были кое-где прихвачены морозом. «Так, — решил Петька, — будем разогревать!»
Он наколол щепок и даже не порезался. Натолкал в печку дров. Достал спички и начал поджигать лучину. Но спички почему-то гасли, а лучина, подымив, превращалась в жалобный уголёк. «Надо бумаги подложить!» Но бумаги в доме у деда не было. И тогда Столбов, вздыхая, взял самый тоненький свой детектив и вырвал титульный лист. Бумага вспыхнула, принялась и лучина, загорелись стружки, которые притащил Петька из мастерской. Но дым почему-то полез из печки в комнату, и Петька, сунувшись раздувать огонь, чуть не задохнулся. Дым клубами поднимался к потолку. Даже Лазер и тот начал чихать.
«Нет! Пойду молока поищу!» — решил Петька и выскочил в сени. Постоял в холодке. Отдышался. Начал смотреть в кринки и вёдра, что стояли на лавке вдоль бревенчатой стены. Молоко он нашёл. Но молоко смёрзлось белым пористым колесом.
«А что, — решил вдруг Петька, — пойду корову подою! Чего тут сложного — дёргай за соски, да и всё». Он взял ведро и пошёл через поветь в сарай.
Сбежал вниз по лесенке. Острые непривычные запахи ударили ему в нос.
— Фу! — сказал Петька.
— Фу-фу! — отозвалось из-за загородки, и там заворочался кто-то большой. У Петьки замерла душа.
Столбов медленно и тихо подкрался к стене и заглянул в щёлочку. Что-то громоздкое, похожее на кита, лежало на полу.
— Нет! — стараясь успокоить себя, громко сказал Петька. — Это не корова. Маруся! Маруся! — позвал он. В другом конце подклетка раздался шумный вздох. — Марусенька! — обрадовался Петька и чуть не упал, запнувшись о ведро. — Ну-ка, дай мне молочка. — Он толкнул дверь и вошёл в закуток. — Странная какая корова! Рогов нет. — Из темноты на него смотрел печальный глаз. — Хорошая! Хорошая! Не укусишь?
Животное переступило.
— Тьфу ты, пропасть! Это же лошадь! — чуть не закричал Петька. — Понапихали, понимаешь, всякой скотины. А где Маруся?
— Му-у-у-у, — вдруг басовито раздалось за дверью, обитой клеёнкой.
— Ну, наконец-то! — Он побежал к двери. — Сейчас! Еле я тебя нашёл!
Корова оглянулась на Петьку и перестала жевать.
— Сейчас! Сейчас! — говорил он, присаживаясь на корточки и подставляя под вымя ведро. — Коровка, коровка, дай мне молочка!
Но коровка взяла и отодвинулась.
— Ты что? — сказал Петька, следуя за ней «гусиным шагом» и волоча ведро.
Корова отодвинулась ещё раз и закрыла собою дверь.
— Вот дурная! Ну-ко! Ну-ко! — И он попытался поймать тёплое и голое вымя.
— Бу-у-у-у! — сказала корова грозно и обернула к Петьке рога.
— Ма… ма… мамочка, — похолодел Петька, понимая, что из коровника ему живым не выйти. Огромные острые рога направились прямо в его живот. — Мамочка! — вякнул Петька и закрылся ведром.
— Эй, Петя! Где вы? — услышал он девчоночий голос. — Ау! Где вы? Это я, Катя!
— Здесь! — сказал Петька, несказанно обрадовавшись этому голосу. — Вот, понимаешь, хотел корову подоить — бабке помочь!
— А зачем её доить? — удивилась девочка, открывая дверь. — Разве её утром не доили? Её теперь только часов в шесть доить нужно. Сейчас у неё и молока-то нет. Марусенька моя хорошая! На-ко, я тебе хлебушка припасла! — Корова потянулась к девочке успокоенно и доверчиво, аккуратно взяла хлеб и стала шумно двигать челюстями.
— Кушай, моя хорошая! — приговаривала Катя, почёсывая её меж рогов. Петька бы тоже не отказался от куска хлеба с солью. — А я бабушку с дедом Клавой встретила, они в Староверовку на митинг пошли.
— На какой митинг? — спросил Петька, рад-радёхонек, что выбрался из хлева.
— Памяти погибших партизан. Их каратели к болоту прижали, а они отстреливались до последнего патрона. Все и погибли. Их в Староверовке похоронили. Восемь человек. Пятеро из нашей школы — комсомольцы. Пойдёмте?
— С удовольствием! Только я ещё не завтракал.
— Ух, как у вас душно! Так и угореть можно! — сказала Катя, когда они вошли в горницу. — Что ж вы заслонку-то не открыли?
Петька покраснел, но, к счастью, он был так перемазан сажей, что под её слоем ничего не было видно. Пока он умывался, Катя разогрела еду и накрыла стол. Петька ел, а она смотрела на него, подперев щёку рукой, совсем как бабушка Настя.
— Зайдём к нам? Может, папа приехал — нас на тракторе в Староверовку отвезёт, — сказала она, убирая тарелки.
Дом, в котором жила Катя, был недалеко — улицу перейти. Когда Петька вошёл в горницу, ему показалось, что он попал в детский сад. Две девчонки-близнецы что-то рисовали. Мальчишка лет семи крутил радиоприёмник. Другой, поменьше, хныкал, стоя в перевёрнутой табуретке. Ещё одного, грудного, качал на руках высокий, широкоплечий и русоголовый мужчина. Полная румяная женщина возилась у печки и ворчала на пацана, который сидел на горшке посреди комнаты.
— Дай молока! — требовал он.
— Подой быка! — отвечала мать. — Отлепись от своего горшка! С утра приклеился!
— Это атомобиль! — сказал мальчишка, загудел и поехал по половице на горшке. — Дай молока! — закричал он опять.
На Петьку уставилось шесть пар синих глаз. И в избе сразу стало тихо. А тот, что катался на горшке, поехал под стол от греха подальше.
— Это — Петя! — объяснила Катя. — Ну, на митинг-то поедем?
— А как же, — сказал отец, — одевай малышей.
— А ну, быстренько! — захлопотала Катя, и в руках у неё замелькали чулки, валенки, рубашки. Она так ловко одевала малышей, что Петька от удивления рот открыл и пришёл в себя, когда его потянул за штанину малыш и сказал:
— Дядя! Ну-ко застегни мне лифчик назаду!
Глава десятая
«СЫНУШКА МОЙ, ГОРЬКИЙ!»
— Лайнер! Лайнер! — пищала малышня, проезжая мимо дома деда Клавы. — Поехали с нами!
Лайнер выскочил на дорогу. Залаял. Завертел хвостом. Сделал вид, что хочет вскочить в сани. Но прыгать не стал, а с деловым видом начал что-то вынюхивать на сугробах и вернулся во двор. Не такой это был пёс, чтобы в стужу куда-то бежать из теплой конуры.
Трещал тракторный мотор, крутились огромные колёса «беларуси», и сани плыли в сугробах, подымая снежные буруны, будто это и не сани были вовсе, а торпедный катер. И уже кто-то из малышей кричал:
— Плава луля! Лева луля! — и приставлял к глазам кулаки, словно смотрел в бинокль.
— А к нам на праздники корабли в Неву заходят! — сказал Петька.
— Ой! — вздохнула Катя. — Да как же они помещаются — на мель не сядут и домов не зацепят?
— Сказала! Да ты знаешь, какая Нева большущая! Редкая птица долетит до середины! — И тут же Петька спохватился, потому что Гоголя Катя тоже проходила в школе. Но она не заметила.
— А какие они, корабли?
— Большие! Высокие!
— Выше вон той сосны?
— Ха! Раза в три!
— Да как же они не переворачиваются?
А потому что у них остойчивость и балласт… Когда я ходил на корабле в Кронштадте!.. — Надо сказать, что Петька никогда не был ни на одном корабле, кроме речного трамвайчика. А побывать в Кронштадте было его заветной, но пока ещё несвершившейся мечтой. — Когда мы были на корабле… — И он принялся рассказывать про остойчивость, про парусное вооружение, про броню…
Катя слушала нахмурившись и думала о том, какие всё-таки в городе умные люди живут! А этот Петя, наверное, умнее всех.
«А она хорошая, — думал Петька, — Сидит, слушает — такой рассказывать интересно! А наши девчонки из класса уже тысячу бы раз перебили».
«Что ж я-то молчу как дура!» — думала Катя. И ей так захотелось чем-нибудь тоже удивить городского мальчика, который так много знает совершенно непонятных вещей.
— А у нас оборотни водились! — сказала она.
— Как оборотни? — не понял Петька.
— А так — целое село могло невидимым стать! — сказала Катя отчаянно, потому что сама не очень верила в эту историю.
«Врёшь», — чуть было не сказал Петька. Но не те у них с Катей были отношения, чтобы сказать такое слово. Кроме того, поскольку Петька сам был врун неисправимый, он как профессионал уважал чужую выдумку.
— Не может быть! — только и сказал он вежливо.
— Ещё как может! — На глазах у Кати навернулись слезинки, потому что уж больно неловко было ей отстаивать эту сомнительную сказку. — Вот мы сейчас в Староверовку едем, там эти оборотни и жили! Староверами назывались. Они сюда от царя убежали. Послал царь слуг своих и полицейских, они приходят — деревня есть, а людей нету… Уйдут царские слуги — опять староверы появятся, вернутся — нету их! Так вот двести лет и не мог их царь обнаружить…
— А может, у них подземелье какое было?
— Да уж какое подземелье! — поправила платок Катя. — Тут копнёшь — вода выступает. А староверы и вовсе на краю болота жили…
— Так они в болото прятались, как собака Баскервилей!
— Да болото-то непроходимое! Трясина! Сколь разов мужики пробовали пройти! Да их и царь заставлял — не пройти! Кабы была через болото дорога, не побили бы в Староверовке партизан — не ехали бы мы сейчас на митинг, — вздохнула девочка. — Партизан-то фашисты в этом месте постреляли… В сорок втором году.
— А где же оборотни были?
— А где им быть — обернувшись были. Невидимые. Пустая была в ту пору деревня.
- Что ж они партизанам-то не помогли?
— Кто их знает… Не смогли, значит.
Ребятня в санях затихла и со страхом слушала Катю. Тот, кто просил Петьку застегнуть лифчик, уже совсем надул губу, собираясь зареветь, да всё не было подходящего момента.
— Ну, а потом-то они появились? — спросил Петька.
— Появились! Схоронили партизан. А потом и сами погибли!
— Как погибли? — чуть не подпрыгнул Петька.
— Какая-то часть эсэсовская на них наскочила. Стали требовать, чтобы староверы их через болото перевели. Фашисты из наших тылов к своим пробивались. Стали, значит, требовать, а староверы ни в какую! Ну они их всех в избу загнали и сожгли.
— Как сожгли? — не понял Петька.
— Обыкновенно… огнём.
— Ы-ы-ы-ы-ы! — наконец заревел карапуз, и за ним сейчас же принялись реветь остальные малыши.
— Да чего вы! Да что вы! — приговаривала, обнимая их, Катя. — Да я вас не дам никому! Ну, не плачьте…
— А много их было, староверов?
— Двадцать семь человек с детишками. Три семьи, в общем. Там на памятнике партизанам и их фамилии написаны. Мы их всех вместе поминаем.
— Что же они не обернулись?
— Не знаю… — ответила девочка. — Бабушка Анисья говорит, что они весной и осенью силу теряли, колдовать не могли…
— И никто не уцелел? Не спасся?
— Один человек. Егерь Антипа Пророков.
Петька даже вздрогнул. Опять это имя!
— Бабушка Анисья говорит, что он колдун! Оборотень. Что он в любого зверя может превратиться и по воздуху летает… — Катя утёрла нос успокоившемуся малышу. — А может, врёт! Антипа-то у неё сына на браконьерстве поймал и в тюрьму посадил. Такой у неё сын бандит был — так ужас. Вот бабка и несёт на егеря напраслину. Всё бегает по дворам и кричит: «Мой-то сынок какой стрелок! Из винтовки в гривенник подброшенный попадал, сколько он раз в Антипу стрелял, не может быть, чтобы мимо! Оборотень Антипа — сквозь него пули проходят…» Вообще, она плохая бабка — злая. Не то что твоя!
«Моя, — подумал Петька, и ему вдруг стало хорошо от этих слов. — Моя бабушка». И он вспомнил и блины, что совала ему бабка сонному, и её взгляд, когда он ел, и руки коричневые, шершавые… «Моя бабушка!» — прошептал он.
— А папа бабку Анисью не любит. Говорит, что она всё врёт и напраслину самую нелепую на человека возводит… А Пророков жив остался, потому что его на ту пору в селе не было… Он на охоте был. Первый он по нашим местам охотник.
«Охотник, охотник! — думал Петька. — Все кричат об этой охоте, что тут места, дичью богатые, а где этой дичи быть?» Он огляделся. Вокруг был заснеженный непролазный лес, и казалось, лес этот совершенно пуст. Голые осины, берёзы, корявые ёлки и кривые сосны. Лес был словно скручен ветрами и морозами, словно корчился от ревматизма, потому что стоял по колено в воде. Даже около станции лес был другим. Там хоть мачтовые сосны попадались. А здесь деревья хоть и большие, да какие-то перекрученные все…
Трактор остановился. Мотор замолчал. Петька глянул вперёд. У поворота стоял огромный чёрный крест.
— Вылезай! — сказала Катя. — Дальше пешком пойдём. Дальше ездить нехорошо. Тут тишина должна быть.
Присмиревшая малышня, косясь на пятиметровый чёрный крест, гуськом потянулась по узкой тропочке за отцом. Они вышли на большую поляну, посреди которой стоял какой-то странный обелиск; возле него были сложены самодельные венки, и человек в городском пальто, держа шляпу в руках, что-то говорил толпе колхозников.
Петька подошёл ближе. Ох, да это и не обелиск вовсе! Это печная труба. Только чёрная вся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10