Хорошо, теперь я выросла, но это не значит, что мне все равно. Есть на что обидеться. Сложно представить мать, которая говорит такое дочери, правда? Полный абсурд. Ужасно жестоко по отношению к отцу, ты так не думаешь?
– Думаю, – ответил я.
Мы помолчали. Я заговорил первым:
– Но она знала, где я живу. Почему она ни разу не подошла ко мне?
– Ты что, такой тупой? Мне казалось, беспечный и тупой – разные вещи. Но в тебе, похоже, прекрасно уживаются оба этих качества. Короче, мама до самой смерти любила тебя.
Я задумался над ее словами. Но не очень их понял. Я так и сказал:
– Я что-то не очень тебя понял.
– Вопрос гордости. Неужели ты не знаешь, что мамина гордость имела миллион вариаций?
– Не знаю, – ответил я.
Теперь пришла ее очередь вздыхать.
– Ладно, хватит. Лучше расскажи о ваших отношениях и случившемся в семьдесят первом году. Я хочу услышать твою точку зрения. А не СМИ.
Я немного подумал. Есть ли у нее право знать? Похоже, что да. Долг перед ее отцом и перед ней самой. Так мне показалось. Иначе я, наверное, принял бы другое решение.
– Хорошо, – ответил я. – Только имей в виду, мой рассказ коротким не будет.
– Конечно, я хочу знать все подробности.
Я задумался, с чего начать.
– Конец шестидесятых был эпохой студенческих волнений. Наверное, тебе об этом известно.
– В общих чертах. Мама тоже немного рассказывала. Но знания мои глубокими не назовешь. Времена давние, превратились в легенду. Ваше поколение любит делиться своими заплесневевшими воспоминаниями, носятся с ними, как с писаной торбой.
Я снова грустно улыбнулся. Но, наверное, она была права. Для нее эти годы – что эпоха динозавров. Даже мне самому они кажутся странной легендой. Наверное, она считает их ностальгией нашего самоуверенного поколения. Этого я точно не знаю. Да и кто я такой? Помятый алкаш, разменявший пятый десяток. Те дни, словно старая фотография. Лежала где-то долго. И доставать ее не было никакого желания. Но сейчас двое погибших всколыхнули воспоминания. Что говорить – мы родились из этих выцветших лет.
– Это было в шестьдесят девятом году, – начал я.
6
В ту ночь я один сидел на крыше. В пронизывающе холодном ночном воздухе виднелись скопления ярко мигающих огней. Огни Сибуи. Я смотрел на них, не отрываясь. Казалось, вот они – совсем рядом. Было тихо. Лишь изредка доносился звук тупых ударов о стену. Даже камнеметательные машины не способны докинуть камни на крышу четырехэтажного здания. Больше никаких звуков, если не считать того, что я пел. «Девушка с длинными волосами» группы «Голден Капс». Одна из популярных тогда песенок. Ее-то я и напевал. Свободно и беззаботно. Вдруг послышался голос: «Фальшивишь». Я оглянулся: ко мне шла Эндо, в плащ-палатке, выдыхая белый пар.
Я взглянул на нее и спросил рассеянно:
– Как там общее собрание?
– Продолжается. Мне надоело, и я сбежала. Кувано остался, так что потом узнаем у него, чем все закончилось.
– A-a. Можно тебя спросить кое-что?
– Что еще?
– А мне правда медведь на ухо наступил?
– А ты сам не чувствуешь?
– Нет.
Она с жалостью посмотрела на меня и покачала головой:
– Честно говоря, у тебя совсем нет слуха. Абсолютно. Но при этом ты так часто поешь. Вот и сейчас распеваешь свои легкомысленные песенки, когда только что захватили лекционный корпус Ясуда. Ты вообще когда-нибудь задумывался о том, что происходит?
– То есть лучше петь «Интернационал» или «Варшавянку»?
– Идиот.
– Я люблю японские рок-группы. И «Битлз» люблю. Могу спеть «Лебединые слезы» «Окс». Хочешь?
Она смотрела на меня, как на сороконожку. Так и сказала:
– У тебя чувства развиты хуже, чем у насекомого.
Тем не менее она положила локти на перила и молча стояла со мной, смотрела на огни Сибуи.
– Тебе не кажется несправедливым? – спросила она.
– Что?
– Мы здесь делаем все, что можем, и ребята в Ясуде держались до последнего, а в мире ничего не меняется.
– Ну да. Интересно, а в Сибуе в отелях Догэндзаки есть свободные номера?
Я думал, она набросится на меня с кулаками, как обычно. Но она ничего не сказала. Мне показалось это немного странным, и я посмотрел на нее. Похоже, она была в шоке. Все, оказавшиеся в осаде, испытывали аналогичный шок. Девятнадцатое января. В тот вечер по радио передали о падении лекционного корпуса Ясуда в Хонго.
Мы в ту пору вели жизнь на осадном положении в восьмом корпусе в Комабе, который занимал ту же позицию, что и лекционный корпус Ясуда в Хонго, можно сказать, играл роль символа педагогического факультета. С пятнадцатого числа семьдесят человек из отряда педагогического факультета Всеуниверситетского объединенного фронта Токийского университета и из отряда Фронта Комабы находились здесь в осаде. Из нашей группы осталось трое. Макото Кувано, Юко Эндо и я. Территория университета была взята под контроль отрядами, которые союз М., молодежная организация одной политической партии, мобилизовал со всей Японии, и наша связь с внешним миром была полностью прервана. Их лозунги провозглашали прекращение бессрочных забастовок и роспуск нашего Всеуниверситетского объединенного фронта. Некоторые утверждали, что численность мобилизованных отрядов составляла две тысячи человек.
Остававшаяся в осаде, наша троица из французской группы была в своем роде явлением уникальным. Кувано считался лидером. Он отличался тонким умом и сообразительностью. Его уважали и те, кого называли мозговым центром Фронта Комабы. Но при этом он был мечтателем и фантазером. Говорил всегда тихо. Мало кому удавалось возразить ему. Не то чтобы он был настолько убедителен. Он начинал говорить тихим голосом, и не важно, что он говорил, слова его легко и непринужденно проникали в подкорку слушателя, заставляя забыть о всякой логике. Как мягкий дождь, проливавшийся на иссохший песок пустыни. Вот каким был Кувано.
Юко Эндо. Известна своей экстремальностью, которую следовало бы назвать разрушительной. Или, если отозваться о ней более позитивно, слыла представителем крайнего крыла духовного авангарда. Благодаря подобным качествам уже на первом курсе она возглавила театральный кружок. Я ходил на спектакль: Юко заставила меня купить билет. Откровенно говоря, хуже спектаклей я никогда не видел. Сюжета не помню, в памяти осталось только, как Юко швыряла в публику яблоки, плававшие в бочке с голубой краской. Яблоко попало мне в лоб. Когда я потом высказал ей свои претензии, она ответила:
– Ты что, не понял, как тебе повезло? Хотя и на миг, тебе дали шанс вырваться из тоскливых будней повседневности.
Что она имела в виду, для меня осталось загадкой. Если бы она была парнем, я бы, наверное, врезал ей хорошенько.
Что касается меня, то я здесь казался лишним. Большинство входящих во Всеуниверситетский объединенный фронт неуклонно поднимались по лестнице идеологии и воли. Я же не имел с этим ничего общего. Просто крепкое телосложение и физическая сила. Все это признавали. Никто даже не вступал со мной в споры. Однажды Эндо сказала мне:
– Почему у тебя голова такая пустая? Как ты можешь оставаться ничтожным обывателем?
Вообще-то ее критика весьма точно попадала в цель.
Так вот, восьмой корпус. В этом четырехэтажном здании, которое мы называли восьмым корпусом, установился странный баланс сил между союзом М. и нами. Первый этаж захватил союз М. Укрепив окрестности и умело сложив туннель из столов и стульев, они расширили свою территорию. Второй этаж стал нейтральным, мы соорудили на нем баррикаду из столов. Таким образом наша жизнь в осаде ограничивалась третьим и четвертым этажами. В результате постоянного обстрела камнями стекол в окнах двух наших этажей не осталось совершенно. Благодаря этому у нас появилась привычка спать на полу в мертвой для камней зоне под пронизывающим холодным ветром. Но им и этого было мало: каждую ночь они лупили по железным бочкам и жгли на первом этаже дикое количество «Барусана». Смешно говорить, но они всерьез полагали, что подобные меры лишат нас сна. Кроме того, они перекрыли электричество, газ и воду. Все вентили располагались на их, первом, этаже. Такое решение следовало признать мудрым. Без электричества и газа, не говоря уже про воду, деваться было некуда. Эта проблема стала самой крупной темой для обсуждения Фронта Комабы на следующий день после того, как мы оказались в осаде. Необходимо было, чтобы кто-то спустился на первый этаж, захваченный союзом М., и открыл вентиль. Я предложил Кувано пойти вместе. Он тут же согласился. В результате, когда мы спускались на первый этаж, никто из союза М. нас не заметил, и нам удалось открыть вентиль. Обнаружив оплошность, они опять перекрыли воду, но мы успели набрать достаточное ее количество в разные емкости, которые удалось найти.
– Послушай. – Эндо прервала ход моих мыслей. – Мы будем бороться до последнего? Или сдадимся?
– А я откуда знаю. Что сказали на собрании?
– Когда я ушла, они все еще спорили.
– Вот как? А чего бы тебе хотелось?
– Сражаться до конца. Мы боремся уже год с тех пор, как началась заваруха с медицинским факультетом. Не хотелось бы сейчас выбрасывать белый флаг. А тебе, Кикути?
– Мне все равно. Пусть об этом Кувано думает.
– Я вот не могу понять: то ли ты заигрался в нигилиста, то ли просто непроходимый идиот. Скажи, что правильно?
– Понятия не имею. У меня такой характер.
– Вот меня все время удивляет…
– Что?
– Почему ты дружишь с Кувано?
– Да я и сам не знаю.
– Вот, например, – сказала она, – оказывается, вы вместе с Кувано спускались на первый этаж открыть вентиль, да?
– Ну.
– А ты не думал, что парни из М. могут поймать и линчевать вас?
– Думал. Поэтому мы и спустились туда средь бела дня. Даже если бы нас поймали, то днем там бывают и обычные студенты, а на их глазах максимум, что они бы с нами сделали, – сломали бы руку или ногу.
Она вздохнула:
– То ли ты отчаянный, то ли беспечный. Пролетел камень. Может, заметили наши тени.
Тут же в тишине ночи раздался стук о нижнюю стену. Судя по звуку, огромный булыжник. Послышались крики.
– Эй вы! А у нас сейчас будет ужин. Горяченький.
– Как троцкисты рассматривают вопрос ужина?
По выговору, похоже, наемный отряд, набранный из глубинки. Они часто орали что-нибудь про еду. Наверное, и М., и другие считали, что у осажденных существует явная нехватка продовольствия. Впоследствии мы узнали, что группа демонстрантов Фронта Комабы, которая несла нам провиант, была разгромлена третьим отрядом полиции особого назначения, часть демонстрантов схватили и посадили в тюрьму. Хотя мы находились в тени битвы за Ясуду, многих беспокоило, что при осаде отрядов педагогического факультета Всеуниверситетского объединенного фронта ситуация ухудшилась, не хватало воды и пищи. Впоследствии мы прочитали об этом статьи в газетах. Но на самом деле мы не голодали. У нас еще оставалось питания на три дня. Перед осадой мы напали на магазин продкооператива и стащили огромное количество лапши быстрого приготовления.
– Опять они эту чушь несут. Может, камнем в них кинуть?
– Перестань. Какой прок от оружия. Вот если б ты смог кого-нибудь из М. прикончить, другое дело.
Пока мы разговаривали, на крыше показалась хрупкая тень в черном шлеме. Кувано. Разумеется, мы уже несколько дней не мылись. Все были грязные. Его пальто тоже запачкалось. Но почему-то вокруг него по-прежнему сохранялась атмосфера чистоты. Вот каким был Кувано.
Он заметил нас и сказал:
– Так вы здесь. Нет чтобы пойти на общее собрание.
– Быстрее узнать решение от тебя, – ответил я.
– Ну что? Выбрали стратегию? – поинтересовалась Эндо.
– Пока ничего не решили. – Кувано покачал головой. – Ситуация значительно осложнилась. В общем, дискуссия идет по двум направлениям. Первое – бороться до конца. Потому что много тех, кто чисто эмоционально хочет следовать пути Ясуда. Но и в этом случае оставят, наверное, только специальный отряд человек из двадцати.
– Почему?
– Восьмой корпус выдержит противостояние с М. Но если мы будем биться с ними до последнего, университетская администрация, объявившая нам приказ покинуть корпус, отправит сюда стоящий наготове третий отряд особого назначения. Кроме того, есть вероятность, что власть вынесет самостоятельное решение о вмешательстве. После падения Хонго наступит полный крах руководства Всеуниверситетского объединенного фронта. Поэтому часть сил, включая руководство, должна покинуть корпус, а те, кто останется, будут бороться до конца. Это первое предложение. А второе – полное отступление. Вывести весь отряд, который находится здесь сейчас, сделав его центром народного движения, оплотом борьбы. Мнения окончательно разделились.
– А фракции?
– Как обычно, они тоже окончательно разделились. Но такое впечатление, что в конце концов всю власть отдадут нам, не принадлежащим ни к какой партии.
– Неужели они пойдут на такие уступки?
– Думаю, да. В Комабе изначально любое выпячивание своих партийных интересов ведет к поражению. Подобные решения неизбежны, особенно в таких сложных ситуациях. К тому же С, помощник руководителя Всеуниверситетского объединенного фронта, осуществляет логически выверенный, пристальный контроль.
– Ну а ты, Кувано, за что?
– Конечно, за полное отступление.
– Почему? – спросила Эндо.
Кувано бросил на нее беглый взгляд и продолжил:
– Если оставят специальный отряд, я тоже останусь. Не хочу оказаться среди тех, кто уйдет. К тому же мне не нравится идея сохранить все руководство. Но в этом случае, скорее всего, появятся тяжело раненные. А я больше не хочу крови. Помните, сегодня днем прошла деза о том, что в Хонго есть погибшие? Знаете, о чем я подумал? Хватит погибших и раненых. И у нас, и у властей, и даже у М.
– Кувано, что с тобой случилось? Когда это ты успел превратиться в хлюпика-гуманиста? Пары «Барусана» подействовали?
Кувано улыбнулся:
– Неужели они действительно думают, что от него может быть какой-то эффект?
– Хоть какой-то, глядишь, и есть, – вмешался я. – Когда наблюдаю за проходом на втором этаже, прямо оторопь берет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30