Я колебался, мне было трудно на это решиться. Тогда мой приятель выбрал рисунок, показавшийся ему наилучшим, и, несмотря на мое нежелание, решил показать его Ринверси. И напрасно выступал я в роли адвоката дьявола, Андреа остался непоколебим. Он заверил меня, что только так я смогу освободиться от своих подчиненных обязанностей. Около полуночи он вышел из моего чулана с листом бумаги, свернутым в трубочку, под рукой.
На следующий день, под вечер, когда я уже собирался покинуть мастерскую, хозяин попросил меня подняться на его этаж, куда, после того как мы впервые пришли сюда с герром Фушем, меня еще ни разу не приглашали. Я понял, что Андреа не стал мешкать и уже показал мой рисунок метру Ринверси: помню, я тогда еще подумал, а не слишком ли он поторопился? Итак, я вошел в личную мастерскую хозяина, полумертвый от страха. Ринверси встретил меня стоя, копна рыжих всклокоченных волос вместе с бородой того же цвета обрамляли его выразительное лицо словно нимбом. На нем был костюм из черного бархата, украшенный красными пуговицами, что делало его похожим на одного из тех инквизиторов протестантского вероисповедания, которых мне приходилось видеть во Франкфурте и которые так меня напугали, что я часто просыпался среди ночи, объятый ужасом. Как только я вошел, его взгляд вонзился в мои глаза, которые я тотчас же опустил.
– Ты нарисовал этот портрет, Фридрих?
Я украдкой взглянул на рисунок, который он развернул у меня перед глазами и утвердительно кивнул головой, не подозревая, какая гроза сейчас обрушится на меня.
Он долго продержал меня в моем тревожном ожидании, потом поинтересовался:
– Кто тебя научил?
– Никто, хозяин.
Я услышал, что он втягивает в себя воздух, как это делают астматики во время приступа болезни, после чего спросил, четко произнося каждое слово, как если бы ему вдруг стало трудно говорить:
– И кто она, эта девушка? Ты с ней знаком?
Кровь ударила мне в голову. Что ему ответить? Растерянный, я, заикаясь, объяснил, что это плод воображения, но, возможно, меня вдохновило некое воспоминание. Голос хозяина загремел, словно раскаты грома, когда он бросил мне в лицо разгневанные слова:
– Маленький лицемер, лютеранин без чести и совести, ты встречаешься тайно с моей племянницей! Ты опозорил этот дом, где я имел неосторожность тебя приютить! Вы, немцы, дикие варвары, не больше того! Я вышвырну тебя из Венеции!
Я пытался произнести хотя бы фразу, чтобы извиниться, но попробуйте остановить Юпитера, когда его обуял гнев! Он подбежал к двери и с высоты лестницы позвал двух компаньонов, работавших на втором этаже. Те бросились к нему так стремительно, будто его убивали и он звал на помощь.
– Закройте на замок этого подлеца в темную комнату! И немедленно! Уберите его с моих глаз – мне смотреть на него противно!
Я дал увести себя, не сопротивляясь, сраженный такой вопиющей несправедливостью.
Stanza oscura , расположенная на первом этаже, была большим чуланом без окон, где хранились тюки с глиной, сосуды с красящими порошками, бочки с маслом, бутыли с лаками. Там стоял дурманящий запах, который, как только закрыли дверь, сразу ударил мне в голову. К тому же на полу была грязь, сквозь стены просачивалась вода из ближнего канала. Я сел на какой-то мешок, который нашел ощупью, и начал с тревогой размышлять о своей дальнейшей судьбе, так как гнев метра Ринверси не предвещал мне ничего хорошего. Мне льстило, что он подозревал, будто я тайно встречаюсь с его племянницей, и если бы я действительно был наказан за такой проступок, мне было бы намного легче, я даже нашел бы в этом какое-то счастье. Увы, Николозия на меня даже не посмотрела. Она ничего не знала о моих чувствах, а если бы и знала, они были ей совершенно безразличны. Я могу сгнить заживо в этом мраке, и она никогда об этом не узнает. О, с какой сладкой радостью я терпел бы мучения за нее – если бы только ей было о том известно! И в этот миг моих размышлений мне пришла в голову мысль, от которой я задрожал: ведь если Ринверси обвинит свою воспитанницу в том, что мы с ней тайно встречаемся, девушка узнает о моем существовании. Будучи любопытной, как и все женщины, она захочет со мной познакомиться… И то ли вследствие буйной радости, которую я испытал при этом предположении, то ли, что более вероятно, от химических испарений, которыми был насыщен склад, у меня закружилась голова и, не сумев преодолеть внезапную слабость, я потерял сознание. Я огромными прыжками бежал по равнине – равнине, где размещался «Церемониал величественных фигур», – по направлению к статуе Венеры, стоявшей на пьедестале из белого мрамора. Она так ярко сверкала на солнце, что мне пришлось закрыть глаза, как в тех случаях, когда приходится смотреть на раскаленное добела пламя. Герр Фуш бежал вместе со мной, дыша так тяжело и хрипло, будто был в агонии. Однако он от меня не отставал, и я почувствовал большую жалость к нему. Но, естественно, остановиться я не мог. Я должен был приблизиться к сияющему телу богини, и это длилось долго. Наконец, когда я очутился возле самого пьедестала, я увидел, что богиня исчезла а на ее место взгромоздилось огромное мерзкое существо с липким телом, похожее на спрута, с красными глазами, которые смотрели на меня с ненавистью. И похоже, что, пребывая в бреду, я расшифровал значение этих символов, ибо вдруг закричал: «Элеуса! Элеуса!» Тотчас же ко мне подбежал герр Ватгейм, мой дорогой друг по прозванию Красный-Глаз. Он держал в руках закрытую книгу, которую хотел принудить меня читать, но сколько я ни пытался ему объяснить, что сначала надо ее раскрыть, ohi упорно держал ее закрытой, настойчиво повторяя: «Читай! Читай!», чего я никаким образом не мог сделать. Потом я вдруг начал дергаться изо всех сил, так как заметил, что связан по рукам и ногам. И еще я обнаружил, что меня бросили на дно какого-то корабельного трюма, и этот корабль увозит меня неизвестно куда. Я не сразу осознал всю глубину своего несчастья. Ведь трюм был такой же сырой и мрачный, как и тот чулан, в котором меня сначала замкнули. Однако скрипение корпуса, которым болтала килевая качка, очень быстро мне подсказало, в каком месте я нахожусь. Воспользовавшись моим обмороком, Ринверси привел в исполнение свою угрозу вышвырнуть меня из Венеции, погрузив меня на отплывающий из порта корабль. Голова у меня так сильно кружилась, что мне стоило больших усилий собраться с мыслями. Мной овладело чувство острой тоски, которую ничто не могло рассеять. Мое положение было не из блестящих, это правда, но самое ужасное состояло в том, что, удаляясь от Серениссимы, я разлучался с Николозией, не успев даже рассказать ей о своей любви. К счастью для себя, я снова потерял сознание, освободив таким образом свои мысли от царящего там хаоса.
Кто-то вылил на меня полное ведро ледяной воды, и это привело меня в чувство. Мне развязали руки и ноги. Передо мной, смеясь, как будто смотрел веселый фарс или комедию, стоял Андреа Костанцо, тот самый, по чьей вине произошло со мной это несчастье. Рядом с ним курил длинную трубку другой мужчина, лет пятидесяти. Мне сразу же сообщили, что это капитан торгового судна, на котором мы плыли. Звали его Кардуччи, и он потерял ногу в битве при Лепанто. Поэтому он назвал свой корабль «Святая Лига» в память о союзе между Венецией, Римом и Испанией, чьи корабли под предводительством Дон Хуана Австрийского, внебрачного сына Карла Пятого, разгромили флот Оттоманской империи.
– Добро пожаловать, – сказал мне этот человек. – Вы мой гость, и мое самое большое желание, чтобы вам было здесь хорошо.
Я вскочил на ноги так быстро, как позволяли мне мои еще слабые силы.
– Это позор! – вскричал я. – Позволительно ли так покушаться на мою свободу? Возвратите меня в Венецию, умоляю!
Андреа попытался меня урезонить, рассказав, что служилось. Все объяснялось тем, что Ринверси был влюблен в племянницу. Он без устали ее рисовал, сожалея, что не сможет жениться на ней. Нет сомнения, что он даже принуждал ее позировать ему обнаженной. Представив себе это, я взорвался от возмущения. Я бросился на Андреа и ударил его кулаками в грудь.
– Это неправда! Ты все это выдумал, чтобы причинить мне боль! Что я тебе такого сделал?
Капитан Кардуччи вмешался в наш разговор.
– Ваш друг – а он действительно вам друг – говорит правду. Вчера вечером я был приглашен к этому художнику. Он мне сказал, что в его мастерскую забрался вор. Чтобы его наказать, он хотел бы удалить его из Венеции. Не согласен ли я принять его к себе на борт? Он нарисовал вас такими ужасными красками, что я согласился. Вы были в обмороке, к тому же вам еще дали выпить снотворное, и когда стемнело, вас перенесли сюда. Однако мессер Костанцо, узнав о том, что случилось, нашел меня, рассказал о том, как все происходило на самом деле, и решил остаться возле вас. Разве это не доказательство истинной дружбы?
Извинившись перед Андреа, я охотно принял приглашение к обеду, который капитан устроил нам в своей каюте. Мы шли курсом на Бари, затем собирались обогнуть мыс и направиться в Португалию. Именно туда «Святая Лига» должна была доставить свой груз. Не имея ни малейшего желания знакомиться с тем далеким Западом, я высказал намерение сойти с корабля в Бари и по суше возвратиться в Венецию. Андреа стал меня разубеждать. Ринверси был слишком разгневан и вполне мог приказать, чтобы меня убили, если я поддамся искушению и снова попадусь ему на глаза. Таким образом, я узнал, что можно одновременно быть и великим художником, и злым человеком.
Итак, мы очутились на корабле, в открытом море. Погода была приятная, море спокойное. На самом деле Андреа воспользовался случаем, чтобы удрать из города. Он рассказал мне, как имел неосторожность сделать беременной молодую монахиню из Сан-Джорджо, что угрожало ему церковным трибуналом, отнюдь не одобрявшим подобные шутки. Несколько месяцев тому назад замуровали живьем одну пару, которая занималась запрещенной любовью, и, как выразился мой товарищ, «перспектива питаться крысами, а потом стать пищей для них не располагает к веселому настроению». А Андреа, видит Бог, был не из тех, кто предрасположен к угрюмости. Живопись не особенно его привлекала. Отец устроил сына в мастерскую, решив, что дисциплина, которая там господствовала, положительно скажется на его характере. Эта авантюра с морским путешествием очень позабавила моего друга, и он надеялся, что слухи о покладистом характере португальцев окажутся верными.
Через три дня мы отошли от итальянского побережья и взяли курс на запад. На следующую ночь меня разбудили внезапные крики и шум. Мы были атакованы берберийским кораблем, который взял нас на абордаж. Венецианцы слишком хорошие коммерсанты, чтобы быть также хорошими воинами. Оказавшись лицом к лицу с корсарами Его Величества Селима Второго, турецкого султана, капитан Кардуччи оказал лишь символическое сопротивление, которое обошлось ему несколькими ранеными и неким договором, устанавливавшим, что груз «Святой Лиги» переходит на борт турецкого корабля без всяких дополнительных условий. Кроме того, турок потребовал двадцать заложников, которых он выберет самолично. И поскольку он отбирал самых младших, мы с Андреа продолжили свое путешествие уже не в Португалию, а к оттоманским берегам.
Магометан этой эпохи почти всегда изображают как кровожадных негодяев. Этот образ, выдуманный в Риме, был занесен и в Германию. Поэтому я весьма удивился, обнаружив, что матросы относились к нам хорошо – впрочем, они были набраны среди греков, армян и цыган. Только командиры соблюдали здесь предписанные правоверным молитвы, из чего я сделал вывод, что турки, в отличие от арабов, были не лучшими воинами, чем венецианцы и в своих делах, требующих пролития крови, предпочитали использовать услуги наемников.
Хозяином корабля был турок в чалме, который хвастался что является одним из прямых наследников Пророка. Наверное, поэтому офицеры относились к нему почти с благоговейным почтением. Наоборот, наемники имели обычай смеяться над его спесью, как только он оборачивался к ним спиной. Андреа и я оказались в обществе этих людей, которые очень быстро стали считать нас своими благодаря обходительности моего приятеля, сумевшего расположить их к себе, показав им несколько цирковых фокусов, рассчитанных на ловкость рук, и рассказывая им истории о женщинах, от которых покраснел бы и дракон, пронзенный копьем святого Георгия. Послушать его, так он прелюбодейничал со всеми девушками на Аппенинском полуострове и делал это так изобретательно, что даже греки были им посрамлены. Именно в этой компании я научился играть в триктрак, который они называли «тавла», и в шахматы, называвшиеся здесь «сатранч». Но должен признаться, что если Андреа был в этих играх непобедим, то я почти всегда проигрывал. Моя мысль оставалась прикованной к лестнице, по которой вечно спускалась Николозия, не удостаивая меня даже мимолетным взглядом. Пользуясь моей невнимательностью, мои партнеры с легкостью плутовали, требуя потом, чтобы я отрабатывал свой проигрыш, моя палубу или готовя манную кашу, что с помощью постоянных пинков под зад я научился делать довольно сносно.
В бухту Золотой Рог мы вошли в тот утренний час, когда прозрачная чистота воды сливается с пунцовым сиянием неба. Ослепительная красота и безмятежное спокойствие, царившие здесь, так меня поразили, что я долго любовался ими, погруженный в глубокие размышления. Возможно ли, чтобы люди, живущие посреди такой природы, были плохими? Между тем, пока мы приближались к порту, на берегу и на море я заметил некоторое оживление, к причалу двигались толпы людей, которых ставало все больше, и все показывали рукой в нашем направлении.
Заключенная между холмами Стамбула и Галаты гавань защищена от ветров так надежно, что, казалось, будто мы вошли в озеро. Однако здесь повсюду кипит жизнь и деятельность. Многочисленные корабли, окруженные великим множеством лодок, сгружают товары, а рядом вздымает ввысь свои стены арсенал Мехмета Завоевателя, под которыми стоит военный флот, около двух десятков высоких мачт над красными и черными корпусами кораблей, готовых в любую минуту поднять якоря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11