И все.Начиная вот с этой самой секунды, мысли Худолея приобрели совершенно другое направление: жесткое, профессионально-цепкое. Теперь он твердо знал — самоубийства не было. Было безжалостное убийство. Наверное, так можно сказать — безжалостное, потому что убийства все-таки бывают и из жалости, и по собственной бестолковости, и из чувства возмездия, которое худо-бедно, но иногда все-таки оправдывает содеянное.А тут было именно безжалостное убийство, поскольку не очень старый, но уставший от жизни, от людей, от самого себя бомж никому не мешал. Если и посещали его какие-то желания — то разве что стремление угодить людям, сделать для них что-то доброе, чтобы дали поесть, позволили переночевать в таком вот сарае.Неужели даже столь невинное желание может погубить человека и свести в могилу?Поначалу Худолей и сам не мог понять — откуда у него вдруг появилась уверенность в том, что здесь, в этой сторожке, произошло преступление. Но он привык доверять своим выводам и не спешил от них отказываться. Он еще раз осмотрел комнатку, лежак, на котором оставил бомжа утром, стол, заваленный остатками пищи, один вид которой вызывал содрогание. Потом взгляд его коснулся бутылки, он вспомнил, как только что отдернул руку, готовую плеснуть виски в стакан, и понял все сразу и до конца.В этот момент на окно легла чья-то тень, и красноватый свет закатного солнца оказался перекрыт. Комната сразу сделалась серой и мертвенно-холодной. Но тень мимо окна прошла к двери, и комната, стол и даже сероватое лицо мертвеца сразу сделались розоватыми, теплыми.Дверь раскрылась, и в комнату заглянул Пафнутьев.— Паша! — радостно вскричал Худолей. — Наконец-то мы снова вместе! Наконец-то свершилась моя мечта — увидеть тебя живым и невредимым!Пафнутьев молча закрыл дверь и уставился на чуть раскачивающееся тело бомжа. Худолей, осознав, что его восторги были неуместны и даже кощунственны, посрамленно примолк и стоял, виновато вытянув руки вдоль тела.— Это ты с ним так поступил? — спросил Пафнутьев.— Нет, он сам... Вернее, мне показалось, что ему помогли.— Показалось?— Если уж быть откровенным, а с тобой, Паша, я всегда, если помнишь, откровенен весь, до конца, без утайки, что, собственно, и дает мне право надеяться на понимание и снисхождение, столь необходимые в нашей с тобой, Паша, работе, не только полезной для общества, но и опасной...— Остановись, — Пафнутьев устало махнул рукой и сел на подвернувшийся стул. — Что здесь происходит?— Захожу минут десять назад и вижу картину не просто неожиданную, а, можно сказать, жуткую.— Это и есть личный бомж Объячева?— С этим гражданином мы сегодня утром пригубили по глоточку виски.— Представляю себе этот глоточек! Один в петле болтается, а второй впал в безудержное словоблудие.— Горько! — воскликнул Худолей оскорбленно. — Горько слышать подобные слова от человека, с которым судьба свела меня на годы и какие годы! — Худолей безутешно качнулся из стороны в сторону.— Так и будете раскачиваться?— Я, Паша, для тебя уже не живой, да? Уже покойник?— Что здесь произошло? — спросил Пафнутьев, прерывая худолеевские причитания.— Убийство.— Или самоубийство?— Нет! — горячо воскликнул Худолей и, как это бывало с ним в такие моменты, прижал к груди полупрозрачные свои ладошки, так похожие на мороженые тушки морского окуня.— Может быть, вы с ним столько выпили, что ему больше ничего не оставалось, как сунуть голову в петлю?— Через три минуты после того, как я утром вышел из этой забегаловки, он сам помчался в дом. На своих двоих.— Зачем? Вам не хватило?— Паша! — воскликнул Худолей. — Не надо так со мной! Я очень обидчивый. А в обиде я страшен.— И во хмелю, — добавил Пафнутьев.— У нас еще осталось! — в отчаянии воскликнул Худолей. — Посмотри на бутылку! Этот человек нашел пистолет в грязи под окнами и бескорыстно вручил его, сказав перед смертью...— Он знал, что умрет?— Не знал! Но жизнь, Паша! Жизнь! Не забывай о ней! Она все ставит на свои места.— Не забуду, — заверил Пафнутьев.— Так уж получилось, что те его слова оказались предсмертными.— Что же он все-таки сказал?— Его голос дрожал, по глазам текли слезы, горло сжимали судороги, но он произнес эти слова... Он сказал, что вручает мне это орудие убийства, но я должен поклясться, что найду убийцу и достойно его покараю.— Зачем он побежал в дом после того, как вы расстались? Зачем он побежал в дом, едва ты вырвал у него пистолет? Он сказал, где его нашел?— Сказал.— Зачем он побежал в дом?— Не знаю, Паша.— А я знаю. Он побежал в дом сказать, что пистолет изъят и чтобы человек, который выбросил его в окно, был осторожен с нами. Он знал, кто стрелял. Хотел быть хорошим со всеми. Тебе отдал пистолет, а сам рванулся предупреждать. Нельзя быть хорошим со всеми. Вот результат, — Пафнутьев кивнул в сторону висящего перед ними бомжа.— Как ты прав, Паша, как глубоко ты мыслишь! Я всегда восторгался тобой, Паша.— А я — тобой.— Не может быть?!— И у меня есть для этого основания.— Так назови же мне их быстрее, чтобы я тоже мог восхититься своими способностями! — Худолей опять прижал к груди ладошки, покрытые красноватыми прожилками.— Ты говорил ночью, что в комнате, где лежал труп, мало крови. Ты всем мозги проел этими своими словами. Мало крови, мало крови!— Я имел в виду...— Ты был прав. Крови действительно было маловато.— Хочешь сказать...— Как, по-твоему, был убит Объячев?— Ему выстрелили в голову, Паша. Пуля прошла навылет. У него не было шансов остаться в живых. Убийца нашел единственную точку на черепе, расположенную между ухом и виском...— Он стрелял в труп.— Не понял?— Повторяю для тупых и убогих — выстрел был произведен в мертвого человека. Поэтому из раны вышло так мало крови. Объячев к тому времени был мертв.— Какой ужас! — простонал Худолей. — И тебе удалось это установить, Паша?!— Эксперт сказал.— Как же на самом деле убили Объячева?— Спица в сердце. Тонкая, остро заточенная, из хорошей стальной проволоки... Ну, и так далее, сам можешь додумать остальное. Вопросы есть?— Есть соображения.— Внимательно тебя слушаю.Худолей некоторое время молча смотрел на красное солнце, которое било ему прямо в глаза, и от этого в зрачках его полыхали маленькие, но опасные, чуть ли не сатанинские сполохи. Сев напротив Пафнутьева, он положил на стол вздрагивающие от проносящихся мыслей руки и часто-часто забарабанил пальцами.Пафнутьев его не торопил, он знал эту нервную манеру Худолея осмысливать неожиданные сведения. От всех прочих сотрудников эксперт отличался тем, что всегда в подобных случаях произносил нечто неожиданное, находящееся как бы в стороне от здравого смысла, на обочине той дороги, по которой устремляется большинство, полагая по самоуверенности, что это и есть кратчайший путь к истине.— Значит, так, — сказал Худолей, и пальцы его замерли. — Что же получается... У нас из семи подозреваемых двое убийцы?— Трое, — Пафнутьев кивнул на повешенного бомжа.— Если, бродя ночью под окнами в поисках чего поесть и выпить, он видел, кто и из какого окна выбросил пистолет...— А это можно увидеть ночью?— Если комната освещена. Бомж знал, кто живет за тем или иным окном, он всю зиму промаялся в этой сторожке, не догадываясь еще, бедолага, что в жизни у него не будет другой.— Если человек выстрелил в труп... Его нельзя считать убийцей. Осквернение — да, но не убийство. — Пафнутьев вопросительно посмотрел на Худолея, как бы спрашивая — правилен ли его вывод.— Еще неизвестно, был ли Объячев мертв после удара спицей.— В этом можно не сомневаться. Игла прошла сквозь сердце насквозь. Так сказал эксперт, а он, как ты знаешь, не ошибается.— До сих пор не ошибался. Но если этот тип не стал убийцей в прошедшую ночь, когда выстрелил человеку в голову, полагая, что тот жив... То он стал убийцей сегодня днем, когда повесил несчастного бомжа.— Ты уверен, что он не повесился сам? — спросил с сомнением Пафнутьев.— Уверен, — Худолей стыдливо глянул на Пафнутьева, в растерянности развел руками, покачался из стороны в сторону, показывая, что знания его носят несколько интимный, срамной характер и ему не хочется говорить об этом со столь достойным человеком. — Даже не знаю, как сказать, Паша, чтобы не оскорбить твои высокие чувства и самому остаться в твоих глазах человеком уважаемым, далеким от пороков и недостатков.— Я тебя буду уважать, любить, баловать гостинцами, как и прежде, — заверил Пафнутьев.— Больше всего в твоих словах мне понравилось упоминание о гостинцах.— На этот счет можешь быть совершенно спокойным.— Тогда ладно, тогда так и быть, — решился, наконец, Худолей — Значит, так, Паша... Представь себе пьющего человека... Ты когда-нибудь в своей жизни видел пьющего человека?— Как-то не приходилось.— Спасибо, конечно, тебе на добром слове, но скажи: ты можешь вообразить, чтобы пьющий человек покончил жизнь самоубийством, не допив последнего глотка из бутылки? Может такое быть в природе, во вселенной?— Думаешь, не бывает?— Я не могу сказать о себе, что являюсь таким уж трезвенником... Но, уходя из жизни, навсегда уходя, навсегда закрывая ясные свои, умные, всепонимающие глаза... Навсегда, Паша! Я оставляю на столе стакан прекрасного, золотистого виски?! Виски, за бутылку которого должен месяц, не разгибаясь, ковыряться в кровавых трупах, отчлененных членах, рисковать жизнью, падать под бандитскими пулями... И мне за этот месяц государство дает денег ровно на бутылку... Нет! Уходя, я никогда не оставлю стакан виски, чтобы его выхлебали люди грубые и злые. А он, Паша, оставил. Такое может быть?— Никогда, — твердо сказал Пафнутьев.— Как только я увидел на столе недопитую бутылку, мой организм пронзила догадка ясная и четкая — убийство. Я понимаю, что произошло — виски так ему понравилось, что он решил заработать еще одну бутылку.— Жадность фраера погубит.— Нет, Паша! Он не был жадным. Михалыч щедро угостил меня напитком, который сам пил, может быть, первый раз в жизни. И если бы я сказал ему утром — разливай остальное по стаканам — он бы это сделал с радостью. Он ценил общество, Паша. Может быть, он много пил, но не был пьяницей. А то, что побежал предупредить кого-то об опасности... Это ведь порядочность. Люди в доме, какими бы они ни были, кормили его, давали кров, позволили перезимовать в сарае... По отношению к ним он поступил правильно.— Ты его обшарил? — спросил Пафнутьев.— О! — воскликнул Худолей озаренно и вскочил, снова оказавшись в красноватом свете низкого солнца. — Паша, как тебе удается каждый раз находить слово... Самое нужное, самое важное в данный момент?— Умный потому что, — проворчал Пафнутьев.Подойдя ко все еще висящему в петле Михалычу, Худолей быстро, чувствительными своими пальцами, пробежал по карманам, по щелям одежды бомжа, и постепенно перед Пафнутьевым вырастала горка всего, что находил Худолей. Старый перочинный ножичек со сточенным, но острым лезвием, коробка спичек, несколько затертых писем, на которых с трудом можно было прочитать адреса, — видно, где-то на бескрайних просторах бывшей великой страны жили близкие люди, от которых ждал он вестей, но к которым не мог вернуться.И вдруг что-то произошло в комнате, как-то сразу наступила необычная, замершая тишина. Пафнутьев настороженно поднял голову и, оторвавшись от писем, повернулся к Худолею. Тот медленно вынимал руку из внутреннего кармана пиджака бомжа — на ощупь, по весу поняв, что обнаружил. И поставил на стол перед Пафнутьевым маленький, пузатенький цилиндрик пули.Некоторое время оба молча смотрели на нее, отметив про себя полосы на боках — следы винтовой нарезки. Значит, пуля была в деле, и были на ней чуть заметные подсохшие пятнышки крови.Пафнутьев и Худолей одновременно подняли головы и посмотрели друг на друга.— И как это понимать?— Это надо понимать, как явный перебор, — ответил Худолей. — Представляешь, что предлагает нам этот глупый, самонадеянный человек, этот тупой ублюдок? Представляешь?— Ты о ком? — не понял Пафнутьев.— Я говорю об убийце. Ведь какая вроде бы стройная версия выстроилась, вызрела в его отвратительных мозгах... Дескать, бомж, человек чрезвычайно низких нравственных качеств, прокрался ночью в спальню к Объячеву, застрелил его из пистолета с глушителем, подобрал пулю и смылся в свою берлогу. Пистолет найден, пуля — вот она... А сам он, не выдержав угрызений совести или в ужасе от предстоящей расплаты, взял да и повесился. Все. Следствие закончено, участники могут расходиться по домам. Или собираться за праздничным столом.— А может, так все и было? — спросил Пафнутьев.— Я с ним пил! — веско сказал Худолей, горделиво вскинув голову. — И он сам отдал мне пистолет. — Если он убил Объячева, разве держал бы пистолет у себя под подушкой, а пулю — в кармане. Зачем ему пуля?— На память? — предположил Пафнутьев.— Ладно, Паша, ладно. Замнем твой глупый вопрос. Я сделаю вид, что не слышал его, и обещаю, что никогда не напомню тебе о нем.— Что же произошло на самом деле?— Пулю убийца подобрал с четким расчетом — чтобы бросить на кого-то подозрение. Когда бомж прибежал к нему и сказал, что пистолет у нас, сказал, что просит не беспокоиться: дескать, не выдаст — тот понял, что надо срочно что-то предпринимать! Не мог он допустить, чтобы жизнь его оказалась в немытых руках бомжа. И он его придушивает, вешает. Это уже подробности для другого разговора... И сует пулю в карман. Все, говорит он себе, круг замкнулся, убийца найден, но поскольку он мертв, всем большой привет.— Значит, это был мужчина, — сказал Пафнутьев.— Чтобы поднять даже такое тщедушное тело и засунуть голову этого тела в петлю, нужны мужские усилия. Хотя...— Ну? — нетерпеливо произнес Пафнутьев.— Жена объячевского телохранителя, мадам Вохмянина... Женщина, как я заметил, достаточно мощная для такой работы.— Возможно, — согласился Пафнутьев, не углубляясь в тонкие худолеевские наблюдения и предположения. — Возникает еще одно соображение... Человек, который стрелял из пистолета, человек, который, возможно, повесил твоего любезного собутыльника... Этот человек не знает, что стрелял в труп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32