— Но колебания были?— Не то слово, Паша... Извелся весь. Жизнь на кону. Как водка? Пошла?— Хорошая водка. Только я вижу, что ты и без меня с ней хорошо проводил время?— Не думай, Паша, об этом. Для тебя бутылка «Абсолюта» всегда найдется. Литровая, матовая, высшего качества... Стоит она немного меньше миллиона, но как приложение к миллиону вполне подойдет.— Договорились, — кивнул Пафнутьев. — Значит, если я все правильно понимаю, они тебя прихватили?— Помнишь, я рассказывал тебе про некого Байрамова?— Что-то было, — Пафнутьев просветленно взглянул на Халандовского. — Что-то ты о нем говорил... Не поделили вы с ним не то магазин, не то пароход...— Паша, он положил глаз на мой магазин. И у меня начались неприятности. Ревизии, осмотры, акты, протоколы . Ему помогает Первый.— Ты в этом уверен?— Да. Верные люди доложили. Такие вещи невозможно скрыть. Выставят магазин на аукцион... А там уж проще.— Там же комитет по приватизации, или как он у вас называется?— Одна банда, Паша. Одна банда. Все, что было до сих пор — детский сад. Игрушки для малых детей.— Знаю, — кивнул Пафнутьев. — На собственной шкуре убедился.— Слышал я о твоих испытаниях, — сочувственно сказал Халандовский. — А на меня заведено уголовное дело. Я пытался погасить пожар привычными методами, но не получилось. Понимаешь, деньги берут и довольно охотно, но сделать ничего не могут.— Очевидно, берут деньги не только у тебя?— Совершенно верно. Байрамов меня перешибает. У него такие деньги, которые даже мне кажутся "большими. И потом, у него не только деньги.— Что же у него еще?— Сысцов.— Это тоже деньги, только большие.— Я не боец, Паша, — Халандовский впервые твердо и ясно посмотрел Пафнутьеву в глаза. — Но я и не предатель.— Не верю! — Пафнутьев добрался наконец, до рыбы.— Во что не веришь?— — В то, что ты не боец. Мне позвонил? Значит, уже поднялся из окопа.— Да ладно тебе, — Халандовский махнул рукой, но была, появилась в его жесте почти прежняя величавость. — Ты лучше скажи мне, как быть с деньгами?— Надо поступить с ними соответствующим образом, — Пафнутьев разлил в стаканы остатки роскошной водки «Абсолют», правда, себе налил поменьше.— Это как?— Очень просто. На них написано слово «взятка»?" Написано. Значит, это и есть взятка. Отнесешь и вручишь.— Тебе?!— Зачем... Мне этого мало. Анцыферову.— Не понял?! — отшатнулся в ужасе Халандовский, но в глазах, в больших, плутоватых глазах вора и пройдохи вспыхнуло слабое сияние понимания.— Врешь. Все ты понял, — рассмеялся Пафнутьев. — Врешь! — радостно повторил он, чувствуя облегчение от принятого решения. — Ты на три хода раньше меня понимаешь, Аркаша!— И пойдешь на это?— И ты тоже.— Но это очень круто, Паша... Это слишком круто.— Чего там слишком, — Пафнутьев навертел на вилку тонко срезанный копченый бок какой-то полупрозрачной копченой рыбины. — По-моему в самый раз. Пришли времена, Аркаша, когда исчезло само понятие — слишком. Нет ничего слишком крутого, слишком жестокого, слишком подлого... Все в самый раз. Ты знаешь, что в древней Греции людей, которые пили сухое вино не разбавляя водой, считали конченными алкоголиками. А мы с тобой пьем, не разбавляя, водку «Абсолют» и она не кажется нам слишком уж крепкой, а?— Если я правильно понял, ты предлагаешь открыть еще одну бутылочку?— На этот раз, Аркаша, ты ошибся, — ответил Пафнутьев, поднимаясь. — Мне пора. Дело, которое мы с тобой затеяли, требует тщательной подготовки.— Паша... Неужели выживем?— А так ли уж это важно? — выглянул Пафнутьев уже в плаще из прихожей.— Вообще-то, да, — с трудом поднялся из кресла и Халандовский. — Я рад, что ты посетил меня, Паша, — церемонно произнес он. — Ты вселил в меня надежду. Я благодарю судьбу за то, что она подарила мне знакомство с таким человеком, — в голосе Халандовского зазвучали торжественно-трагические нотки.— Остановись, Аркаша! Заговоришь стихами, а я не выдержу и расплачусь, — засмеялся Пафнутьев. — Готовься, Аркаша, такие вещи не даются легко. Готовься.— У меня давно уже все готово, — произнес Халандовский и, сделав в воздухе непонятное движение рукой, протянул Пафнутьеву зажатую в ладони литровую бутылку «Абсолюта». — Ты должен взять ее хотя бы для того, чтобы я не выпил ее сам, — лукаво произнес Халандовский.— Действительно... — пробормотал Пафнутьев. — Здесь трудно что-либо возразить. * * * Анцыферов парился в сауне с Сысцовым, пил водку на охоте с Кодовым, наверняка встречался с Байрамовым в местах тайных и оттого еще более соблазнительных. Все это давало ему полную уверенность в собственной безопасности, но звериное чутье, отточенное годами сложных игр и игрищ, подсказывало — Пафнутьев вышел на тропу войны. Он и раньше знал, что работать вместе, открыто и доверительно они никогда не смогут, слишком разные люди. Прошли времена, когда Анцыферов в легкомысленном сознании собственного превосходства, относился к Пафнутьеву беззаботно, полагая, что тот никогда не осмелится стать у него на дороге. Но после того, как Пафнутьев побывал у Амона, после того, как ему удалось выскользнуть живым и почти невредимым, Анцыферов насторожился. Он уже знал, что от Пафнутьева каждую секунду можно ожидать действий неожиданных и дерзких, что столь необходимой каждому служащему почтительности в Пафнутьеве явно недостаточно, если она вообще у него есть, эта почтительность.— Скажи, Павел Николаевич, — обратился Анцыферов к Пафнутьеву, когда тот вошел к нему по какому-то вопросу, — тебе не надоело работать под моим началом?— А тебе, Леонард?— Что мне? — не понял тот.— Не надоело ли тебе работать под моим присмотром?— Дерзишь, Паша, — усмехнулся Анцыферов. — Ну-ну.— Когда мы общались недавно с нашим общим другом Амоном, — медленно проговорил Пафнутьев, осторожно подбирая слова, — он рассказал мне много забавных вещей... Оказывается, довольно осведомленный человек, этот Амон.— Чем же он тебя позабавил? — нервно спросил Анцыферов.— Представляешь, Леонард, лежу на полу, можно сказать, в чем мать родила, на запястьях наручники, ноги проволокой скручены, рядом, прямо перед моими глазами, голова бедного Ковеленова... Амон подложил ее, чтобы я в должной мере проникся тем, что меня ожидает. А сам смотрит телевизор, режет ножом колбасу, жует, не торопясь... По тому, как он отделяет от колбасы кружок за кружком, я вижу, что нож у него чрезвычайно острый... И представляешь, я спрашиваю — он отвечает. Спрашиваю о еще более запретных вещах — отвечает чистосердечно и без утайки. Больше того, подзадоривает меня, спрашивай, говорит, начальник, все спрашивай, теперь-то мне нечего скрывать, а твои последние минуты жизни окажутся не такими уж печальными... Он почему тянул с отделением головы — ждал твоего звонка...— Что?! — Анцыферов вскочил так резко, что стул за его спиной опрокинулся на стенку. — Что ты сказал?— А что я сказал? — Пафнутьев невинно поморгал глазами.— Амон ждал моей команды, чтобы отрезать тебе голову?!— Я так сказал? — на лице Пафнутьева возникло такое неподдельное изумление, что Анцыферов на какой-то миг смешался. — Я так не мог сказать, Леонард. Это тебе показалось. Это нервы. Мальчики кровавые в глазах, как сказал поэт. Ты устал, Леонард. Тебе надо отдохнуть или хорошо напиться. Но люди с которыми ты общаешься, не позволяют себе напиваться. И тебе не позволяют. Не с теми пьешь, Леонард.— С тобой, что ли, мне напиться? — усмехнулся прокурор.— Есть более достойные люди... Могу поговорить с Худолеем, если хочешь?— Я сам с ним поговорю.— Так вот лежу я, и тут кто-то звонит... И по тем словам, которые Амон произносит, по тем вопросам, которые ему кто-то там задает я думаю... Не мой ли друг Леонард на проводе? Не он ли вдруг ударил в колокола, чтобы спасти меня от смерти жестокой и безвременной? А тут Амон, душа отзывчивая и добрая, протягивает мне трубку. Послушай, дескать, поговори, если хочешь... Я беру трубку...— У тебя же руки скованы!— Виноват, отставить. Подносит мне Амон трубку к уху и тут я слышу дыхание... Не поверишь" Леонард, дыхание ну прямо точь-в-точь как у тебя сейчас. Алле, — говорю из последних сил в последней надежде, алле... Тот человек, который дышит на твой манер, поперхнулся, не ждал видимо, от Амона таких грубых шуток, и трубку тут же бросил.— Так что же он тебе сказал?— О, Амон... Простодушное дитя гор... Лукавым его назвать никак нельзя. Как ребенок, как малый неразумный ребенок, он наслаждался моей беспомощностью и своей властью, могуществом... Да, и своими знаниями. Знаешь, что его потешало больше всего? Я жизнь кладу, чтобы узнать там что-то, выведать, разнюхать, подсмотреть и подслушать, а он шпарит открытым текстом, шпарит ответы на все мои самые заветные вопросы. Все равно, дескать, в ближайшие полчаса голова моя потеряет способность мыслить и передавать информацию, в могилу унесу я с собой все эти тайные знания...— Ты слышал мой вопрос? — сорвался опять Анцыферов. — Что он тебе сказал?— Да, — задумчиво протянул Пафнутьев, отрешенно глядя в серое окно. — Вот оно, как бывает... Да, и про тебя говорил, — как бы вспомнил что-то важное Пафнутьев. — Говорил. Очень хорошие слова, уважительные. Наш человек, говорит, надежный, исполнительный, вот говорит, человек, на которого всегда можно положиться, всегда в трудную минуту выручит. Так что ты не переживай, Леонард, ни одного худого слова о тебе я от Амона не услышал. Полный восторг и преклонение. И про Колова хорошие слова говорил, уважительные... Ему очень понравилось, когда тот при полном параде ворвался в кабинет к Дубовику. На Амона это произвело потрясающее впечатление. Что он видел в жизни кроме гор и баранов? А тут генерал, при орденах, обнимает его у всех на глазах... По-моему, Амон даже прослезился, когда вспоминал об этом случае.— Пугаешь?— Ха! А чем можно испугать честного и бескорыстного прокурора? Не представляю даже, — Пафнутьев пожал тяжелыми плечами и изобразил на лице полнейшее недоумение — дескать, и в самом деле нечем ему припугнуть своего лучшего друга. — Но стоило мне освободиться, — Анцыферов напряженно уставился Пафнутьеву в рот, — стоило мне освободиться, я тут же взял бумагу, шариковую ручку и собственноручно изложил все сведения, полученные от насильника и убийцы. Потом все свои записи размножил и заверил у нотариуса. Дескать, писал в твердом разуме и ясной памяти. И разослал в разные места. И как только со мной случится что-то непредвиденное, тут же во всех этих местах прозвучат одновременно маленькие информационные взрывы.— Подстраховался, значит? — усмехнулся Анцыферов.— Поэтому, Леонард, — Пафнутьев пропустил мимо ушей последние слова прокурора, — поэтому не надо у меня спрашивать, не надоело ли мне работать с тобой. Когда надоест, когда станет невмоготу... — там скажу. Да и ты не будешь из этого тайны делать, верно? Ведь скажешь мне, что терпеть меня уже больше нет сил?— Посмотрим. Увидим. Решим. — Анцыферов поднял голову и твердо посмотрел Пафнутьеву в глаза — едва ли не первый раз за все время разговора.Пафнутьев прекрасно понимал, что вряд ли когда-нибудь Анцыферов полюбит его и проникнется почтением. Обыкновенного, даже холодноватого сотрудничества тоже не будет. Зачем же он мне в таком случае нужен? — подумал Анцыферов, глядя на этого хмурого человека, с короткими торчащими волосами, глядя с недоумением и неприязнью на человека, на котором любой костюм выглядит тесноватым, если не заношенным. — Да, — думал Анцыферов, он явно понимает о себе слишком много, уж если осмеливается дерзить, шуточки шутить. Кто за ним? Сысцов? Нет, тот великодушный порыв, который вынес Пафнутьева на неплохую должность, у Первого давно иссяк. Не оправдал Пафнутьев его надежд — ни материальных, ни служебных. Но ведь за что-то он себя ценит, что-то дает ему право вести себя столь вызывающе? Что? Верность каким-то догмам, или, скажем иначе — идеалам, от которых отреклись уже как все общество, так и отдельные его представители, включая самых высокопоставленных... Ведь отреклись. Признали вредными и для собственного народа и для остального человечества. Но опились, остались метастазы, вроде Пафнутьева, которые пытаются что-то там отстаивать, на чем-то насеивать...— Да на кой черт он мне нужен! — воскликнул Анцыферов вслух, когда дверь за Пафнутьевым закрылась. — Гнать его в шею, да и дело с концом. Пора, пора, Паша, прощаться. Нет больше моих сил терпеть. И ни одна живая душа, Паша, за тебя не заступится. * * * Выйдя от Анцыферова, Пафнутьев думал примерно о том же, почти теми же словами да и закончил свои мысли тем же выводом, к которому пришел и Анцыферов.— Пора. Пришел час, Леонард, прощаться нам с тобой. И пусть попробует кто-нибудь вступиться за тебя.И едва он произнес мысленно эти слова, как откуда-то из подсознания выплыла фамилия — Неводов.— Невродов, — повторил Пафнутьев негромко, словно привыкая к этой фамилии, словно пробуя ее на вкус, на благозвучие. Но не поняв сразу и не оценив этой догадки, он уже хотел было переключиться на другие мысли и заботы, однако, Невродов из сознания уходить не желал. Валерий Александрович Невродов. Областной прокурор. Человек едва ему знакомый, но все-таки знакомый настолько, что он может набрать номер, поздороваться, спросить о новостях, пожелать встретиться...Пафнутьев представил себе облик этого человека — массивный, краснолицый, с маленькими, вечно настороженными глазками, смотрящими на мир откуда-то из-под тяжелого, мясистого лба. Пальцы у Невродова были короткие, толстые, сильные, они явно выдавали его пролетарское, если не крестьянское происхождение. Он, похоже, чувствовал свою неполноценность по сравнению с изысканным Анцыферовым, городским прокурором, который носил изящные костюмы, и которого причесывала такая соблазнительная девушка из соседней парикмахерской. Невродов причесывался сам, да и стригся, похоже, тоже самостоятельно, поскольку виски у него были далеко не всегда одинаковой длины. Да, встречается такой тип в правовых коридорах — густые прямые волосы, зачесанные назад, низкий лоб, тяжелые морщины на лбу.— Валерий Александрович Невродов, — опять повторил вслух Пафнутьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73