https://wodolei.ru/catalog/vanny/150cm/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Я остерегаюсь даже талантливых людей, готовых все отдать за свое чертово искусство, но когда это делает бездарный человек, то вообще туши лампу. Он преследовал меня просьбами прочесть его опусы и высказать мнение. Он говорил со мной о писателях и литературе. Удивительно, но вкус у него был вполне нормальный. Лет двадцать тому назад я посоветовала бы ему стать критиком и научиться писать о литературе так, как он о ней говорит, не позволяя графоманских красот. Конечно, из этого тоже мало бы что получилось, но все-таки…
Используя меня в литературном плане, он, как человек порядочный, понимал, что надо интересоваться и моими делами. Мало того – отнюдь не платонически. Ведь то ли кто-то говорил ему об этом, то ли он сам соображал, что его абсолютно фантасмагорические опусы после моих правок становятся более правдоподобными.
Графоманы всегда не правдоподобны, даже в тех случаях, когда ни на сантиметр не поднимаются над бытом.
Для меня, например, Сталкер вполне возможный и реальный человек, а уж быт общества «Хищных вещей века» давно, на мой взгляд, воплотился в нашем теперешнем безумном и безнравственном мире. Но читать, как Аполлоныч описывает поход героя в булочную... бр-р!
Я вовремя сообразила, что с Виктором надо общаться, как с Кирюшей. Золотить ему пилюлю тяжкого труда литератора, потому что, как я видела, мутное, обманчивое и самодовольное вдохновение уже покидало его, он исписывался, ничего не написав. Я подкидывала ему варианты возможных последствий поведения героя, придумывала героям любимые словечки и манеру поведения, а уж что касается героинь…
В конце двадцатого века даже хорошие писатели настолько разлюбили женщин, что абсолютно не могут их описать. Помню, подошел ко мне один маститый писатель с просьбой о помощи.
– Слушай, мне надо как-то одеть свою бабу…
– Жену?
– Да нет. Героиню. Что сейчас носят?
– Это зависит от того, кто она такая. Сколько ей лет, где работает, где живет, в какой семье воспитана.
Маститый (и неплохой) писатель был поражен, а я перестала удивляться его бездарным романам то с буфетчицами, то и просто со шлюхами, на которых так явно написано: «буфетчица-пьянчужка», «шлюха недорогая» и т, д.
Виктор любил женщин, он их идеализировал до такой степени, что у них никогда не пачкались белые одежды и никогда не прорезалось дурных мыслей и слов. А ведь до женитьбы на Яне он много лет был вдовцом. Были же у него какие-то любовные истории, должен же он был со своим идеализмом нарываться на хищниц, стерв и психопаток.
Красивый, импозантный, он должен был нравиться женщинам, вряд ли они так уж позволяли ему прозябать в полном одиночестве. Если уж он их сам так усиленно избегал, то каковы причины? Импотент, «голубой» или что? А может, достаточно ему было увидеть на ногтях своего предмета облупившийся лак или дырку на чулке – и он бежал? Да, любовью к женщинам, настоящей любовью это не назовешь.
Он заслушивался, когда я предлагала ему варианты женских характеров и поступков.
– Если вы так хотите, чтоб она непременно оставила его и потом он три печатных листа страдал, не делайте из нее дурочку, которая оставила его без всяких причин.
– Я не хочу, чтоб она у меня была корыстная.
– Хорошо.
– Я не хочу, чтоб она любила другого, ведь она тоже страдает…
– Хорошо.
– Но тогда ведь причина делается загадочной, герой не может понять…
– А вы сами?
– И я. Я имею право не понимать вместе с героем.
– Не имеете.
– Но я же автор. Я могу написать все, что мне угодно.
– Пишите, только не удивляйтесь, что это никому не будет интересно. Герой у вас умница, красавец, богач, а его почему-то бросают…
– Но разве так не бывает?
– Бросают, правильно. И можно найти миллион причин. Например, он сам дурак. То есть эгоист…
– Мне не хотелось бы…
– Хорошо. Тогда займемся ею. Она испугалась счастья, ее вечно бросали косые-хромые-горбатые. И она боится, что уж этот-то точно бросит. С испуга впадает в истерику, нервы не выдерживают.
– А разве так бывает? – Глаза у него округляются.
– Очень даже бывает. Они тоже мыслящие существа. Бывает. Особенно у нас и с нашими женщинами. Они боятся счастья.
– И с вами такое было?
– Да, конечно.
Вот только тут он вспомнил про жену.
– Яна! – вопит он.
С готовностью служить вбегает Яна. Он долго и нудно выясняет с ней суть вопроса.
– Конечно, так бывает, – говорит Яна. – Или он принимает ее не за ту, кем она в самом деле является, и она дает деру, потому что на цыпочках долго не простоишь. Она хорошая тетка, но совсем другая, чем он ее себе представляет.
– Пор-ра-зи-тель-но! – декламирует Виктор и долго, с большим интересом нас изучает.
– Что же – и счастья не бывает?
– Как сказал Гете, «на свете счастья нет, а есть покой и воля».
Он не замечает, что Яна со своими афоризмами завирается, а я, разумеется, молчу. Я только с грустью понимаю, что уж Яна-то точно не та, за кого он ее принимает. А та ли она, за кого ее принимаю я? Надеюсь, что та. Если она путает Гете с Пушкиным, это еще не значит, что Яна не может любить. А уж такая не весьма начитанная жена – вообще подарок. Особенно для графомана.
В какой-то из моментов Виктор вспоминает, что я все-таки писатель и пора поинтересоваться, а что, собственно, делаю теперь я.
Рукописи мои приведены Яной в полный порядок, и я спокойно даю их ему на прочтение. Он читает долго, неделю, наверное. А потом разворачивают громадную простыню и начинает излагать свои замечания.
– Вот вы пишете, что она полюбила его за красоту. Женщины не любят мужчин только за красоту.
Я теряюсь, Тоже мне спец по женщинам.
– Смотря какие женщины, смотря за какую красоту. И потом, красивые мужчины добрее с женщинами, чем какой-нибудь замухрышка и поганец.
– Ладно. Снимаю. А вот тут она у вас положила в воду белье и только потом посыпала порошком.
– Ну и что?
– Положено, по инструкции, вначале развести порошок в воде и лишь потом положить белье.
– Миленький, женщины не читают инструкций. Спасибо, что ты нам сказал… – хохочет Яна.
– Вы нигде не разнообразите ремарки, – продолжает Виктор. – У вас «сказал он», «сказала она». Ну, вы хотя бы написали: «сказал он, вставая», или – «сказала она, подходя к окну».
– Мне лень выдумывать никчемные действия, да еще их описывать.
– Как так – лень? – изумляется он.
– А вот так. Надоело писать ненужные вещи.
Уж если она у меня подойдет к окну, то что-нибудь там увидит. А иначе зачем?
– Хм… Странно, но снимаю. А почему у вас положительный герой бабник и пьяница? Ну этот, Сергей…
– Во-первых, он не бабник…
– Но он спит со случайной женщиной.
– Кто по пьянке не спал со случайными женщинами?
– Значит, вы не отрицаете, что он пьяница?
– Пьяницам не нужны женщины. Он не потащился бы ее провожать, а остался пить с друзьями. И вообще, он не положительный герой, он нормальный хороший мужик.
– Мне он очень понравился, – говорит Яна, поскольку читала мою рукопись.
– Как странно… Вы такие серьезные женщины, а вам нравятся такие... какие-то не такие мужчины.
Ну что ему сказать? Нет, критика из него тоже не вышло бы. Он замечает мошек-блошек и совсем не видит вещи в целом.
– А все остальное так... высоко, что ли? Ужасно интересно читать. Как-то все бытово-низко начинается, а потом уходит в космос. И этот лесной пожар в конце… Как вам удалось его так описать? Вы наблюдали и запоминали?
– Я никогда не видела лесного пожара. Разве что в кино.
– Но он так достоверен.
– А вы-то видали лесной пожар?
– Нет. Но у вас так достоверно. Как же вы сумели так изобразить?
– Мне это было нужно – вот и изобразила. Я не Тургенев и не Пришвин. Я привлекаю природу лишь тогда, когда это нужно мне.
– Вы не любите природу?
– Я очень люблю природу, но не хочу, писать о ней скучно и пошло.
Он опять изумлен, потом вопит:
– Вот! Вот! А я-то думал, что природа обязательна! Я всегда пишу природу, хотя она мне не нужна! Мне это скучно, но я это делаю! Как жаль, что я не встретил вас раньше… Спасибо, большое вам спасибо!
– Спасибо не булькает! – трезво говорит Яна.
– Ну, разумеется, разумеется. Какой у нас сегодня день?
– Четверг был с утра.
– Значит, у вас есть неделя. Вы пишете заявку и в четверг относите ее с рукописью Нефедову. Он занимается договорами. Большого тиража мы вам не дадим. Сами знаете, народ не любит интеллектуальную прозу.
Яна серьезна и не отвечает на мою ухмылку. Интеллектуальная проза! Я – интеллектуалка! Дожили. А пусть хоть горшком назовут…
В общем, я как сыр в масле катаюсь. Только вот не люблю идиллий. Какая-то непонятная тревога мучает меня. Они такие милые люди, я-то знаю, что так не бывает. Или поздно в мои годы идти в услужение к кому бы то ни было? Я одергиваю себя – работа как работа: мне нравится заниматься с Кирюшей, мне нравится Яна и нравится Виктор.
Может быть, они слишком, чересчур предупредительны? Я ведь человек битый, не люблю, когда чрезмерно, боюсь. Иногда не выдерживают нервы и хочется нарушить идиллию. Или чтобы у Виктора с Яной произошел хоть маленький семейный скандал из-за не постиранной вовремя любимой сорочки. Хотя... с таким чистоплюем и идеалистом этот скандал может быть последним.
От Яны я за это время узнаю следующее:
– Только потеряв что-нибудь, мы осознаем ценность утраченного… (Шопенгауэр).
– Кто хвалит всех, не ценит никого… (Сэмюэл Джонсон.)
– Самый достойный человек – тот, кто прекрасней всего мыслит и действует… (Жорж Санд).
– Нет никого без пороков. Тот из нас наилучший, кто имеет их поменьше… (Гораций).
– Разлука для любви подобна ветру для пламени. Маленькую любовь гасит, большую – раздувает… (Лев Толстой).
А вот Лев Толстой этого не говорил. Нет, я вовсе не знаю, что именно и когда именно мог сказать Лев Толстой, какую пошлость выдрали из него составители афоризмов. Но я уже вычислила книгу, из которой Яна взяла этот афоризм. У меня есть такая книга. Мы с дочкой и ее подружками часто гадали по этой книге, наобум ее раскрывая и называя строчку сверху или снизу. Дело в том, что в той книге нет русских авторов, она составлена за границей, а потому половина авторских имен нам незнакомы или знакомы очень смутно.
На Льве Толстом я и ломаюсь. Я говорю, как будто лечу с высокой горки. Но говорю.
– Яна, это не Лев Толстой. И про покой и волю сказал не Гете, покой и волю вы взяли из какого-то другого сборника афоризмов. И тоже перепутали.
А Жорж Санд, хоть я ее и не люблю, все-таки не кретинка, чтоб претендовать на афористичность явно проходного банального текста…
Я не смотрю на Яну и потому не понимаю, почему она молчит. Я убеждена, что она бесится от ярости.
– Простите, – вдруг горячо, почти как Кирюша, говорит она. – Простите, я забыла, с кем разговариваю. Но меня так натаскали на эти афоризмы…
Я смотрю, наконец, на Яну. Она смущена, будто сказала лишнее.
– Натаскали? Кто?
– Да в этом ликбезе, где я училась. На каждом зачете и экзамене мы должны были выдать на-гора по двадцать афоризмов.
– Знаете, это чересчур легкая система обучения. Я бы сказала, легковесная. Вы гораздо умнее без афоризмов, поверьте мне.
– Я вам верю, – тихо говорит Яна.
– Наверное, в вашем учебном заведении заправлял какой-нибудь несостоявшийся адвокат?
– Откуда вы взяли? – почему-то испуганно говорит она.
И действительно, откуда я это взяла? Надо обязательно вспомнить. Сейчас мне гораздо любопытнее Яна и ее испуг, но она не намерена продолжать разговор на эту тему. Я, разумеется, тоже. Но почему она так испугалась?
За всеми вначале неприятностями (я испугалась, что Виктор Аполлонович, узнав меня, выгонит с порога), а потом приятностями вечера я как-то расслабилась, впала в эйфорию, размечталась.
Но потом вспомнила, что теперь мне надо следить за собой, полезла в сумку за косметичкой и увидела полученный мной давным-давно пакет. Интересно, сколько он пролежал в ящике?
Опять противная дрожь тревоги. Разумеется, я забыла про крем и вспорола письмо, чтоб поскорей узнать что-то… Что? Что хорошего я могла узнать в своей теперешней жизни?
Текст был не напечатанный. Значит, письмо частное. От какой-нибудь безумной поклонницы, вспомнившей обо мне? А такие бывали. Месяц назад ко мне явился мужик с мешком картошки на плече. Я сдуру открыла, он назвал мне имя-отчество, фамилию.
Потом сгрузил мешок. Из сумки достал кусок шикарного мяса, сало и бутылку самогона. Выглядел мужик, судя по лицу, чуть грубоватому, и по одежде, слесарем высокого разряда, может, слесарем-лекальщиком.
– Ч-что эт-то? – испугалась я.
– Да в деревню на Украину к теще ездили.
Она, нам сала и мяса дала, целый холодильник. Во льду оттуда тащили. А картошка наша…
– А я тут при чем?
– Так я и говорю, моя послала. Видит, что книжек твоих нет, вот и решила, что ты голодаешь.
– Я ее з-знаю?
– Она тебя знает. Она учительница литературы. Если б она осталась без работы – куда бы пошла? В продавцы вы не годитесь, а что другое, если тебе не двадцать, вам и не предложат.
Я отварила картошки, поджарила мяса. Мы уговорили шикарный обед под бутылку самогонки с Украины (это вам не водка из ацетона).
Смешно, но фамилия мужика была Хлебников.
К сожалению, таких поклонников не так уж много. Остальные, потеряв всякий ориентир в жизни, пишут мне о своих невзгодах, путая меня с бюро трудоустройства. Или с какой гуманитарной организацией. Я рыдаю над этими воплями, но помочь ничем не могу и не отвечаю на такие письма. Мне стыдно писать им, что живу ничуть не лучше, а может, и хуже. Ведь не поверят.
Почерк письма был удивительно похож на мой.
Ясный, четкий, круглый по-школьному. Дебильный, как я думала раньше, пока графолог, не зная, что это мой почерк, объяснил все по-другому, весьма лестно для меня.
Кто же это? Я заглянула в конец письма. Аля Сорокина!!! И я, лучшая подруга, не знаю ее почерка! Но ведь рукописи у нее на машинке, а писем мы друг другу не писали. Теперь ведь легче позвонить из другого города, чем написать. Да и не монолог получается, а диалог. А ведь письма идут так долго.
Алино письмо напугало меня до дрожи. Нет, ей, конечно, ничего уже сто лет как не грозит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31


А-П

П-Я