Велела мне везти ее туда в пятницу, послезавтра! Автобусом из Мэлбери в девять тридцать, все решено. И я ничего не могу поделать. Сила на ее стороне, и она знает об этом. Сила всегда была на ее стороне. У нас с Дженни нет денег. Больше нас никто не приютит, а она больше не хочет видеть Дженни. Ей положено учиться в школе, а мне — оставаться здесь и отрабатывать, на сколько смогу, те деньги, что тетя пожертвует на плату за обучение.
— Ну нет, — твердо заявил он, — этому не бывать, успокойся. Даже мисс Крю можно доходчиво намекнуть, что ей не удастся вот так, в одночасье выставить Дженни.
Почему ты не защищаешь сестру?
Она сжалась.
— Думаешь, я боюсь? Ну да, боюсь, но это бы меня не остановило. Если бы я была одна, ушла бы. Давно бы ушла. Если честно, я вообще не приехала бы к тетке. Здесь как в тюрьме. Но ведь у меня Дженни. Врачи сказали, что ей будет необходим хороший уход. А сколько мне удалось бы заработать? Едва ли достаточно, я ведь ничему не училась. Пришлось бы пойти в прислуги или работать в магазине. А как же я оставила бы Дженни одну на весь день? Я много думала о недорогой школе, чтобы Дженни там понравилось, и я бы устроилась туда на работу. Я о такой слышала. Но теперь ничего не успеть. Крейг, вот ты говоришь, что ей не удастся в одночасье выставить Дженни.
Удастся, и все будут на ее стороне. Понимаешь, она знает о том, что Дженни убегала из дома ночью.
— Как она узнала?
— Она не сказала мне как, но узнала. И конечно это ей на руку. Она говорила, как опасны подобные выходки, что этому надо положить конец. Все, что она говорила, было правильно, то же самое сказали бы все. Но она говорила это не из любви к Дженни, нет. А только для того, чтобы заставить меня подчиниться, чтобы я сделала все, что она велит. Теперь понимаешь, почему я убежала сюда, в свою рощу? К Дженни я идти не могу, пока не успокоюсь. Мне придется объявить ей, что ее собираются выставить. Только не знаю, как это сделать.
Все это время он одной рукой обнимал ее за плечи, и она ни разу не попыталась отстраниться. «А может, она просто не чувствует моей руки», — пронеслось у него в голове. Он взял ее за плечи обеими руками и крепко сжал.
— Розаменд, хватит! Если ты так и будешь повторять, что уже ничего не успеть, тогда мы действительно ничего не успеем. И тогда все пропало. А если ты перестанешь паниковать и послушаешь меня, то все удастся устроить, и очень даже просто. Ты готова внимательно меня выслушать?
— Да, я слушаю тебя.
— Так вот, для начала. Ты еще помнишь, что я просил тебя выйти за меня замуж? Ты не ответила ни «да», ни «нет», а мне не хотелось тебя торопить. Я и сейчас не хочу, поверь. Но дела, похоже, принимают серьезный оборот, и выпутаться из всего можно было бы как раз этим способом. Если бы мы были женаты, никаких проблем: забрали бы Дженни и уехали. У меня есть дом, у меня есть работа.
Все просто как дважды два. Но — тебе решать. Не знаю, говорил ли тебе, что люблю тебя, но, разумеется, ты давно это поняла. Я влюбился еще в твою фотографию, и чем дольше я здесь, тем больше теряю голову, с каждой нашей встречей. Себя я знаю очень хорошо и уверен, что мои чувства будут только усиливаться. Я не рисуюсь и не хочу разыгрывать эдакую мелодраму. Нам необходимо многое обдумать. А теперь — что ты скажешь? По-моему, я однажды уже описал тебе свои недостатки, да и сама ты их наверняка подметила. И сейчас я готов повторить: я буду о тебе заботиться и о Дженни тоже. И даю голову на отсечение, что со мной тебе будет лучше, чем с Лидией Крю.
Так как же?
Невероятно. Но с первой минуты их знакомства Розаменд всегда хотелось рассмеяться в ответ, даже когда он говорил возмутительные вещи, даже когда злил ее, внутри пружинкой дрожал смех, она еле сдерживалась. Дай она волю своему смеху, всей ее гордости и чувству собственного достоинства, которым ее учили с детства, пришел бы конец. Ведь невозможно смеяться и одновременно сохранять чувство собственного достоинства. Это несовместимо. Когда Крейг спросил: «Так как же?» — она всей душой почувствовала, как просто было бы ответить ему «да» и избавиться от всех тревог.
Он неожиданно наклонился и прислонился щекой к ее щеке, не поцеловал, а просто прижался. Неровно дыша, он прошептал ее имя. Она оттолкнула его.
— Нельзя! Нельзя! Это просто нечестно!
— С моей стороны или с твоей?
— С моей, конечно!
— Благодарю покорно за заботу, но я знаю, что делаю. Мы же не торговую сделку заключаем, пойми. Мы говорим о том, чтобы стать мужем и женой — начиная с этого дня — в радости и в горе, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас. Это совсем другое. Это значит, что все грядущее принимаем на себя мы оба, и если случится беда, ее опять же переживаем мы оба, и если придет радость, мы же оба ее и разделим. Здесь уже не существует понятий «честно», «нечестно». Лично я увяз в этой пучине по самое горло, а ты, конечно, можешь оставаться на берегу непобедимой и невредимой, но предупреждаю: я никогда не перестану тянуть тебя к себе.
— О, я тоже в пучине, тоже увязла, еще как, — то ли всхлипнула, то ли рассмеялась Розаменд.
Он сжал ее в объятиях. Слова больше были не нужны.
Она подняла лицо, губы их слились. Вот оно счастье, такое естественное и желанное… Как возвращение домой в непогоду. Как согретая приветным огнем комната после долгих странствий по холоду. Как пища после жестокого голодания, как вода в момент изнурительной жажды.
Крейг ощутил, что его лицо мокро от ее слез.
— Розаменд, почему ты плачешь? Все прошло, не о чем больше плакать.
— Потому и плачу — Милая моя глупышка!
— Да, я правда невероятно глупая. Не было никого… так долго. — Она безуспешно пыталась найти носовой платок.
— Вот, возьми мой.
Огромный мужской платок был идеально чистым и сухим. О слезах хорошо читать в романах Глории Гилмор, а в действительности от них становишься страшной и надо сморкаться.
— Ну как, теперь лучше?
Она сунула платок в карман своего старенького пальто.
Кивок означал «да».
— Ну что же, моя радость, поплакали и хватит, теперь давай займемся делами. Ты ведь не из тех, кто падает в обморок от неожиданностей, правда?
— Нет, не из тех.
— Это было бы весьма болезненно, да и земля сырая.
— Крейг, о чем ты?
— Ни о чем особенном, нет-нет, ни о чем таком, из-за чего стоило бы падать. Просто я хочу, чтобы ты вышла за. меня замуж завтра.
Это совсем не было неожиданностью, это само собой разумелось. Но она вдруг услышала свой голос, полный отчаяния.
— Нам нельзя!
— Ошибаешься, дорогая. Вчера утром я съездил в Мэлбери к дядиному адвокату и все разузнал. Мы с тобой взрослые, совершеннолетние люди, для регистрации брака нужно подождать одни сутки. Завтра утром в половине одиннадцатого мы можем зарегистрироваться. Позже;" можно будет устроить и венчание в церкви, если хочешь.
Это займет несколько больше времени, поэтому я выбрал регистрацию.
— Крейг…
— Дорогая моя, позволь говорить мне. С того самого дня, как я приехал сюда, я злюсь все сильнее и сильнее.
Ты не просто сбиваешься с ног от усталости и терпишь одни оскорбления. Все это даже мелочи в сравнении с массой весьма скверных событий. В деревне пропали две женщины. Одну их них убили несомненно, другую — вполне возможно. Дженни тайком убегает из дому и где-то бродит по ночам. Теперь мисс Крю хочет отослать ее в абсолютно неизвестную школу. Пока получается, что все «за» на ее стороне, и тебе одной не одолеть твою милую тетушку. Я для нее никто и не могу ни во что вмешаться, но когда мы поженимся, разговор будет уже совсем другой. Мисс Крю ведь не опекунша Дженни?
— О нет.
— Значит, мы можем просто забрать Дженни — и в путь, никто нам и слова поперек не скажет. Но мы ничего не сможем предпринять, пока у меня не будет законного права забрать тебя с собой. Я не стану торопить тебя после обручения, как и сейчас не хотел бы, но ты должна дать мне право заботиться о вас обеих. Как только я его получу, все пойдет как надо. Розаменд, я должен забрать вас отсюда!
Как часто она гуляла по этой роще и находила в ней утешение. Л теперь она показалась ей такой холодной и такой пустынной… Ей захотелось попасть туда, где свет и люди. Куда угодно, лишь бы подальше от Крю-хаус и от тети Лидии. Сама она не могла позаботиться о Дженни, а Крейг позаботится о них обеих.
Глава 28

В тот же день в половине третьего Николас поднял голову от чертежа. Свет ему загородил неслышно подошедший Хауард, секретарь мистера Берлингтона. Этого типа Николас откровенно недолюбливал. Размеры чертежа были очень малы и требовали предельного внимания и аккуратности, поэтому Николас не скрывал раздражения. Ох уж эти секретари, шныряют везде и всюду, неожиданно вырастают прямо перед твоим носом — кому такое понравится? Хауард не просто тип, а отвратительный тип. Теперь он произнес, сосредоточив взгляд на своем длинном вислом носу:
— Мистер Берлингтон желал бы видеть вас, Каннингэм Хауард с видом конвоира ждал, пока Николас встанет.
Еще хорошо, что этот тип не ввалился в кабинет мистера Берлингтона, а просто впустил его и удалился с осуждающим видом.
Вполне уютный кабинет располагался в бывшей гостиной, где сменявшие друг друга хозяйки поместья Доллинггрейндж музицировали или сидели у трех высоких окон за вышиванием. Тогда окна занавешивались дорогими портьерами, теперь же их не было. Светло-зеленые стены смотрелись довольно уныло. Два новых коврика заменили изысканный ковер, который вместе со старинной мебелью был продан с аукциона. В комнату поставили рабочий стол, книжные шкафы, бюро для хранения документов и несколько весьма удобных стульев.
За столом сидел мистер Берлингтон — худощавый, раздражительный и острый на язык джентльмен. Он был к тому же неглуп, иначе бы не сидел в этом кресле. Что да, то да, хотя никаких иных достоинств Николас в нем не замечал. Начальник быстро сказал:
— Входите и закройте дверь!
Николас повиновался. В кабинете он увидел еще одного человека. Тот смотрел в окно, но сразу обернулся и подошел ближе. В обществе его вполне можно было и не заметить: рост средненький, ни худой, ни толстый, очки в неяркой оправе, вся цветовая гамма, как защитный покров. Редкие белесые волосы мышиного оттенка, невыразительное лицо, совершенно неприметная одежда. Мистер Берлингтон повернулся к незнакомцу и сказал:
— Это Николас Каннингэм. Пусть он сам даст вам отчет о том разговоре, что я провел с ним утром.
По спине Николоса пробежал холодок. Он понял, что неприметный джентльмен — заметная персона. Даже очень заметная персона. Его представили этой важной персоне скорее как обвиняемого в зале суда, чем как просто подчиненного.
По-прежнему безымянная важная персона опустилась на стул. Николасу тоже было ведено сесть. Он сел на стул, явно предназначенный ему заранее, лицом к свету, льющемуся их трех незанавешенных окон. Мистер Берлингтон произнес:
— Итак, Каннингэм.
— Я не совсем понимаю, с чего мне следует начать, сэр.
— Вам следует повторить весь наш утренний разговор, — нахмурился мистер Берлингтон, — с той самой минуты, как вы вошли сюда и закрыли за собой дверь. Что вы говорили, что вы делали.
Странная задачка. Что-то вроде проверки на внимание. Он ответил:
— Вы сидели за столом и что-то писали. Я подошел к вашему столу и сказал: «Это случилось опять, сэр».
— И что вы имели в виду?
— Вы хотите, чтобы я рассказал обо всем, что произошло до того?
— Разумеется.
— Около месяца назад я обнаружил у себя в кармане странный листок бумаги. Казалось, что он уже пролежал там некоторое время, но я не знаю, как он туда попал.
Листок был помятым и потрепанным. На нем что-то было написано карандашом, очень бледно, но слова не были английскими, и буквы тоже.
Важная персона с неважнецкой наружностью наконец заговорила:
— И что же это были, по-вашему, за буквы?
— Я подумал, что, может, русские или это алфавит одного из восточноевропейских языков.
— Почему вы так подумали?
— Потому что они были не латинские.
— Вы понимаете по-русски?
— Нет, сэр.
— Какие языки вы знаете?
— Французский, немного немецкий, ну и латынь слегка, на уровне школы.
— И вы не смогли прочесть записку?
— Нет, сэр.
— Что вы с ней сделали?
— Решил, что лучше показать ее мистеру Берлинпону.
— Что заставило вас так подумать?
— Я подумал, что записка на русском и что лучше показать ее ему.
Еле заметным жестом Николасу дали понять, что ему следует держаться спокойнее. Мистер Берлингтон попросил его продолжать.
— Сегодня утром я получил еще одну записку, и это мне Уже совсем не понравилось. Я спустился к завтраку, и моя тетя подала мне смятый листок. Накануне вечером она зашивала дыру в кармане моего пиджака и обнаружила листок между подкладкой и материалом. Он, видимо, провалился в дырку. Тетя подумала, что листок, вероятно, мне нужен.
Тихим голосом незнакомец снова задал вопрос:
— Она прочла, что было в записке?
— Она никогда не читает личных писем.
— Но она могла подумать, что это не личное. Читала она его?
— Не знаю.
— Вы ее не спросили?
— Нет, — Николас немного покраснел.
— Почему?
— Не хотел показывать, что это для меня важно.
— Вполне понятный довод, если бы записка не была личной. А могла она быть личной?
Последние слова были произнесены совсем тихо, но ему словно бы направили в лицо прожектор. Совершенно неожиданно.
— Нет, сэр, — сказал он, надеясь, что не слишком долго раздумывал над ответом.
— Может, вы объясните поточнее?
— Я не знал, что было в записке. Я вспомнил тот листок и подумал, что это такой же. Мистер Берлингтон не хотел, чтобы эта история обсуждалась.
— И вы не прочли ее сразу?
— Нет, только когда остался один. А при тете просто сунул в карман, чтобы она сочла ее просто безделицей.
— А вы уже решили для себя, что это не безделица?
— Я подумал, что ее необходимо также показать мистеру Берлингтону.
— И когда вы решили показать ее?
— Как только прочел.
— Сейчас я сам ее прочту, — сказал незнакомец тем же тихим голосом. Листок достали из записной книжки, очки склонились к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31