— Где я?
— Где-то на Швабской горе. В «пансионате» Шликкена. А я — Буша. Как вы себя чувствуете?
— Не знаю. Мне очень хочется пить.
— Потерпите. С обслуживанием здесь, конечно, не шикарно. Где вас так трахнули по голове? Она у вас, как бутон туберозы, раскрылась на две половинки.
Снаружи послышались шаги, потом загремел ключ в скважине и кто-то открыл дверь. Кальман все еще лежал с закрытыми глазами. По тяжелым шагам он определил, что в камеру вошел охранник.
Охранник подошел к Кальману и тронул его за плечо.
— Вставать, вставать быстро!
Кальман приподнялся, голова у него кружилась.
Они брели по длинному коридору; Кальман дышал с трудом, сырой прохладный воздух словно давил на него. На лестнице он еле передвигал ноги, охранник поддерживал его. Он еще не совсем пришел в себя, не помнил, что с ним случилось; у него закружилась голова, и вновь подступила тошнота. Они остановились перед дверью. Кальман, сгорбившись, прислонился к стене, а охранник постучал в дверь, а затем вошел. Что-то доложил по-немецки, затем шагнул назад к Кальману и ввел его в комнату, где, опершись о письменный стол, стоял мужчина в белом халате. Сквозь очки в золотой оправе он с интересом взглянул на Кальмана. Затем махнул рукой охраннику, отпуская его. Когда охранник ушел, он спросил, говорит ли Кальман по-немецки. Кальман кивнул. Тогда врач предложил ему сесть. Дождавшись, пока Кальман опустится на стул, он подошел к нему, взял его за руку и стал измерять пульс, поглядывая на часы.
— Как вас зовут?
Кальман внезапно задумался: какой же фамилией ему сейчас назваться?
— Не знаю, — прошептал он. — Мне плохо. — Он приложил ладонь к лицу и вдруг почувствовал, что сейчас же умрет.
Врач отпустил его руку, слегка потрепал за подбородок, оттянул веки и заглянул в глаза. Потом сказал:
— Снимите пиджак и рубашку.
Только с его помощью Кальману удалось раздеться и лечь навзничь на скамейку, покрытую простыней. Его бросало то в жар, то в холод. Зубы у него стучали. Врач внимательно осмотрел его.
— Вам дурно?
— Очень плохо. Меня тошнит.
Врач сделал ему укол в руку и сказал, что он почувствует сейчас облегчение. Потом посадил его и снял с головы повязку. Задумчиво разглядывал он рану в несколько сантиметров длины, наложил на нее мазь и снова перевязал чистой марлей. Закончив перевязку, он сказал:
— Однако вас основательно стукнули. Открытая рана в четыре сантиметра и сильное сотрясение мозга. Вам все еще дурно?
— Сейчас мне немножко лучше.
— Вы уже помните, как вас зовут? — спросил врач и усадил Кальмана на стул. — Наденьте рубашку. — Пока Кальман с трудом одевался, врач снял очки и, моргая, посмотрел на него. — Весьма неприятная штука, если человек не может вспомнить своего имени. — Кусочком замши он протер стекла очков. — Хотя, — продолжал он задумчиво, — сильное сотрясение мозга может повести к временной потере памяти, особенно у тех лиц, кто страдает эпилепсией. — Врач надел очки и поправил их на носу.
Кальману стало не по себе: в словах врача ему почудился скрытый намек. Однако он сделал вид, что не понял его, и смотрел куда-то в сторону. Врач стоял спиной к Кальману и раскладывал свои инструменты.
— Профессора еще не арестовали, — проговорил он. — Даже если они будут утверждать, что он схвачен, знайте, что его не поймали.
— Вы знакомы с господином профессором? — спросил Кальман.
— Будучи студентом, я слушал его лекции.
В комнату вошел молодой офицер и что-то тихо шепнул врачу, который, глядя на Кальмана, спокойно произнес:
— Он не понимает по-немецки; мы можем спокойно говорить.
— Его можно допрашивать?
— Можно, — ответил врач, — но доложите господину майору, что у него серьезное нарушение памяти и сравнительно частые приступы эпилепсии. Вот только что был такой приступ.
Кальман понимал каждое слово. Зачем врач сказал о нем, что он не понимает по-немецки и что у него был приступ эпилепсии? Можно ли принять его сообщническую услугу?
Молодой офицер пожал руку врачу, потом потянул Кальмана за рукав и повел в кабинет майора Шликкена.
Шликкен стоял в небрежной позе, не двигаясь. Он словно ощупывал взглядом Кальмана. Потом кивнул офицеру, чтобы тот посадил его на стул. Когда офицер вышел из кабинета, Шликкен подошел к письменному столу, взял со стола папку и, прохаживаясь по комнате, перелистывал подшитые там бумаги, на некоторых задерживая взгляд. Потом он остановился перед Кальманом. Дружелюбно, хотя и без улыбки, предложил:
— Хотите конфетку? — и, достав из кармана бумажный пакетик, протянул его молодому человеку.
— Спасибо, не хочу, — слабым голосом ответил Кальман.
— Жаль, что вы не любите конфет. — Майор достал одну конфетку и опустил в рот. — Очень вкусные. — Положив пакетик на стол, он вернулся к Кальману и предложил ему ответить, как его зовут, когда и где он родился, назвать девичью фамилию матери, а также сказать, где и когда он был ранен. После каждого ответа Шликкен заглядывал в папку.
— Потрясающе, — проговорил он. — Все данные совпадают. — Закрыв папку, он бросил ее на край стола. — В настоящее время это просто редкость!
— Мне хотелось бы знать, за что меня арестовали? Из моих документов вы можете видеть, что я инвалид войны. Я сражался на фронте. Недаром же я получил Железный крест. — Кальман подумал о наставлениях Шавоша. Помнить: документы у него отличные, никто и ничем не сможет доказать, что он не Пал Шуба.
— У вас есть еще какие-нибудь вопросы? — спросил майор невозмутимым тоном, с удовольствием посасывая конфетку.
Кальман чувствовал сейчас себя лучше — помогла инъекция.
— Я венгерский подданный, — решительным голосом сказал он. — И требую, чтобы меня передали венгерским властям.
Шликкен с радужным выражением лица прогуливался по комнате. — Больше вопросов у вас нет? — Кальман отрицательно мотнул головой. — А требований?
— Тоже нет.
— Право, мне это радостно слышать, — проговорил майор и отошел к окну. Как бы стоя перед зеркалом, он пригладил свои волосы. — Ну что ж, послушайте меня, друг мой, и заметьте себе следующее: здесь, в этом здании, заведен такой порядок, что я спрашиваю, а вы отвечаете. — Шликкен вытер пальцы носовым платком. — Если ваши ответы удовлетворительны, то вы, пожалуй, еще можете просить. — Он снова приблизился к Кальману. — Можете просить, мой дорогой друг, вежливо, деликатно просить, но не требовать. Понятно?
Кальман взглянул в глаза немцу.
— Извините, — смело сказал он, — но я до тех пор не стану отвечать на ваши вопросы, пока вы мне не скажете, в чем вы меня подозреваете.
— Из чего вы заключаете, что я вас в чем-то подозреваю?
— Вы меня арестовали.
Шликкен вернулся к письменному столу, взял сигарету и закурил.
— Пока мы вас арестовали только потому, что вы попытались убежать, когда вас попросили предъявить документы, и напали на одного моего сотрудника. Закурите?
Кальман ощупал свои карманы.
— У меня все отобрали.
— Пожалуйста. — И Шликкен протянул ему коробку с сигаретами. Кальман взял одну и поблагодарил. Майор подождал, пока он закурит, потом продолжал: — Что вам известно о Марианне Калди?
Кальман пустил кольцо дыма.
— Мне ничего о ней не известно. — Из этого вопроса Кальман понял, что Марианну не удалось схватить.
Шликкен развел руками.
— Этого не может быть. Вы вот уже несколько месяцев служите садовником на Вилле. Хоть что-то вы все-таки знаете о ней?
Кальман вскинул брови.
— Утром и после обеда она имела обыкновение гулять в саду.
— Великолепно! Итак, утром и после обеда. А не знаете ли вы случайно, имела ли она обыкновение есть, спать, купаться?
Кальман видел, что майор издевается над ним.
— У меня такое ощущение, что и спать и есть она тоже имела обыкновение. Пожалуй, и купаться тоже.
— Прекрасно, молодой человек. Меня просто трогает ваша осведомленность. Примите мое признание. — И Шликкен с такой силой ударил Кальмана по лицу, что тот без сознания свалился на пол. А Шликкен как ни в чем не бывало крикнул в дверь, чтобы принесли ведро воды. Через несколько минут в комнату вошел его шофер Курт. Он бесстрастно склонился над Кальманом и стал брызгать водой ему в лицо.
Когда Кальман пришел в себя, Курт хотел выйти из комнаты, но Шликкен кивком показал ему, чтобы он усадил Кальмана на стул. Шофер поднял его с пола и посадил. Голова Кальмана бессильно упала на грудь. Он вновь ощутил приступ тошноты.
Шликкен потер подбородок.
— Ну ладно. Первая партия отложена. Начнем вторую. В каких взаимоотношениях вы были с девушкой?
— Я служащий. Она давала мне указания, я их выполнял.
— Браво, это складный и толковый ответ. Ну, а если я так спрошу: какие между вами были отношения?
— Я опять же не могу сказать ничего другого. — Кальману придавало силы сознание, что Марианне удалось бежать.
Шликкен в задумчивости стал ходить по комнате.
— Посмотрите как следует на этот перстень, — проговорил майор. Кальман поднял голову. На ладони у Шликкена сверкал толстый перстень с печаткой. Кальман сразу узнал его. Это был перстень Хельмеци.
— Его вес сорок граммов. Им можно сильно ударить. Если я поверну эту золотую сирену — или Монику, как я ее называю, — вот таким образом, как сейчас, — видите, — то это значит, что я нервничаю, потому что ответ ваш не удовлетворил меня.
Кальману показалось, что такая напыщенная манера Шликкена не больше как поза, а в действительности он расчетливый и беспощадный человек. И снова он подумал о том, что ему нельзя бояться. Разумеется, очень легко сказать: «Не бойся!» А что ему делать, если он не сможет вытерпеть боль?
— Вы можете убить меня, — проговорил Кальман глухим голосом, — но я все равно не смогу ничего добавить. Знаете, когда я был ранен под Урывом…
Шликкен театральным жестом поднес руку ко рту и, словно обращаясь к перстню, заговорил, прервав Кальмана:
— Спокойствие, Моника, спокойствие! Друг наш расчувствовался на мгновение. Давай-ка послушаем его. — Он взглянул на свою жертву. — Итак, продолжайте; очевидно, вы сейчас расскажете о том, как получили Железный крест?
— Мне нечего больше сказать, — промолвил Кальман.
Майор деланно рассмеялся и, подойдя к окну, посмотрелся в стекло, как в зеркало.
— Надеюсь, вы это не серьезно? — Затем, повернувшись к Курту, Шликкен приказал ему, чтобы тот привел женщину за номером три. Шофер удалился. А майор, напевая что-то, прохаживался по комнате. Он так припечатывал каблук к полу, точно отрабатывал парадный шаг. Вышагивая так, он разглагольствовал о пагубности лжи. Кальману надоело его философствование.
— Господин майор, чего вы от меня хотите? — спросил он.
Шликкен остановился у сейфа.
— Откровенных ответов. Вы должны ясно понять, что сейчас война. Я все подчиняю интересам германского рейха.
— Да, но я за германский рейх пролил кровь, сражаясь за него, стал инвалидом.
— И получили Железный крест… — На этот раз в голосе майора уже не чувствовалось издевки.
Курт ввел в комнату Рози. Когда она увидела Кальмана, то на мгновение остановилась, потом с опаской приблизилась нерешительными шагами. Она не смела взглянуть на него.
— Подойдите-ка сюда, милочка, — сказал Шликкен. — Станьте вот здесь, рядом со мной, вот так, прекрасно. Взгляните, пожалуйста, на этого молодого человека. Вы знаете его?
— Знаю, — произнесла она тихо. — Это Пали, садовник. — Рози откинула назад волосы, нависшие на лоб.
Шликкен кивнул.
— И будьте любезны, скажите, что вам известно об отношениях Марианны Калди и Пала Шубы.
— Простите, я… — начала было Рози, но снова замолчала; потом, повернувшись к Кальману и, словно собравшись с духом, сказала: — Дорогой Пали, не сердитесь, но я рассказала, что вы были любовником барышни. Я вынуждена была…
— Так. И откуда вам это известно? — допытывался Шликкен.
— Знаю, — проговорила кухарка, пожав плечами. — Я видела, как они миловались…
— Это неправда! — запротестовал Кальман. — Стыдитесь! — возмущался он, думая о том, что Марианна сумела спастись и никто не сможет доказать их связь.
Рози пришла в замешательство; она беспомощно смотрела на майора. А тот уже отвернулся от нее.
— Итак, Рози лжет, — сказал он Кальману. — Это, конечно, весьма прискорбно. — Затем обратился к кухарке: — Ну, не тряситесь же так. Возьмите, пожалуйста, конфетку. И не благодарите. Я даю ее вам от чистого сердца. Можете идти. Курт, проводи ее, — произнес он по-немецки, — и приведи женщину под номером один.
Когда шофер и Рози вышли, Шликкен присел на край стола и сказал:
— Я не признаю в игре ничьей. А вы?
— Я не люблю играть в шахматы.
— А я люблю. Ведь и жизнь не что иное, как серия захватывающих партий… Вообще же вы решительно нравитесь мне. Интересный тип… Как вы думаете, где может скрываться фрейлейн Калди?
— Господин майор, поверьте, я не знаю. А что я был любовником барышни — это болтовня… Как можно представить себе, чтобы такая интересная девушка, как барышня, вступила в любовную связь с инвалидом войны, эпилептиком?
— Вот об этом-то и речь, Шуба! Это как раз то, что смущает меня. Во-первых: почему вы отрицаете эту связь, хотя ничего преступного в ней нет? И во-вторых: чего ради Марианна Калди вступила в связь с калекой? Ведь вы, по сути дела, калека.
Даже много лет спустя Кальман не раз задумывался над тем, как он сумел сдержаться и не выдать своих чувств, когда Курт с помощью эсэсовца буквально втащил в комнату Марианну. Он ощущал на себе взгляд болотно-зеленых глаз Шликкена, наблюдавшего за каждым его жестом, за каждым еле уловимым изменением в лице. Ошеломленный, смотрел Кальман на истерзанную девушку.
Марианна, наверно, была еще больше ошеломлена, чем Кальман. Запавшие и оттененные синими кругами глаза выражали страдание. Майор поднял стул, стоявший у стола, и легко поставил его посредине комнаты, метрах в двух от Кальмана; затем кивнул девушке, чтобы она села.
Марианна посмотрела на Шликкена и тихим голосом попросила воды. По его приказу Курт принес воды и дал девушке напиться.
— Пейте еще, — подбодрил ее майор. Марианна знаком показала, что больше не хочет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37