Это маленькое насекомое — наш лучший друг.
Пчёлы, бабочки, мухи, жуки, — кого только не встретишь в жаркий летний день и в поле, и на лесной полянке — везде, где цветы раскрывают душистые венчики. Вот на цветок опустилась красивая муха, жёлтая с чёрными полосками. Она с виду похожа на маленькую осу, но её можно безопасно взять в руки, только поймать не легко: она то застынет в воздухе, то метнётся в сторону — глазом не уследишь. Её пища — сладкий сок растений. Вот она опять повисла в воздухе, но уже не над цветком, а над веточкой, которую облепили тли. На что они понадобились мухе-сирфиде?
Она коснулась веточки брюшком, опять взмыла кверху и исчезла. Тли и испугаться не успели, сидят и пьют сладкий сок так же спокойно, как и прежде. Они и не заметили, что рядом с ними на ветке появилось что-то крохотное, белое, с перламутровым блеском. Это сирфида успела отложить яичко. В лупу видно, какое оно хорошенькое: украшено тонкими рёбрышками, длиной раза в три больше взрослой тли. Муха-мать пристроила своё потомство и улетела. Тли на него не обращают внимания, и яичко тихо зреет на солнце. Вот уже на одном его конце отлетел кусочек скорлупы. Кто там выглянул в отверстие, как в окошечко?
Что-то странное: не голова, а точно клюв, острый, как шило. Выглянул и снова спрятался, опять выглянул и уже не спрятался, а высунулся больше и за ним из яичка выполз и сам червячок — личинка мухи-сирфиды. Она крошечная, совсем не похожа на красавицу мать, скорее напоминает патефонную иголку. Спереди, как остриё иголки, торчит острая -трубочка, она может высовываться и втягиваться. Головы, собственно, у личинки нет: она вся — мускульный мешок. Спереди, через трубочку, личинка насасывает пищу, сзади выбрасываются остатки пищеварения. Ног нет, и они не нужны: личинка съёживается, растягивается и так ползает довольно быстро. А пища? Ну, её сколько угодно кругом: мать отложила яичко посреди целого стада тлей, выбирай любую. Взрослая муха питается только соком цветов. Но инстинкт заставил её отложить яичко там, где личинка найдёт нужную ей пищу. За свою короткую жизнь личинка сирфиды успевает высосать сотни тлей. Это наш неоценимый помощник в борьбе с ними.
Случается, что новорождённая личинка успела ещё выползти. из яичной скорлупы только до половины, а тут перед самым носом сидит большая жирная тля. Личинка тотчас же вцепится в добычу, хотя задняя половинка её тела ещё осталась в скорлупе. Соки тли наполняют, раздувают переднюю половину тела. А тут подвернулась вторая тля, за ней — третья… Скорлупка врезается в распухшее тело личинки, теперь выбраться на свободу не так-то просто. Личинка долго крутится и бьётся, пока вытащит из яйца и заднюю половину тела. Попробуйте найти где-нибудь ещё более жадное существо!
Зато и быстро же она растёт, а с ростом увеличивается и аппетит. Наконец, покушав в последний раз, личинка съёживается, становится похожей на коричневый бочоночек и замирает. Внутри этого бочоночка личинка превращается в куколку, а куколка — во взрослое насекомое.
Пройдёт несколько дней. И вот из бочонка выглядывает большая голова с яркими глазами. Красавица сирфида выбирается на свободу. На спине её расправляются лёгкие прозрачные крылышки, она смачивает передние лапки слюной и старательно протирает ими глаза. Ещё несколько минут — и она стремительно взлетает и исчезает.
Вы найдёте её на цветах, сладким соком которых она питается. Но вскоре наступит время откладки яичек, и она вернётся к растениям, заселёнными тлями.
Борьба с мухами — полезное и нужное дело. Но если в вашу комнату залетела и бьётся на стекле красивая жёлто-чёрная сирфида — откройте окно и выпустите её. Эта муха — друг вашего сада и огорода.
Летом на растениях можно найти маленькие белые или желтоватые пушистые шарики, словно сделанные из ваты. Они висят на кустиках сурепки, на мяте, лебеде, шалфее, на свёкле и даже яблоне.
Многие шарики похожи с виду, но сделаны разными хозяевами. Иногда там сидит пёстрый паук-бродяга, не делающий себе паутины, как другие пауки. Из своего уютного домика он промышляет разбоем. Выскакивает и хватает всех, кто зазевался: бабочку, муху, а то и жука.
Высосав жертву, он часто привязывает её пустую шкурку к крыше своего разбойного гнёзда, точно индеец, украшающий себя скальпами.
Иногда шарик делает и паучиха, но в середине его лежат её крошечные прозрачные яички. Скоро они созреют и превратятся в маленьких паучат.
А вот шарик, сделанный совсем другими хозяевами. В нём спрятан крошечный сот, но не из восковых ячеек, а из шёлковых белоснежных кокончиков, с выпуклыми крышечками. Кокончиков бывает до сотни. Они так тесно прижаты друг к другу, что становятся от давления гранёными, как пчелиные соты. Кто же их сделал?
Осторожно переношу маленький шёлковый сот в стакан и завязываю его кисеёй. Что же в нём делается? Ничего. И день и два. А на третий день в маленьком соте началась работа.
Через сильную лупу видно: белые крышечки на ячейках шевелятся. Чьи-то чёрные челюсти быстро подрезают крышечку изнутри, по правильной круговой линии. Ещё несколько ударов — и крышечка отваливается, а из отверстия показывается маленькая чёрная головка с длинными дрожащими усиками. Тонкие ножки опираются на край кокона, из него, как из глубокого колодца, выбирается крошечное (в один-два миллиметра) перепончатокрылое насекомое с металлическим блеском. Это — наездник из браконид.
Тут же, на краю кокона-колыбельки, он приводит себя в порядок: ведь он только что вышел из куколки, лежавшей в коконе. Загибая задние ножки, наездник чистит ими крылышки, смачивает передние лапки слюной и старательно трёт ими большие блестящие глаза. Через минуту, пригретый утренним солнышком, он поднимается в воздух и исчезает.
Я выношу стакан в сад и продолжаю наблюдать, как другие наездники выбираются из своих кокончиков.
На другое утро, там, где разлетелись наездники, на кустиках шалфея, среди мирно грызущих его листья гусениц, началась страшная суматоха. Укрепившись ножками на травинке, они хлещут верхней половиной тела, как кнутом, по воздуху и корчатся, точно от боли. Некоторые даже падают на землю, не удержавшись при сильном размахе.
Что за причина суматохи? Оказывается — мои наездники. Они порхают вокруг гусениц, пугливо отлетают и опять возвращаются. Но они уже сыты соком цветов. Что им здесь нужно?
Вот один наездник быстро подлетает к гусенице, садится на неё и колет её крошечной трубочкой-яйцекладом, находящимся на конце его брюшка. Гусеница опять хлещет верхней частью тела по листку и по ветке. Она убила бы наездника, попадись он ей. Но он уже отлетел, сидит на соседней ветке, трёт лапками глаза и оправляет крылышки. Дело сделано: в тело гусеницы он успел отложить яичко. Гусеница билась и пугала наездника инстинктивно, бессознательно, но мы знаем: в яичке наездника — её погибель.
Мать-наездник, пристроив таким образом свои яички, заползает под травинку или листок и умирает.
Гусеницы успокаиваются. По виду нельзя отличить здоровых от уколотых. Все они опять принимаются за еду.
Яичко в теле гусеницы живёт совершенно удивительной жизнью: соки тела гусеницы, проникая через тонкую скорлупу, питают его, и оно начинает расти, удлиняется, даже ветвится. Подумайте, яйцо — и вдруг растёт! А гусеница тоже продолжает жить и кормиться и успевает запасать столько пищи, что соков её тела пока хватает и на странного гостя.
Проходит несколько дней, и на ветвистом яйце в теле гусеницы появляются перетяжки. Теперь оно походит на бусы. А затем из каждой бусинки выходит крохотная личинка наездника, из одного яйца — целая семья. Личинки сразу принимаются за работу: они пьют соки хозяйки, но вначале не трогают ни одного из важных для жизни органов. И потому гусеница продолжает жить и питаться, хотя и более вяло, пока выросшие личинки не заполнят всего её тела.
Но что за беда? Она им больше не нужна. И острые челюсти личинок впиваются в стенки тела заживо съеденного хозяина. В эту минуту гусеница имеет странный вид: из тела её точно вырастают маленькие иголочки, но каждая из них живёт и извивается. Это личинки наездника вылезают сквозь прокушенную кожу.
От гусеницы осталась почти одна шкурка, но она ещё слегка дёргает головой, шевелит ножками. Личинки наездника, вышедшие из неё, выпускают изо рта тонкие нити и дружно начинают плести шарик, с которого начался наш рассказ.
Некоторое время ещё видно, как они копошатся внутри, затем общий шарик становится плотным и непрозрачным.
Если его разрезать через несколько дней, окажется, что в этой общей оболочке каждая личинка ухитрилась сплести ещё отдельный кокончик и в нём превратилась в куколку. Это и есть белые соты, которыми мы любовались. Через неделю или две из этих кокончиков вылетит новое поколение наездников и опять они полетят откладывать свои яички в гусениц. Крохотки наездники — наши большие друзья, они уничтожают вредных гусениц.
А около кокона ещё сидит умирающая гусеница. Иногда в суматохе её даже привязывают к шарику, иногда все кокончики располагаются вокруг неё и она выглядывает точно из белоснежной муфты. Она дёргает головой и слабо шевелит ножками. В ней тлеет искра угасающей жизни. Приходят муравьи и утаскивают её. В природе ничто не пропадает.
ГОЛУБОЙ ХРАБРЕЦ

Как случилось, что в боку корзинки оказалась дырка, через которую вывалился крольчонок, этого никто не знал. А корзинку продолжали нести и донесли до маленького домика в лесу.
— Получай, стрекоза! — проговорил такой густой и громкий бас, что крольчата в корзинке вздрогнули. А было их целый десяток. И все как один — голубые.
— Дядя Степан, спасибо! Спасибо! — закричала маленькая девочка и запрыгала так, что косички у неё на спине тоже запрыгали.
— Один, два, три, четыре, — считала она, ласково трогая пушистые спинки, и вдруг вскрикнула: — Дядя Степан, а где же десятый? Тут только девять.
Стали искать. Осмотрели корзинку, нашли дырку и очень огорчились.
— Беда-то какая! — сокрушался дядя Степан. — И как это я недоглядел!
— Страшно-то ему как, наверно, одному, — грустно сказал Иринка. — Он такой маленький! Его съест кто-нибудь: лисица, а может, волк…
Десятый, и правда, сначала очень напугался. Где вывалился из корзинки — там и остался сидеть, прижавшись к густому кустику травы. Сидел и дрожал. Ух, как дрожали его ушки хвостик и маленький розовый нос.
А шаги на тропинке становились всё глуше и скоро совсем затихли.
Однако время шло, но ничего страшного как будто не случилось. Крольчонок постепенно успокоился и перестал дрожать. Он отодвинулся от кустика травы и не спеша запрыгал по тропинке, где только что проехали в корзине девять его братцев и сестриц. Так бы он, вероятно, допрыгал до маленького домика в лесу, и тогда не было бы и этого рассказа, как вдруг…
Шлёп! На тропинку перед самым носом крольчонка выпрыгнула из травы огромная лягушка, и сама, видно, напугалась: так и осталась сидеть, расставив лапы и выпучив глаза. А Десятый, не помня себя от страха, повернулся и кинулся бежать в самую чащу леса.
Он бежал всё дальше и дальше, пока не наткнулся у поворота на большую кучу хвороста, влетел в неё да так и замер под спасительной крышей.
Ночью Десятый, должно быть, успокоился и поспал, потому что утром с первыми лучами солнца выбрался из хвороста, сел и огляделся довольно храбро. Он проголодался и не прочь был позавтракать.
Около самого его носа колышется травинка и пахнет очень аппетитно, как будто говорит: «Съешь меня, пожалуйста!»
Десятый осторожно ухватил травинку зубами. Ах, как вкусно! А рядом растёт другая, такая же сочная. Крольчонок потянулся уже храбрее и управился и с ней, а там пошла третья, четвёртая…
Десятый уже не церемонился и щипал травинки, пока не наелся досыта. Тут он совсем расхрабрился, растянулся на пригретом солнышком пеньке и даже ножки вытянул, но вдруг насторожился: на тропинке появился страшный зверь, весь колючий, с длинным рыльцем. Он бежал и пыхтел и топал по дорожке, наверное, думал, что весь лес — его собственный.
Крольчонок проворно вскочил и юркнул в хворост, а колючий зверь шариком прокатился мимо. Было страшно. Очень. Но скоро Десятый передохнул и осторожно забрался на верхушку своего домика из сухих веток.
Колючий зверь покатился по дорожке обратно. Он фыркал, топал и вдруг у самой кучи хвороста схватил большого жирного червяка.
Крольчонок испугался ежа теперь не так сильно. Он только до половины запрятался в сучья, а голову выставил наружу и наблюдал, как тот разделывался со своей добычей.
Прошло немного дней, и Десятый уже почувствовал себя в как дома. Сердитого ежа он совсем перестал бояться и только слегка сторонился, заслышав, его топот на тропинке, а как-то раз не отпрыгнул и даже мордочку к ежу протянул: дескать, давай познакомимся!
— Убирайся! — фыркнул ёж и побежал дальше.
Десятый и тут не испугался: не хочешь — не надо. И весело затрусил своей дорогой.
Вот на тропинке что-то лежит, палочка или прутик… Тихонько лежит, совсем не страшное. Крольчонок подскочил поближе. Ну-ка, что это такое?
— Ссс… — тихо проговорила палочка, — ссс… — И пошевелилась. Конец её приподнялся, на нём оказалась маленькая голова, и два холодных глаза уставились прямо на кролика. — Ссс… — повторила змея и, извиваясь, поползла по тропинке.
Ушки и лапки бедного кролика похолодели, а большие глаза наполнились слезами. Он сидел и смотрел, палочка извивалась и извивалась, и холодные немигающие глаза блестели всё ближе, ближе…
Вдруг откуда ни возьмись выкатился колючий клубок и накатился прямо на змею.
— Ссс, — зашипела она громче, голова её поднялась выше, она метнулась навстречу ежу.
Миг — и змея ужалила бы его прямо в рыльце. Но ёж так проворно свернулся, что змея изо всей силы ударилась об его острые иглы. Ещё и ещё. Голова её каждый раз ударялась о колючую спину ежа, а он, выбрав минуту, успевал высунуть острое рыльце, кусал змею и опять сворачивался.
Наконец, разозлённая израненная, змея пришла в такую ярость, что обвилась вокруг свернувшегося ежа, пытаясь его задушить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25