Кажется, летят оторванные руки и клочки плащ-палатки: чернота оседает и отплывает в сторону.
— Лейтенанта ранило! — кричит Ляпин.
Рубкин лежит на снегу ничком. Майя бросается к нему. Подошвы скользят по снегу, сапоги кажутся невыносимо тяжёлыми, сумка сбивается наперёд, мешает бежать. А Рубкин поднялся и стоит, согнувшись, будто держится руками за живот. Он ранен в живот! Скорее, скорее!.. Майя подбегает, а Рубкин вовсе не ранен, он умывается снегом, это ей только показалось, что он схватился за живот. Лицо и перед шинели заляпаны грязью, Возле застрявшей машины суетятся бойцы. Они откидывают лопатами землю из-под колёс. Шофёр раскачивает машину — включает то переднюю, то заднюю скорости, и мотор воет надрывно, но колёса все глубже и глубже врезаются в болотистую почву. Кто-то швырнул под буксующие колёса шинель, откуда-то тащат прутья и тоже толкают под колёса — машина ни с места. Рубкин кричит на командира орудия сержанта Борисова:
— Растяпа! Где глаза были? Куда загнал машину?!
Сержант смотрит не мигая, каска у него сползла набок, на плече вырван клок шинели.
— Да вон, подлез под колесо! — сержант указывает рукой на хозвзводовца Каймирасова. — Говорил ему: «Отойди!» Так нет, своё, вцепился в крыло, как клещ!..
Каймирасов попал под колесо. Открытый перелом ноги. Набежало полный сапог крови, она сгустилась и хлюпает. Двое бойцов, склонившись, накладывают ему на ногу жгут. Каймирасов лежит на спине, худой, бледный. Кажется, он посинел больше от испуга, чем от потери крови. Шепчет: «Ну, все, ну, все, ну вот и все…» Майя помогает перевязывать рану. Руки у неё дрожат, бинт не раскручивается, запутались нитки.
— Да ты не спеши, не спеши, — уговаривает её кто-то из бойцов. — Вот так, вот правильно…
— Отцепляй орудие! На руках покатим! — командует сержант Борисов.
— Отставить! — перебивает его Рубкин. — Не успеешь. Пришлю буксир!
Каймирасов стонет, просит воды. Майя подаёт ему фляжку, и он пьёт долго и жадно. Рядом боец мастерит из плащ-палатки носилки. Они готовы. В них осторожно кладут Каймирасова.
— Ну, санитарка, берись!..
Ручки шершавые, ноги скользят — трудно нести.
— Не устала? — спрашивает боец.
— Нет, — отвечает Майя. А руки немеют, вот-вот разожмутся пальцы и носилки упадут в снег.
Но Майя напрягает силы, она знает — уронить носилки нельзя, это её первый раненый, которого она перевязала и выносит с поля боя. А траншея уже пройдена, по машинному следу идти легче, снег вдавлен и ноги не проваливаются. Но идти ещё далеко, санитарная рота на той стороне кустарника; а руки до того онемели, что Майя уже не чувствует их.
Но вот и санитарная рота, первый отдых.
Нет, воевать не страшно, только тяжело. Тяжело нести Каймирасова, боль в пальцах, и в плечах ломота…
4
«Не везёт, просто чертовски не везёт. Опять на фланг! Милое дело наступать в центре! Всего хватает: и танков, и пехоты, и артиллерии. И штурмовики, вот они, помогают расчищать путь. И связь работает, как часы, и командование — все внимание на тебя. А на флангах вечно неразбериха. Отражай атаки, чтобы немцы не сомкнули горловину прорыва, а они лютуют, так и норовят нащупать слабое место. Не только отражай, а ещё и наступай, выбей их из деревни. А чем выбить? Рота стрелков, четыре миномёта, батарея сорокапяток и наших три орудия. Если бы три! Только два. Когда третье придёт, жди, И о чем только этот Рубкин думает? Надо будет всыпать ему, как следует!..»
— Лейтенанта мне! — кричит Ануприенко в трубку. — Третье прибыло? Нет ещё? Буксир выслал? Давно? Сам иди, а чтобы орудие через пять минут было на огневой! Что? Как хочешь! Изволь выполнить приказ.
Но капитан знает: Рубкин не пойдёт и орудия через пять минут не будет на огневой. Словно сухие сучья, с треском рвутся мины. Откуда их швыряют немцы? Ануприенко подносит к глазам бинокль и смотрит. Деревня скрыта за пригорком, видны только соломенные крыши крайних изб да полуразвалившийся купол старой деревянной церкви. Немецкие окопы тянутся прямо по хребту пригорка. Удобные у них позиции, с любой точки могут все поле простреливать. На правом крыле какое-то длинное кирпичное здание, не то склад, не то бывшая колхозная ферма. Совсем целая, только крыша в нескольких местах пробита. И угораздило же кого-то выстроить её на самом виду! За фермой — небольшая берёзовая роща, видны только одни макушки. Ветки качаются, и с них слетает снег. Ветра нет. Отчего бы? Там немецкая миномётная батарея. Определённо там, — догадывается Ануприенко.
По траншее бежит командир роты — худой, костлявый старший лейтенант. Ануприенко уже знаком с ним, это очень нервный и неорганизованный человек. Может, действительно контуженый? Все время головой вертит, будто воротничок гимнастёрки тесен. Да где там тесен, можно свободно кулак просунуть.
— Командир роты Глеб Каравай! — рекомендуется он и протягивает липкую, влажную ладонь.
«Почему Каравай, а не Сухарь? Ему бы лучше подошла фамилия Сухарь».
— Мы уже знакомы, — отвечает Ануприенко.
— Ах, да. Да, да, помню, артиллеристы, приданы роте… Я должен вас предупредить: через десять минут подымаю людей в атаку, вот только штурмовиков вызову, — бросается к телефону и разговаривает с каким-то майором, по-видимому, начальником штаба батальона. Басит неразборчиво, вытирает ладонью со лба пот. Голос хриповатый, простуженный. Кажется, не его голос. Таким должен разговаривать полный и краснощёкий, а он — мощи.
— Хотя бы пару, пару «Илюш»! — горячится старший лейтенант.
Но майор, очевидно, отказывает и требует немедленно наступать на деревню, потому что старший лейтенант долго и тупо рассматривает смолкнувшую телефонную трубку.
Кажется, ещё когда брали высоту, какой-то лейтенант с угреватым лицом, командир стрелкового взвода, как бы между прочим сказал, что ротный, дескать, у них дрянь, только суетится, а толку никакого. Это он говорил наверняка об этом старшем лейтенанте. Погубит роту. И деревню не возьмёт, и роту погубит. Из запаса, наверное, аспирант или кандидат. Ему бы с колбочками, а не с людьми. А то, может, и интендант? Нет, те, обычно, здоровые, брюхо по земле… «Тю-тю-тю!..» — прошлась пулемётная строчка по брустверу. Потом вторая, чуть пониже, по снегу.
— Гады! — говорит Панкратов.
— Гады, — цедит сквозь зубы Ануприенко.
А пули опять «тю-тю-тю!..» — по мёрзлым комьям. Старшего лейтенанта у телефона уже нет, убежал куда-то по траншее. Связист говорит, на левый фланг, к пулемёту. Зачем нужно ему туда идти? Черт его знает зачем. Рота несёт потери и топчется на месте. Солдаты окапываются под огнём. В траншею то и дело стаскивают раненых. Нужно что-то предпринимать, на что-то решаться, а он — к пулемёту. Растерялся, ни себе ума, ни людям толку. Солдат жалко.
— . Левее колокольни, по-моему, тоже миномёты, — говорит Панкратов.
— Да, ещё одна батарея. Сколько уже мы их с тобой насчитали?
— Шесть.
— Шесть.
— И откуда столько набралось?
— А как же, фронт прорвали, фланги развернулись, вот и густо их.
Почти совсем рядом — раз-раз-раз! — разорвались мины. Окоп обдало землёй и снежной порошей.
— Тю, якорь в душу, цигарку не дадут скрутить, — ворчит пехотинец. У него воздушной волной сдуло махорку с газеты.. Он сидит на дне траншеи, у стены. Снова лезет в карман за кисетом, тужась, откидывает полу шинели, но встать не хочет. Лень или трусит? Просто ленится, потому что спокоен и даже немного весел. Но все же пехотинцу пришлось встать — по траншее пронесли раненого.
— Кого это так?
— Старшего лейтенанта.
— Слава тебе господи, мабудь вздохнём полегше, — солдат даже перекрестился.
Четыре бойца, проносившие на шинели раненого командира роты, чуть задержались возле Ануприенко. Старшего лейтенанта не узнать. Все лицо в крови. Там, где должен быть подбородок — чёрная дыра, мясо, кости. Оторвало осколком нижнюю челюсть. Но старший лейтенант ещё жив, дышит, в горле что-то хрипит, хлюпает, пенится… Его кладут в боковой ход и перевязывают.
Роту принял командир первого взвода лейтенант Куркузов, тот самый угреватый лейтенант, что ругал бывшего командира роты. Серьёзный, медлительный, не сутулится от разрывов, знает — не тот снаряд опасен, что свистит над головой, а тот, которого не слышишь. Связывается со штабом батальона. Говорит коротко, твёрдо, уверенно:
— Возьмём!
Потом подходит к Ануприенко:
— Будем атаковать, товарищ капитан.
— А что, штурмовиков не дают?
— Обещают часа через три, не раньше.
— Ждать не думаешь?
— Нет. Через три часа у меня и четверти роты не останется, вон что делает, заплевал минами!..
— Как же людей поведёшь под таким огнём?
— Надо заставить немецкие миномёты замолчать.
— Сам знаю — надо. Полчаса бьём, больше, а что толку? Вслепую! Эта чёртова кирпичная ферма все загораживает. Цели не видно!
— Надо! — повторяет лейтенант с угреватым лицом. Он настойчив, не отступится от того, что задумал; властно и требовательно звучит в его устах: «Надо!» Ануприенко видит и понимает это; но он понимает и другое — солдаты лежат под огнём, они пойдут в атаку, если им прикажет их командир, лейтенант с угреватым лицом, пойдут и, может быть, даже выбьют немцев из деревушки, но сколько человеческих жизней им будет это стоить, — это понимает Ануприенко и потому напряжённо думает о том, чем и как можно помочь роте.
— Леонид, — капитан кладёт руку на плечо Панкратова. — Видишь вон тот холмик?
— Вижу.
Невысокий снежный холм расположен между немецкими и нашими окопами, в нейтральной зоне.
— С него наверняка вся деревня видна, можно корректировать огонь. Доберёшься?
— Доберусь!
— Да погоди, так нельзя, заметён слишком, снимут. Нет ли у вас маскировочного халата, лейтенант? — обратился капитан и к угреватому лейтенанту.
— Нет. Ещё не получили, — отвечает тот, — этот чёртов ночной снег!..
— Все равно, так идти нельзя. Снимай шинель, Леонид, наденешь телогрейку, а наверх — нижнюю рубашку. На брюки — кальсоны. Сапоги тоже обмотаем!..
Телогрейка нашлась тут же, тесноватая, правда, но ничего, ползти можно. Щербаков снял с себя нижнее бельё и передал лейтенанту. Нужна ещё пара, чтобы обернуть сапоги и телефонный аппарат, Опенька сбросил было с себя шинель, да спохватился — у него полосатая тельняшка, не подойдёт. Разделся кто-то из пехотинцев. Смешно выглядит Панкратов, как чучело, только белое, ну, хоть сейчас ставь на огород и разводи руки. Но никто не смеётся, не до шуток сейчас. Ануприенко прикрепил ему к поясу телефонный провод.
— Ну, теперь можно!
Ладонь у Панкратова широкая, жёсткая. Ануприенко крепко жмёт её. Не хочется отпускать лейтенанта, на верный риск идёт, может погибнуть, а ведь жизни ещё не видел, ещё даже усов не брил. Не хочется, жалко, а надо. Рота под огнём. Впереди деревня. Маленькая, полусожженная деревня с церквушкой. Только и всего? Нет, не только, взять её, значит — расширить горловину прорыва, продвинуться вперёд, на километр, на два, но вперёд. Наступает фронт — наступает Россия! Советская Россия — города, села, люди. Люди у репродукторов, жадно слушающие сводки Совинформбюро, люди у газетных киосков, для которых каждая строчка с фронта, каждая буква священны; люди, уставшие от войны и жаждущие победы, отдающие все, чтобы разгромить врага… Все это промелькнуло в голове Ануприенко в какую-то долю секунды, пока он пожимал широкую и тёплую ладонь Панкратова; капитан даже представил себе, как будет написана сводка Совинформбюро: «Войска Первого Белорусского фронта, прорвав вражескую оборону, успешно развивают наступление в направлении Мозырь — Калинковичи…» Но ещё более важное, что заставило капитана послать на верный риск молодого Панкратова — солдаты, лежавшие в снегу под миномётным и пулемётным огнём; они были прямо перед глазами, хорошо видные без бинокля серые тела, разбросанные по белому полю перед высотой. «Надо идти!»
— Ну, желаю удачи!..
Вслед за Панкратовым потянулся по снегу жёлтый телефонный проводок. Как ножом, режет он подмерзлую землю бруствера. В траншее связисты держат катушку. Она разматывается медленно, поскрипывая в подшипниках. То останавливается, то вновь начинает крутиться. Связисты следят за ней, затаив дыхание; крутится, значит — ползёт лейтенант, значит — жив ещё. Следит за Панкратовым Ануприенко, следит командир роты; все бойцы следят за человеком в снегу, и своя беда в эти минуты напряжения — полбеды. Жужжат осколки над головой, рвутся мины — пусть рвутся, не страшно, волнуют теперь те разрывы, что накрывают лейтенанта землёй. Панкратова почти не видно за жёлтым дымом и снежной пылью.
— Ползёт! — слышит Ануприенко добрый голос, оборачивается и видит Опеньку. Разведчик стоит на том месте, где несколько минут назад стоял Панкратов.
— Как ты думаешь, Опенька, доберётся лейтенант до холмика?
— Доберётся, товарищ капитан!
— Хороший командир…
— Мировой командир, товарищ капитан!
— Жалко будет, а?
— Жалко…
Снова оба напряжённо смотрят вперёд, молчат.
— С батареи давно вернулся?
— Только что.
— Третье прибыло?
— Прибыло, товарищ капитан. И санитарка там, в окопе, вместе со связистами.
— Как там? А где она была?
— С третьим вернулась.
— А ты зачем мне о санитарке говоришь?
— Она про вас спрашивала.
— Ну и что?
— Э-э, товарищ капитан, а утром-то, когда «катюши» играли, как она на вас глядела!..
— Ну, ладно, ладно!
Опять молча смотрят вперёд.
— Ползёт ведь, а?
— Ползёт.
— Спрашивала, говоришь?
— Только увидела меня, сразу: как да что, выкладывай ей все по порядку…
5
Батарейная походная кухня разместилась неподалёку от огневой, сразу за кустарником, в ложбинке. Старшина Ухватов с шофёром нарубили веток и развели огонь. Повар, бывший заряжающий Трофим Глотов, поставленный на кухне после ранения, натаскал в котёл воды и засыпал гречневую крупу. Тут же находился и Иван Иванович Силок. Он не пошёл в госпиталь, хотя мозоль на ноге у него вздулась и мешала двигаться; капитан Ануприенко разрешил ему, пока заживёт нога, побыть на кухне и помогать повару. Силок сидел на подножке машины и распечатывал консервные банки со свиной тушёнкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25