Женщина улыбнулась и исчезла в кухне. Фрост бросил мокрый плащ на деревянный обеденный стол, сел на низкий диван и закурил. Карлсон предпочитал “Куле”. Вдыхая ментоловый дым, Хэнк рассмеялся — тот человек, роль которого он играл, был известен не только своей ненавистью к евреям, но и к неграм, среди которых, как он заметил, имелось особенно много почитателей сигарет с ментолом. Он поигрался своей зажигалкой “Зиппо”, не особенно ее скрывая от вернувшейся Женевьев — у Карлсона тоже была “Зиппо”.
— Держи, Джеймс. Шотландского не нашлось, но это хороший бурбон.
— Спасибо тебе, моя спасительница, — поблагодарил капитан. Он не мог переносить этот напиток.
— Идем в спальню, там допьешь.
Он поднялся с дивана, расстегнул галстук и последовал за хозяйкой.
В углу спальни стояла стерео система, Женевьев подошла к ней и включила музыку. Комнату заполнили звуки песни Шарля Азнавура.
— Пожалуйста, выключи музыку. Я так устал…
Последний раз он слушал Азнавура вместе с Бесс в Швейцарии, и у него не было ни малейшего желания испортить приятные воспоминания тем, что сейчас произойдет в этой спальне.
Женщина выключила стерео и подошла к кровати, освещенной маленькой настольной лампой.
— Раздень меня, — попросила она.
Фрост приблизился к ней, и она прильнула к его груди. Он обнял женщину, нащупал сзади платья крючок, молнию и неумело расстегнул одежду. Женевьев убрала руки с его плеч, и платье упало на пол. Лифчика под ним не оказалось, это он заметил еще в часовой мастерской. Чулок тоже не было, лишь коротенькая комбинация и трусики. Отбросив в сторону туфли и сразу став на два дюйма ниже ростом, она потянулась к нему всем пышным телом и спросила возбуждающим шепотом:
— Интересно, одноглазые лучше целуются?
— Они лучше не только целуются. Сейчас убедишься в этом сама…
То, что произошло потом между ними, можно описать двумя словами — неистовство и ярость. Не любовь, даже не секс — неистовство, граничащее с насилием. Он яростно вбивал свое тело в ее, она стонала и в кровь царапала ногтями его спину, вскрикнув один только раз: “еще!”
Пока Женевьев принимала душ, он оделся, проверил пистолет и с отвращением выкурил еще одну ментоловую сигарету. Затем они сели в ее машину — маленький “рено” — и поехали в район, который и в подметки не годился той улице, где была расположена мастерская. В этом на каждом углу находилось сомнительное увеселительное заведение и пока они шли от того места, где запарковали машину, Хэнк насчитал до десятка проституток и их коллег мужского рода, слоняющихся по улице.
— Отличное местечко, — сделал он комплимент женщине, но та не стала пялиться по сторонам, а взяла его под руку и увлекла за собой в один из диско-клубов. Фрост успел заметить название — “Голубой Париж” — но его смысл дошел до него, только когда они попали внутрь.
Капитан быстро осмотрелся по сторонам и убедился, что около половины посетителей накачаны наркотой. К ним, виляя задом, подошла рыжеволосая “официантка” в кокетливом передничке — без всякого сомнения, “голубой” — и, видимо, зная Женевьев, “провела” их к одному из столиков недалеко от танцевальной площадки.
Хэнк заказал бурбон, его спутница — джин и тоник.
— Потанцуем? — спросила она его.
Фрост смутно вспомнил, что Карлсон считал себя неплохим танцором и с готовностью согласился.
Музыка в стиле “диско” грохотала вовсю. Капитан отхлебнул обжигающего виски и поспешил за Женевьев, которая уже выскочила на площадку. Высоко под потолком вращался зеркальный шар, отбрасывая сотни зайчиков от направленных на него фонариков. Не успел он догнать свою партнершу, как громкие аккорды стихли, но через секунду вновь раздались мощные звуки чего-то похожего на диско-аранжировку Бетховена.
“Да какого черта, плясать — так плясать!”, — с решимостью подумал Фрост, подхватил Женевьев и закружил ее между парами, из которых примерно две трети были однополыми. Или можно было сказать по-другому — целая одна треть пар состояла из обеих полов. Он не удержался и рассмеялся.
— Что смешного? — постаралась перекричать шум музыки его спутница.
— Ничего! — крикнул он в ответ, захохотав еще громче. Подумать только — он, Хэнк Фрост, опустился до того, что вот сейчас отплясывает в дискотеке для гомосеков! “Эх, видела бы меня Бесс”, — едва не вырвалось у него вслух.
Следующая песня походила на танго. Капитан подхватил партнершу и заскользил по площадке, словно заправский танцор, наклоняя Женевьев, вращая ее, отбрасывая от себя и вновь привлекая.
— Джеймс, ты танцуешь фантастически, — жеманно прошептала она ему на ухо.
— Я же тебе говорил, что одноглазые делают кое-что совсем неплохо.
Закончилась и эта песня и через пару минут раздалась барабанная дробь. Фрост повернулся к центру площадки и услышал восхищенный голос своей спутницы:
— Начинается! Представление начинается! Он кивнул, взял ее под локоть и провел к столику, пробормотав:
— Сгораю от нетерпения…
Однако вскоре он понял, что можно было и не сгорать. Представление оказалось обычными садомазохистскими выкрутасами, едва облаченными в кое-какую хореографическую форму. Некоторые номера он мог бы поставить и сам, причем намного лучше. Наряды из черной кожи выглядели, как дешевые поделки из блестящего кожзаменителя; хлысты, цепи имели устаревший, подержанный вид, что с полным правом относилось и к грудастому танцору в светлом парике. Он извивался на сцене, игриво замахиваясь плеткой-семихвосткой на молодого парня женственного вида, прикованного к металлическим стойкам, опустившимся из-под потолка танцплощадки.
Хэнк бросил взгляд на зрителей, которые вели себя довольно непринужденно, громко хлопая, стуча ногами, свистя и подбадривая выступающих. На сцене “представление” было в самом разгаре — вот жеманного вида “страдалец” опустился на колени и стал ползти, высунув язык, к потрясающему плеткой “палачу”. Капитан залпом прикончил свой бурбон и громко прошептал на ухо Женевьев:
— Он что, собирается у него…
Та что-то утвердительно промычала, не сводя глаз с площадки и едва дыша от возбуждения.
— Боже мой, — вздохнул с осуждением Фрост, обращаясь больше к себе самому, — моя мамочка никогда не водила меня по таким местам.
Когда гомик подполз к своему старшему товарищу и начал делать то, во что до самого конца не верилось Хэнку, он нервно закурил и выругался про себя.
Однако, ему пришлось признать по мере развития “представлений” что то, что так потрясло его вначале, оказалось детскими забавами по сравнению с тем, что стало твориться на сцене немного погодя. Зрители, в отличие от капитана, получали огромное наслаждение от выступления и неистово аплодировали “артистам”.
— И такое представление дают здесь каждый вечер? — спросил он у подружки.
— Да, только сегодня они выступают последний раз — клуб ненадолго закрывается. Я сейчас поведу тебя за кулисы и там ты встретишься со связным.
Он заказал еще выпить и взглянул на часы, браслет которых ему так и не починили. Четыре утра. Снова зазвучала танцевальная музыка, на площадку выскочили пары, Женевьев вопросительно взглянула на Фроста, но он отрицательно покачал головой:
— Нет, давай просто посидим, отдохнем. Для меня слишком много впечатлений за раз.
Они осушили стаканчики, и его спутница поднялась, наконец, из-за стола.
— Ладно, пойдем, Джеймс, я тебя познакомлю с кем нужно.
Он поспешил за ней, лавируя между танцующими, к “кулисам”, а попросту говоря, к потрепанной ярко-красной бархатной шторе, отгораживающей кабинки для переодевания от сцены. За ней оказался узенький коридор с несколькими дверьми: За дверью справа шла разудалая гулянка, судя по доносившимся изнутри звукам.
— Там — кордебалет, — с гордым видом объяснила Женевьев и постучалась в дверь слева, добавив голосом, полным благоговейного почтения: — Вот его гримерная.
— Антре! — услышал капитан и последовал за женщиной в комнатку.
Она показалась ему обыкновенной захламленной гримерной, типичной для какого-нибудь дешевого театра. За столиком сидел, вытирая с лица грим, тот самый грудастый блондин с плеткой.
— Виктор, это Джеймс Карлсон. А это — Виктор Либлинг, руководитель парижского отделения французской национал-социалистической рабочей партии.
Виктор Либлинг повернулся к гостю и протянул ему руку. Фрост обхватил ее своей ладонью и в этот момент понял, что попался на старую уловку, знакомую ему еще по старым ковбойским фильмам. Неожиданно сильным рывком на себя блондин в парике рванул руку Хэнка и тот, рванувшись левой к пистолету на бедре, почувствовал укол чем-то острым под лопатку. Резкая боль и жар, разлившийся по спине… Нож? — мелькнула догадка, но тут капитан обессилено опустился на колени.
— Вы слышите меня, герр Карлсон?
Он не мог произнести ни слова, а перед глазами расплывались разноцветные пятна.
— Не переживайте, вас всего лишь укололи шприцом. Мы проверили отпечатки пальцев, оставленные вами в квартире Женевьев и, по данным Сюртэ, они не принадлежат Джеймсу Карлсону. Это значит, что вы не тот, за кого себя выдаете и, следовательно, работаете либо на ЦРУ, либо на Моссад. Вы — не Карлсон.
Фрост взглянул на гротескное лицо, до половины покрытое гримом, попытался что-то произнести, но не смог пошевелить онемевшим языком в сухом рту.
— Не надо нам пытаться что-то объяснить прямо сейчас, герр как-вас-там. Мы скоро все узнаем. На верится, что так легко провалились? Так вот вам главное доказательство — мы сразу узнали, что вы не Карлсон после того, как вы поразвлекались с Женевьев. Ведь Карлсон — убежденный гомосексуалист!
Хэнк отрешенно закрыл глаз, найдя в себе все-таки силы пробормотать:
— Ни хрена себе…
Глава девятая
Фрост открыл глаз и прищурился, стараясь сообразить, где он находится. Хэнк почувствовал, что руки его связаны и, взглянув вверх, увидел, что он подвешен на толстой цепи к балке какого-то старого сельского дома. Ноги его раскачивались в футе от пола и вместе с чувством боли вернулось ощущение холода — он был полностью раздет. Капитан сумел снова поднять голову и заметил, что запястья ему сковывают не обычные современные наручники, а старинные толстые ржавые кандалы, и от них тянется к потолку цепь не менее мрачного вида. Комната была похожа на библиотеку — вдоль трех стен тянулись шкафы с книгами, а посредине четвертой гудел пламенем большой камин, обложенный грубым природным камнем.
Вдруг между шкафами Фрост различил многочисленные предметы, о существовании которых в настоящее время он и не подозревал. Он уставился на орудия пыток, чье незамысловатое страшное назначение было подсознательно понятно любому человеку. На стенах были развешаны усеянные шипами металлические ошейники с огромными стяжными болтами по бокам; колючая проволока; железные пруты; деревянные брусья, сжимающиеся, как тиски; полураскрытые маски с иголками внутри; чугунные сапоги с решеткой вместо подошв для раскаленных углей…
— Вижу, вы заинтересовались декорациями, герр Карлсон. Может, назовете свое настоящее имя, перед тем, как мы приступим к нашему вечернему представлению?
Хэнк узнал голос Либлинга и повернулся в ту сторону, откуда он раздался. Рядом с тем стояло еще несколько человек, принимавших ранее участие в шоу в диско-клубе. Женевьев, единственная женщина, тоже находилась здесь. Кожаные кресла выстроились полукругом вокруг пленника на безопасном расстоянии, чтобы он не мог достать до мучителей ногами. У тех был действительно такой вид, будто они с нетерпением ожидали начала представления.
— Как тебя зовут? — закричал Либлинг.
Фрост с безразличием посмотрел на него и негромко, но раздельно произнес:
— Пошел к черту, педик!
На того, похоже, оскорбление не произвело никакого впечатления и он более спокойно продолжил:
— Нас интересуют три вопроса, и я добьюсь ответов на них с удовольствием для себя и ужасом для тебя. Первый кто ты такой и на кого работаешь? Второй — с какой целью ты пытался проникнуть в нашу организацию и что твоя контора знает о нас? И третий — известно ли тебе, кто украл этого еврейского профессора Балсама?
Хэнк подумал, что, если бы он не висел, а стоял, то упал бы от удивления. Самый главный нацист в Париже не знает, кто похитил Балсама?
— Не хочешь отвечать сейчас — ответишь позже. Мы с тобой, с твоим телом и разумом сделаем такое, что ты будешь молить о смерти как о счастливом избавлении.
Капитан подумал, что ему не станет легче оттого, что он признается, кем он является на самом деле. Вежливость тоже не даст никаких преимуществ. Он от души выругался, упомянув о сексуальной склонности всех собравшихся, причем из его длинной тирады только два слова были печатными “идите” и “засуньте”
— Ты поплатишься за свой длинный язык! Женевьев, ты его привела к нам, ты и начинай.
Краем глаза Хэнк увидел, как та встала, оправляя юбку. Исчезла из поля зрения и появилась уже с другой стороны с опасной бритвой и кожаным ремнем в руках.
— Кто бы ты ни был, тело у тебя волосатое, а вот те шрамы на ногах совсем свежие, кожа должна быть очень чувствительной. Вот оттуда и начнем.
Она стала править бритву о ремень, и в комнате раздалось довольное кудахтанье собравшихся извращенцев. Но как только она дотронулась лезвием до нежной, до конца не зажившей кожи, и дернула им вверх, капитан перестал слышать посторонние звуки, так как сам закричал от резкой боли. Однако, сознание не уходило. Он чувствовал боль и ничего, кроме боли. Женевьев с видимым удовольствием срезала с ног не только волосы, но и полоски кожи, иногда отходя немного в сторону и любуясь проделанной работой. Потом она взяла ремень, о который правила лезвие, и стала хлестать им по обнаженным кровоточащим ранам. Процедура с поочередным применением бритвы и ремня продолжалась, казалось, целую вечность, но капитан только кричал и кричал, а спасительное забытье не приходило.
— Ладно, хватит, — остановил увлекшуюся мучительницу Либлинг и обратился к Фросту:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18