Нога заныла от боли. Но граната все же сдвинулась с места и, глухо тукая, покатилась с откоса. Взрыв ее, невидимый сверху, хлопнул где-то внизу.
Моджахед оказался здоровым и сильным. Только первоначальный толчок, в который капитан вложил всю силу, помог ему опрокинуть тяжелое жилистое тело врага. Теперь положение изменилось.
Моджахед не стал отталкивать Куркова. Наоборот, он плотнее прижал его к себе и, перевалившись на бок, подмял капитана. Курков пытался подогнуть ноги, чтобы оттолкнуть про-тивника, упереться ему в живот коленями, отбросить его, но девяносто чужих килограммов не поддавались. Ко всему от врага пахло чесноком, бараньей требухой и прогорклым салом. От этого запаха тяжелый комок тошноты поднялся к горлу и перехватил дыхание.
Сухая, будто костяная, рука моджахеда легла капитану на горло и сдавила его. Дыхание перехватило, на глаза стала наплывать темная пелена. И вдруг снова оказалось, что мир полон свежего, прекрасного воздуха и света. Глубоко вздохнув, Курков оттолкнул врага и вскочил. Рядом с собой он увидел солдата Рыжикова — Васю Тихого, как звали в роте незаметного молчаливого паренька. Рыжиков стоял, опустив штык, и растерянно глядел на лежавшего у его ног моджахеда.
— Ты, Рыжиков? — спросил капитан, обалдело оглядываясь по сторонам. — Ложись! Чем ты его?
Уже лежа солдат облизал губы и доложил:
— Штыком.
— Спасибо, Вася, — сказал капитан. — Живем дальше!
Ущелье гремело, искрилось трассами без малого целый час. Отряд амера Рахматуллы полег на голых камнях. Не было ни одного живого, который не оказался бы раненым. Плотно поработала засада. Война сняла обильную жатву.
К Куркову после боя подвели одного из пленных — угрюмого чернолицего моджахеда. Махбуб — переводчик-афганец, работавший с ротой, — резким толчком в спину подпихнул поближе к капитану этого бугая с дикими, ненавидящими глазами. Тот еще не отошел от сумасшествия рукопашной схватки и не осознавал до конца, что с ним произошло. Халат моджахеда был порван, на плече из дыры торчали клочья ваты, побуревшей от крови. От лба до уха через переносицу тянулась багровая ссадина.
— Спроси, — сказал Курков, обращаясь к Махбубу, — где их командир.
— Это он сам, капитан. Их сто два было. Он их сюда привел. Рахматулла — большой ашрар. Разбойник.
Пленный, глядя на переводчика с обжигающей злостью, молчал, но было видно, как подрагивают его плотно сжатые губы.
Махбуб протянул капитану засаленную записную книжку.
— Здесь все цены есть, — сказал он, объясняя. — На тебя, на меня. На всех нас. Кто сколько стоит. Убьешь — столько заплатят.
Курков взглянул на книжку с безразличием: читать по-арабски он не умел. Но то, что есть записи с ценами, его заинтересовало.
— И дорого мы стоим? — спросил он Махбуба.
— Каждый по-разному. Большой генерал — много. Маленький — мало.
— Спроси его, Махбуб, во что Рахматулла ценит жизнь обычного человека?
— Она ничего не стоит, — ответил душман на вопрос и ощерил белые острые зубы. — Аллах дарует нам жизнь, он ее заберет. Кисмат. Судьба.
— А у тебя записаны цены. Джегрен — триста тысяч афгани… Джегрен — это капитан? — спросил Курков Махбуба.
— Майор.
— Выходит, жизнь майора вы цените в триста тысяч. Дегервал… Это полковник, да? Дегервал — восемьсот тысяч афгани… Значит, есть цена жизни в вашем прейскуранте?
Махбуб перевел.
Рахматулла снова ощерился:
— Это не цена жизни. Это цена головы неверного. На такой товар есть спрос. А жизнь… даже жизнь джанрала стоит не больше одного патрона.
— Сколько афгани стоит по нынешним временам автомат?
— Сто тысяч афгани.
— Выходит, меня ценят в два автомата. Верно?
— Хо, — ответил Рахматулла. — Да.
— Скажи ему, Махбуб, — это дешево. Я стою значительно дороже. И они об этом знают. Нет, постой, так не надо. Скажи им, что они ошибаются. Капитан Курков свою жизнь ценит дороже, и она обойдется моджахедам во столько, во сколько он ее ценит сам. Так и скажи.
Вдруг он вспомнил о змее, про которую забыл в пылу боя. Махнув рукой, чтобы увели пленного, подошел к месту, где лежал в засаде. Все здесь оставалось на своих местах — бурый камень, щебенка, политая маслянистой кровью. Не было только змеи. Куда она делась, никто не видел…


* * *

Вызов в штаб для Куркова стал неожиданностью. Полковник Хохлов, увидев капитана, развел руками:
— Учти, Виталий, тебя я не продавал. Тебя у меня украли…
Генерал Буслаев оглядел капитана с головы до ног. Отметил с удовлетворением коричневого цвета лицо, опаленное солнцем Афгана, усталые спокойные глаза, подтянутую фигуру, выгоревшую камуфлированную форму. Было видно: перед ним не новичок, а бывалый, обстрелянный вояка.
Выслушав доклад о прибытии, генерал протянул капитану руку.
— Здравствуй, Курков. Гадаешь, зачем тебя вызвали?
— Нет, товарищ генерал, не гадаю.
— Что так? Не интересно?
— Зачем время терять? Сами скажете. Это раньше считалось: «меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют». А вот послали. Теперь уже ничему не удивляюсь.
— Резонно. О том, что мы дальше Кушки забрались, я как-то и не думал.
— Да и я об этом не думаю. Времени нет. Сказал просто так, к слову.
Буслаев уже не слушал его. Лимит теплоты, отмерянный им на каждого подчиненного, был исчерпан. Генерал перешел к делу:
— У командования, капитан, есть намерение бросить тебя на укрепление важного объекта.
За годы службы Курков привык к переездам и новым назначениям, но привыкнуть к оскорбительному слову «бросить» никак не мог. Оно унижало его, поскольку бросающий, хотел он того сам или нет, обходился с офицером как с бездушной куклой, которую можно взять за шкирку и зашвырнуть в любую даль, в любую дыру. Кстати, в Москву или в группы войск, стоявшие в странах Европы, никого не бросали. Туда только переводили . Но объяснять генералу что-то личное не имело смысла: могло обойтись себе дороже.
— И куда меня бросите, если не секрет? — постаравшись вложить в слова как можно больше осуждения, спросил Курков.
— База Маман. Слыхал? Нет? Теперь услышишь. Объект важный, а вокруг него что-то затевается. Там нужен человек, который может самостоятельно оценивать обстановку и принимать решения. Нынешний командир капитан Макарчук пойдет на другую должность.
Курков не собирался оставлять свою роту, менять ее на другую. Человека засасывает дело, каким бы поганым оно ни было. Другой на его месте, почуяв, что теперь не придется ходить в рейды и каждый день рисковать головой, поднял бы обе руки вверх в знак согласия. А Курков стал сопротивляться, нисколько не лицемеря. Он давно и твердо усвоил истину: хорошо там, где его самого нет. А коли он уже в Афганистане, тут ему нигде хорошо быть не может.
Макарчука Курков никогда не знал и фамилию эту услыхал только от генерала, но одно звание — капитан — позволяло высказать свое мнение:
— Извините, товарищ генерал, но, как говорят, хрен на хрен менять — только время терять. Он — капитан, я — капитан…
— Макарчук — хрен вялый, подсохший. Ты — свежий, острый. И потом, — генерал придал голосу железные нотки, — я тебя уговариваю для приличия. Приказ уже подписан.
— Если так, что я могу сказать?
— Скажи: «Есть!» — и приступай. Вопросы имеешь?
— Что затевается вокруг базы и чего мне ждать?
— Спроси что-нибудь полегче, капитан. Я тут сижу у себя и не знаю, чего мне в какое время ждать. Приходишь ты, задаешь дурацкий вопрос: чего ждать тебе? Ответь ему кто-то другой таким образом. Курков обиделся бы. Он спросил о деле, а генерал расценил это как «дурацкий» вопрос. Впрочем, в армии на начальство не обижаются, даже если оно дает дурацкие ответы.
— Еще вопросы? — спросил Буслаев.
— Есть, но они все дурацкие. Задавать не буду.
Буслаев помрачнел. Ответ был дерзким и генералу не понравился. Он сложил бумаги, которые только что проглядывал, и сказал:
— Можете идти, капитан. Инструктаж вам даст полковник Хохлов. А пока зайдите в политотдел к полковнику Нюпенко…
Начальник политотдела полковник Нюпенко, невысокий толстячок с постоянной улыбкой на лице, искренне верил, что его беседы вдохновляют подчиненных на подвиги, воспитывают у них ненависть к опасному и злому врагу. Правда, почему надо ненавидеть моджахедов и, главное, почему они стали врагами, Нюпенко убедительно объяснить никому не мог. Тем не менее он считал своей обязанностью беседовать со всеми, кто получал в штабе новое назначение.
Политработник с академическим значком Нюпенко в бою был смел и выстрелов не пугался. Он мог взмахнуть рукой, в которой сжимал пистолет, выскочить на пригорок и закричать: «Круши, ребята! Бей, не жалей!» В то же время это был трус, на каждом шагу боявшийся совершить «политическую ошибку», а еще больше, что ее совершит кто-то из его подчиненных.
Из Военно-политической академии Нюпенко вынес не просто корочки диплома, но и искреннее убеждение в научности коммунистической теории, а также веру, что там, наверху, в родном ему Центральном Комитете партии, работают люди, которые, прежде чем сделать какой-либо шаг, сверяют его с тем, что подсказывает наука. Он считал, что любые несовпадения практики и теории проистекают из пережитков буржуазного сознания, засевшего в незрелых умах людей. Он глубоко переживал любое проявление «несознательности» и мрачнел, когда слышал, как люди, стоявшие выше его на ступенях армейской лестницы, — генералы — в минуты откровения признавались, что не понимают, зачем воевать Афганистан, на кой черт мы нужны пуштунам со своей военной помощью, что многие из афганцев воюют не просто против Кабула, а против иноверцев, которые пришли на пуштунские земли незвано.
Нюпенко верил, что сознание афганцев извращено антисоветской пропагандой и отравлено ядом религии. Но вот как могут сомневаться в правильности политики Центрального Комитета рядовые члены партии, себе он объяснить не мог. Это росто не укладывалось в его голове.
Нюпенко не понимал и потому не любил шуток. Его по настоящему пугало, когда в его присутствии не стеснялись рассказывать анекдоты.
— Недавно в Москве было землетрясение, — говорил генерал Буслаев. — Стали разбираться. Оказалось, это с вешалки упал мундир Брежнева с его орденами.
Все хохотали. Нюпенко мрачнел и брался за щеку, как при зубной боли. Ведь надо же людям такое удумать, а генералу рассказать вслух!
Курков не имел даже приблизительных сведений о тонкости натуры начальника политотдела и потому вступил с ним в разговор как с человеком умным, понимающим, какова нынче жизнь, сколько стоит фунт лиха и где он лежит.
— У вас потомственная военная фамилия, — начал беседу Нюпенко и, словно дегустируя звуки, врастяжку произнес: — Кур-ков…
— Мастеровая фамилия, товарищ полковник, — возразил капитан. — У старых туляков, мастеров-оружейников, и фамилии были соответственные: Штыков, Курков, Шашкин, Саблин, Пороховщиков и даже совсем вроде бы иностранные — Эфесов.
Обычная доброжелательная улыбка Нюпенко погасла. Он не любил строптивцев, которых нужно убеждать или, что еще хуже, переубеждать. Сказал полковник о потомственной военной фамилии — почему с этим не согласиться? Нет, обязательно надо возразить, утвердить свое. А что изменится от того, если у фамилии не те, а иные корни? Ничего ровным счетом. Но вот возразить — это модно, это по-современному, когда каждый обучен дерзости и демонстрирует это при любом удобном случае. Оттого и начинается брожение в обществе, зреет самовольство и смута.
Предубеждение против капитана возникло сразу, но Нюпенко постарался его не показывать. Долг политработника — быть терпеливым. Усилием воли полковник вернул на место ласковую улыбку.
— Вам сообщили, куда вас назначают?
— Так точно. На Маман.
— Вы понимаете, сколь ответственно такое назначение? Вам надо проникнуться пониманием всей его политической значимости…
Курков не смог сдержать улыбку. Нюпенко сразу это заметил и опять насторожился.
— Что-то не так, капитан?
— Все так, но вот о политической значимости можно не говорить. Я третий год командую ротой и давно всем проникся. Не дивизию же мне предлагают.
— Выходит, рота для вас так, пустяк?
— Разве я это сказал?
— Нет, но ваш тон…
— Просто мне надоело слушать, когда при любом шаге напоминают о его политическом значении.
— Такие напоминания вполне естественны, капитан. Мы выполняем интернациональный долг и должны понимать возложенную на нас ответственность.
— Спасибо за разъяснение, товарищ полковник, но я предпочитаю понимать свой национальный долг. У меня под командой без малого сто солдат. Сберечь жизнь каждому и вернуть их матерям не в посылках куда важнее, чем взять какой-нибудь занюханный кишлак.
— Нельзя противопоставлять. — Лицо Нюпенко стало суровым, брови сдвинулись, губы поджались. — Я думаю, для нового назначения по своему морально-политическому уровню вы не подходите.
— Спасибо за поддержку, товарищ полковник. Я сам такого же мнения. Но меня не послушали и подписали приказ.
При слове «приказ» Нюпенко нахмурился еще больше. Вся его могучая партийная власть кончалась в момент, когда отдавался приказ. И уже не оспаривать решение командира, а обеспечивать его надлежащее выполнение был обязан весь политический аппарат, подчиненный политотделу.
Сделав вид, что все идет по его плану, полковник сказал:
— Вы знаете, что в район Мамана должна выехать группа буржуазных корреспондентов?
— Не-ет, — растерянно признался Курков.
В это время дверь отворилась и вошел Хохлов.
— Привет, Василий Данилович! — обратился он к Нюпенко.
Полковники обменялись рукопожатием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19