Тот, кто напрочь лишен азарта.
— И воображения.
— Воображение — это и есть азарт, ставший привычкой. Человечек выдумывает себе идеал, зачарованным мотыльком летит на огонь, кажущийся ему центром мироздания, и — палит крылья. А огонек тот — всего-то копеечная свечка на бронзовом шандале, от которого прикуривают свои дешевые сигарки снедаемые страстью и тщеславием игроки. — Лицо Чернова ожесточилось и теперь сделалось похожим на личину каменного истукана. — Об этом никогда не стоит забывать.
Губы Чернова скривились в жесткой усмешке, он встал с удивительной для его комплекции легкостью и стал скоро мерить шагами кабинет. Слова его падали тяжело, как литые свинцовые пули:
— Я похож на муляж?! Сынок, свои комментарии можешь высказывать какой-нибудь девке; она, может, и восхитится: ах, какой разумный мальчик! А для меня ты — растяпа. Как говорят американцы — looser. Умничать в Германии тебя научили, а вот реально зарабатывать — нет.
Чернов опустил жалюзи, выдвинул ящик стола, достал пачку долларов, перетянутую резинкой, грациозным движением кисти двинул по поверхности стола в сторону Гринева.
— Может, это улучшит твое настроение? Твой процент по игре на гагаринских акциях.
— И это — все?
— Мой дорогой младший партнер... Человек получает или те деньги, которых потребует, или те, на которые согласится. Ты — из вторых.
Глава 6
Лицо Гринева напряглось, он хотел было что-то сказать, но Чернов встал из-за стола, заходил по кабинету и снова заговорил — быстро, энергично, словно и не он пять минут назад сидел этакой полусонной мумией.
— Я похож на муляж?! А ты? На кого похож ты, Медведь? Я привожу барашков, с которых ты лениво стрижешь зеленую шерсть! Ты в порядке, у тебя есть деньги, у тебя есть досуг пофилософствовать, прицениться и оценить — свою жизнь, мою — с точки зрения вечности! Хар-о-ошая позиция! — Чернов хохотнул нервно:
— Я похож на муляж? Ты преувеличиваешь, сынок. До музея восковых фигур мне расти и расти. Я — так, подставка для муляжа. А ты — вообще вешалка. Крючок.
Чернов застыл посреди кабинета, направил на Гринева указательный палец, словно ствол пистолета:
— Ты наркоман! Ты приходишь сюда за дозой! Как в «Пиковой даме»? «Его состояние не позволяло ему рисковать необходимым в надежде приобрести излишнее, — а между тем он целые ночи просиживал за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры». Ты как бруклинский бездомный бродяга, забредший случаем в китайский опиумный театр: сидишь, смотришь, а решиться никак не можешь! Вот и пребываешь — в трепете и страхе! Ты хочешь грез, ты хочешь власти... — Чернов перестал ходить, остановился, подошел к столу Гринева, присел на краешек:
— Не так?
— Да не в этом дело, Борис! От этих толстопузых дядечек и истеричных тетечек меня уже мутит! Мне надоело заниматься мелочевкой. Полета хочу.
— Да? А сгореть не боишься?
— Я не мотылек.
— Ты думаешь, что умеешь летать, Медведь?
— Всегда стоит попробовать.
— У тебя есть идея?
— Есть. — Гринев помолчал. — Но нужны серьезные деньги.
Чернов помедлил, произнес тихо:
— Деньги будут... Что за идея?
— Заводы. Второй эшелон.
Чернов скривился:
— На этом никто не играет.
— Именно потому, если вложить реальные деньги, и подъем будет реальный.
Какая сумма будет в нашем распоряжении?
— Сто миллионов долларов. Если ты предложишь клиенту хорошие условия.
На лице Гринева если и мелькнула растерянность, то лишь на долю секунды.
— Я готов предложить пятьдесят процентов в течение трех месяцев. И даже раньше.
— Излагай свою идею. По-дро-бно.
Олег помолчал с полминуты, собрался, заговорил уверенно и четко:
— Средние предприятия. Их тысячи. И стоят они миллиарды. И — не стоят ничего. Потому что загружены на четверть или на треть мощностей. Оборудование ржавеет или разворовывается, квалифицированные рабочие...
— ...Спиваются. Лежалый товар. Туфта. Никому не нужен прошлогодний снег.
— Они заработают, Борис! Если руки приложить...
— Вот только давай без рукоприкладства!
— Я образно.
— Образно ты будешь клиента разводить. А мне — лучше конкретно. Как ты собираешься сделать полтинник подъема на ржавеющем секонд-хенде? Акции их стоят копейки.
— Пусть не стоят ничего. — Гринев вынул из папки лист бумаги, нарисовал график-чарт, подвинул к Чернову:
— Смотри! У меня все просчитано. Сначала мы слегка продавим рынок, здесь и здесь, потом — поведем вверх, подтянутся «быки», акции пойдут вверх, их начнут лопать большие киты, начнутся инвестиции, заводы заработают. Все логично.
— Инвестиции, говоришь? Выглядит заманчиво. Сколько получим мы?
— Триста процентов минимум.
Брови Чернова поползли вверх, на губах застыла саркастическая улыбка, но взгляд остался внимателен и серьезен.
— Ты сказал глупость, Медвежонок. Таких подъемов не было ни у кого со времен последнего кризиса.
— Если кризиса нет, его нужно создать. Управляемый кризис.
— Управляемый биржевой кризис? Ха. Проще развязать управляемую ядерную войну.
— Борис, я работаю над этим три года. У меня на руках все расчеты. Сейчас — самое время.
— Время... бремя... темя... стремя...
— Мы обернемся в два конца, Борис! Посмотри...
Поверх первого графика Гринев начертил еще несколько кривых и проставил цифры.
— Это приблизительная прикидка. Когда встреча с клиентом?
— Завтра. Ты готов будешь завтра изложить это клиенту?
— Да.
— Аргументированно? Убедительно? С реальными цифрами?
— Да. К утру я просчитаю все точно.
Чернов склонился над чартом, прошептал шелестяще, словно боясь спугнуть возможный фарт:
— А ведь на двести процентов вытянем.
— На триста, Борис.
Чернов затянул узел галстука, закаменел лицом:
— Клиенту предложишь двадцать пять процентов. На крайний случай — тридцать. Пятьдесят для него слишком густо.
— У меня есть условие.
— Да?
— Я хочу равного партнерства.
— И как ты себе это представляешь?
— Пятьдесят на пятьдесят.
— Не зарывайся, Медведь. — Губы Чернова скривились. — То, что я имею, я нарабатывал годами. Клиенты мои, разводняки мои, и ты хочешь пятьдесят процентов? Ты хочешь половину!
— Это особый случай, Борис, и ты это знаешь.
— Триста процентов? В пополаме? — Губы его сложились в складку, живые глаза замерли. — Я подумаю.
— И деньги — в офшор. На корпоративный счет.
— Это тоже решим завтра. Но... разводить клиента будешь сам. Свои «веселые картинки» ему тоже продемонстрируй. Поручи девочкам, пусть сделают графики, кривые, изогнутые, пируэты и прочую мутотень. В цвете, в объеме, в перспективе.
Господин Борзов — человек яркий. А потому любит все цветное и блестящее.
Гринев ушел. Чернов некоторое время сидел недвижно, с остановившимся взглядом. Прошептал одними губами:
— Триста процентов... От соточки... Бред, конечно, но... Снял трубку, набрал номер:
— Валериан? Это Чернов. Я хочу, чтобы ты подумал вот над чем... Второй эшелон. Акции. — Чернов замолчал, терпеливо слушая собеседника. Перебил:
— Ты не понял, Валериан. Я хочу знать об этом все. Жду тебя, — Чернов бросил взгляд на часы, — в шесть тридцать. Сегодня. — Борис Михайлович усмехнулся, видимо услышав очередные возражения консультанта, произнес жестко, по складам:
— Се-го-дня, Валериан. В этом мире завтра наступает не для всех.
* * *
Окна кабинета зашторены портьерами так плотно, что здесь никогда не наступает утро.
— Ну и как наши дела?
— Неспешно. В делах финансовых суета только вредит. Вы же знаете, на все нужно время. А время пока терпит.
— Оно терпит не всех. — Хозяин кабинета упер тяжелый немигающий взгляд в собеседника. — Я хочу, чтобы вы не забывали об этом.
Глава 7
В своей квартире Олег объявился к шести. Впрочем, это была не его квартира. Он снял ее пару лет назад: родительская опека его тяготила, да и у всякого молодого человека «слегка за тридцать» найдется чем занять себя вечерами, не беспокоя близких возвращениями под утро либо, наоборот, полуночным сидением у компьютера. А когда отца и мамы не стало... Он пытался жить дома, но там ему было совсем скверно: все вокруг осталось привычным, обыденным, но не хватало самого главного: чтобы кто-то побеспокоился о том, что ты куришь уже третью пачку сигарет, что меряешь шагами комнату, в которой не можешь найти себе места.
И Олег снова переехал на съемную, прихватив из дома лишь старого плюшевого медведя, тетради с записями и альбом с семейными фотографиями: самое ценное, что могло пропасть, заберись воры в ставшую нежилой квартиру. Вряд ли бы они позарились на эти вещи, но самому Олегу было с ними спокойнее.
В этой квартире, напоминающей скорее просторный рабочий кабинет с лежаком у стены, чем уютный Дом, единственным излишеством и украшением были развешанные по беленым стенам копии работ французских импрессионистов и шторы цвета спелой пшеницы: днем они делали жилище полным воздуха; по вечерам же оно словно превращалось в уголок иного, нездешнего, не московского мира. А вот абажур над настольной лампой был старинным, в стиле купеческого барокко; сам стол размещался в углу, отгороженный ширмой; прямо над столом висела грифельная доска немецкой работы, где четким почерком было начертано мелом: «Если бумага разлинована — пиши поперек». Гринев подошел к столу, сел к компьютеру. Пододвинул к себе стопку листов с расчетами на полях. Если расчеты верны... А они — верны. Олег скорым росчерком провел кривую будущего биржевого падения, потом другую, глубже, потом третью — вершиной стремящуюся вверх.
Нет, усидеть он не мог. Он слишком долго сидел. Слишком долго. Олег открыл какой-то справочник, бросил, прошелся по комнате, выудил с книжной полки книгу, открыл наугад.
Вся жизнь — из встреч и расставаний, Из бесприютных ожиданий, Из несложившихся стихов...
Так и происходит, если ты не найдешь в себе силы на поступок — переменить время, место, жизнь — и выдумать для себя тот мир, в котором ты желаешь и царствовать, и править.
Олег посмотрел на часы. Время. Оно течет слишком медленно сегодня. Когда ты готов к действию, ничто так не раздражает, как необходимость ждать.
Олег открыл какой-то справочник, отбросил, пометался, встал на табурет, полез на антресоль. Книги, тетради, рулоны хлынули с битком набитой антресоли разом; свернутые рулоны развернулись, на них — цветные графики-чарты, многочисленные пометки фломастерами и надписи на полях: «Гонконгский кризис», «Черный» вторник, Россия", «Дефолт, Россия», — «Дальневосточный кризис».
«Кризис США — Япония», «Нефтяной кризис»... Графиков было много, на . них — все кризисы в стране и в мире за минувшее десятилетие. Олег разложил их по полу, замер, словно полководец над картами сражений. Поднял отсутствующий взгляд.
Вместе с бумагами выпал семейный альбом с фотографиями; они лежали между страницами кое-как и теперь рассыпались веером. Олег устроился на полу, перебирая черно-белые снимки. Его родители, совсем молодые, а вот — в компании друзей, вот — на фоне строительства какого-то промышленного гиганта... Словно история страны в фотографиях: снимки были расположены бессистемно, но что-то большое, значимое виделось в них Олегу... Первомайская демонстрация, Олег здесь маленький, в спортивной шапочке, рядом с родителями, его ладошка в ладони отца... А это кто? Ну да, старик, которого он встретил в метро. Здесь он статен и молод, как и родители. Все было, и все прошло. Вместе со временем.
— Забота у нас такая, забота наша простая, жила бы страна родная... И снег, и ветер, и звезд ночной полет... — напел тихонько Олег, повторил почти шепотом:
— Полет.
...Комната, кажется, вся наполнена светом. Отец Олега — словно добрый великан, он подхватывает пятилетнего сына на руки, подбрасывает, ловит, снова подбрасывает, к самому-самому небу, а мама стоит у двери, молодая и совсем-совсем домашняя, и делает вид, что сердится, а полет все выше, смех маленького Олега громче... И вот он — словно летит, и небо спешит ему навстречу перьями облаков...
...Огромный желто-матовый шар несется прямо на Гринева по зеленому полю, похожему на поле для гольфа. Олег едва уворачивается и видит, как шар закатывается в огромную лузу. Он — словно Гулливер среди великанов, на огромном бильярдном поле, по которому с невероятной скоростью несутся шары. Слышен грохот ударов кия, сопровождающийся эхом. Теперь Олег видит у кромки стола Чернова и профессора-немца; они говорят между собой на незнакомом языке, слова их слышатся эхом, как слова исполинов; внезапно Чернов замечает одиноко стоящего на зеленом поле Гринева, указывает на него длинным пальцем, хохочет:
«Пропащий!» Ему вторит профессор-немец: «Финансами я ему заниматься не рекомендовал! Категорически не рекомендовал». Огромный шар летит прямо на Олега, настигает...
Вдруг — словно темнеет все разом, и навстречу несется черная, с хлопьями снега, тьма; лучи света пронизывают ее, но вязнут в ее холоде... Слышен скрежет раздираемого металла, и — вспенившийся снег, клубящийся в холодном неоновом свете фар, будто пух отлетевших ангелов...
...Олег проснулся и осознал, что лежит на кушетке. Спиной к стене, подтянув колени к животу. Как он ложился и как уснул — Олег не вспомнил.
Встал, собрал фотографии, задержался взглядом на одном из снимков.
Плоскогорье, двое усталых ребят в запыленных песчанках и с автоматами.
«Друзья? А у тебя они есть?» — вспомнил Олег слова незнакомки. Подошел к телефону, набрал номер.
— К сожалению, вы меня не застали. Оставьте, пожалуйста, свое сообщение после звукового сигнала... Гринев набрал другой. Длинные гудки тянулись, как телеграфные провода.
Олег ни о чем не думал — просто рассматривал узоры, расчерчиваемые каплями на оконном стекле.
— Я слушаю. — Женский голос был весел и мелодичен.
— Марина, это Олег Гринев.
— Гринев, как неромантично. А заинтриговать? Сказать, что это принц Гамлет? А впрочем... Я узнала. Так что богатым тебе, Гринев, не быть. Ты хочешь быть богатым?
— Я хочу приехать к тебе.
В трубке повисло молчание.
— Марина?
— Я думаю, хочу ли этого я.
1 2 3 4 5 6 7 8