В 1924 году на заседании клуба приехавший из России профессор Новиков выступил с лекцией. Он рассказывал, как гибнут художественные ценности в советской России. В частности, Новиков поведал об исчезнувшей коллекции Андрея Ковригина и вспомнил статью в «Русском слове» о картине Рюисдаля. Оказывается, она единственная сохранилась в бывшем особняке промышленника, в котором нынче открыт Музей быта. В него ходят, чтобы посмотреть, в какой роскоши жили раньше представители класса эксплуататоров.
Новиков рассказал, что редкая картина, вынутая из дорогой рамы, стоит прислоненная к стене, символизируя плохой вкус ушедшего общества.
На лекцию Новикова пришел антиквар, финский подданный Герман Шварц.
Прежде чем стать гражданином Суоми, он держал в Москве антикварную лавочку. Торговал всякой безделицей. Это было видимой частью его коммерции. Основным же занятием Шварца являлась скупка краденых картин, которые он переправлял в Княжество Финляндское, а оттуда полотна расходились по частным европейским коллекциям.
Война 1914 года приостановила коммерческую деятельность Шварца, тем более что его делами активно начал интересоваться чиновник для поручений Московской сыскной полиции Иван Косоверьев.
Несколько раз Шварца приглашали для беседы в тверскую полицейскую часть и даже в Гнездниковский переулок, где находилась Московская сыскная полиция.
От греха Герман Шварц решил уехать в Петроград, где на некоторое время затих, а потом занялся знакомым промыслом. Перед самой Февральской революцией его делом заинтересовался лично начальник Петроградской сыскной полиции статский советник Кирпичников.
Так фамилия Шварца попала в оперативную картотеку российского сыска.
* * *
Двенадцатого сентября 1925 года в Музее быта на Шестой линии Васильевского острова появился посетитель. Он не походил на студентов и мелких служащих в толстовках и дешевых пальто. Посетитель был одет в серый твидовый реглан, шляпу-борсалино, дорогие туфли. Он обошел музей и надолго задержался у картины Рюисдаля, любуясь утками, плавающими по мирной глади пруда.
А ночью того же дня четверо фартовых ребятишек подъехали на извозчике к музею. Спортивный молодой человек поднялся по водосточной трубе на второй этаж, «пластырем» (тряпкой, намазанной клеем) выдавил стекло, проник в зал, вынул картину из рамы и спустился по трубе на улицу.
Фартовые, сделав дело, уехали на извозчике в неизвестном направлении.
Герман Шварц, слушавший лекцию профессора Новикова год назад в Берлине, не знал, что злополучную картину атрибутировали, оценили и внесли в реестр госценностей. Поэтому Ленинградский уголовный розыск занялся этим делом весьма серьезно. Сыщиков заинтересовал рассказ о богатом посетителе, долго стоявшем у знаменитой картины.
Один из инспекторов ЛУРа, бывший сотрудник сыскной полиции, поднял архивы и нашел оперативное производство на Германа Шварца. В деле имелась фотография антиквара.
Работники музея опознали в нем богатого посетителя. Все остальное было делом техники. Утром в номер гостиницы «Европейская», где проживал антиквар, пришли сотрудники ЛУРа.
Шварц раскололся на первом же допросе. Ему сказали, что если он поможет следствию, то по возвращении картины его выпустят в Финляндию.
Кстати, так и произошло, но если бы сыщики знали, что Шварц готовил в Москве ограбление Музея изящных искусств, они вряд ли выполнили бы свое обещание. Но они об этом не знали.
Картины у Шварца не было, он побоялся брать ее после ограбления.
Тогда в ЛУРе была разработана операция.
В «Европейской» поселился приехавший из Лондона антиквар Джон Латипак, при нем постоянно находился переводчик Людвиг Михайлович.
Шварц в пивной на Лиговке оставил сообщение буфетчику, что покупатель прибыл. На следующий день в гостинице появился некто Иван Вдовин, известный питерский вор. Он выяснил, где живет англичанин, и поднялся к нему. Через переводчика они договорились, что Латипак готов приобрести картину за 50 тысяч червонцев.
На следующий день в гостиницу в номер к англичанину пришли трое. Да, они принесли картину, но сумма их не устраивала. Началась торговля. Тогда Латипак попросил предъявить картину. Иван Вдовин достал ее из мешка. Латипак что-то сказал Людвигу Михайловичу по-английски.
— Господа, — перевел тот, — мой работодатель согласен с вашей ценой. Он готов заплатить и предлагает обмыть сделку.
Переводчик дернул шнур звонка. В дверях появился официант.
— Шампанского, — приказал Людвиг Михайлович и выдернул из кармана наган.
В руках англичанина тоже оказался пистолет, а из-за оконных портьер выскочили вооруженные агенты угрозыска.
— Руки вверх! — скомандовал официант, который оказался начальником 3-й бригады ЛУРа.
Урки даже не успели достать оружие, ошеломленные матом, которым их крыл не знавший русского языка «англичанин».
Были задержаны все, кроме спортивного молодого человека, выкравшего картину. Он был не питерский. Сделал дело, получил деньги и исчез. Ничего о нем не мог сказать и Шварц, сославшись на случайное знакомство.
* * *
И снова Камергерский. В том же доме, где находилась «кукушка» полковника Мартынова, на последнем этаже проживал молодой человек по фамилии Федоровский. Он был известным московским теннисистом, состоял в московском гимнастическом обществе. Деньги зарабатывал обучением нэпманов и ответработников умению владеть ракеткой.
Жизнь он вел рассеянную и светскую. Ночами кутил в «Ампире» или «Метрополе». Любил послушать Хенкина в кабаре «Нерыдай» и попытать счастья в казино на Садово-Триумфальной.
В ночь на Пасху 1927 года он подошел к Музею изящных искусств, подождал, пока ударят колокола пасхального благовеста, поднялся на галерею, выбил стекло, проник в музей и вырезал из рам пять картин. Каждая из них представляла огромную художественную ценность.
Надо сказать, что музей в те легендарные годы охраняли старики-сторожа, обычно спавшие у входа.
Итак, теннисист Федоровский взял работы: Дж. Пизано «Бичевание Христа», «Христос» Рембрандта, «Се человек» Тициана, «Святое семейство» Корреджо и «Иоанн Богослов» Дольчи.
МУР стал на уши. Отрабатывали все возможные версии. Трясли всех музейных и церковных воров, не только бывших на свободе, но и сидящих по тюрьмам.
Агентура работала на пределе. Почти ежедневно проходили облавы на малинах, блатхатах и в подпольных катранах.
Ничего.
Солидные воры мамой клялись, что дело слепил или залетный, или фраер.
А Федоровский продолжал жить рассеянной светской жизнью. Заводил романы, играл по маленькой, прекрасно одевался и гулял в кабаках.
Его ученики — новые советские чиновники — помогали своему милому тренеру решать массу бытовых проблем, дела его шли неплохо.
А он ждал, ежедневно ждал весточки от Шварца. Он не ведал, что заказчик хоть и был отпущен обратно в Финляндию, но пересечь советскую границу уже никогда не сможет.
Через год Федоровский понял, что Шварц не появится. Продать картины он не мог по двум причинам. Во-первых, боялся; во-вторых, у него не было накатанных связей. Он не был блатным и знал только игроков, людей ненадежных и болтливых.
Шло время, и закончился НЭП. Начался период индустриализации. Загремела железом первая пятилетка.
Исчезло в небытие казино на Садово-Триумфальной, растворились во времени игорные дома и веселые кабаре. Начались суровые будни.
А Федоровский пристроился к бегам в надежде, что лошадь привезет ему долгожданное счастье.
Он угадывал и попадал. Опять угадывал и опять попадал.
В тридцатом году Федоровский проигрался в пух и прах и одолжил крупную сумму у Вити Ермакова по кличке «Блин», урки, державшего бега.
И эти деньги увезли куда-то лошадки с номерами на попонах.
Витя был человеком серьезным, за деньги вполне мог отправить поплавать в мешке по Москве-реке.
Федоровский сказал Блину, что денег нет, но есть ценные картины.
Витя сказал:
— Предъяви.
Он отвез Витю в Покровское-Стрешнево и выкопал из тайника картины.
Витя сказал, что подумает. Он, авторитетный московский уркаган, знал, чту прячет Федоровский. И он решил не связываться. Более того, нарушая блатной кодекс, сдать должника уголовке.
И Витя пошел в МУР к Тыльнеру.
Так закончилась эта странная история, в которой переплелись бронзовая птица из витрины на Кузнецком, агент охранки Блондинка, «Дом искусств» в Берлине, жулик Щварц, светский теннисист и уголовник.
* * *
Вот и прервался сон наяву. Но в памяти остались горящие глаза бронзовой птицы, стерегущей тайны моего усталого города.
Тени кафе «Домино»
Я не помню старую Тверскую. Когда я начал совершать опасные экспедиции со двора дома в центр, улица Горького, за исключением неких мелочей, была практически такой же.
И всем известный дом, в котором помещались модная парикмахерская, винный магазин и знаменитое «Кафе-мороженое», никаких исторических ассоциаций у меня не вызывал.
Сколько раз, фланируя по московскому Бродвею, я проходил мимо него, спокойно поглядывая на очередь у входа в храм пломбиров, не задумываясь, что было раньше на этом месте.
Узнал я об этом значительно позже, когда пришел работать в «Московский комсомолец». В 1958 году партийные власти изобрели новую газету — «Ленинское знамя» — для популяризации социалистических побед Подмосковья.
Напротив нашего отдела разместилось подразделение, которое освещало в новом издании культуру и информацию. Занимался этим Александр Борисович Амасович. Человек умный, начитанный и необыкновенно элегантный.
Мы с ним, несмотря на разницу в возрасте, подружились. Александр Борисович начал работать в газете, по-моему, еще во времена НЭПа и был кладезем всевозможных занимательных историй из жизни разных знаменитостей. К нему часто заходил его приятель Евгений Иванович, к сожалению, фамилию его не помню точно. Это был крупный человек с седой шевелюрой, разделенной безукоризненным пробором, всегда элегантно одетый. Он начинал свою карьеру репортером в газете «Русское слово», которую редактировал знаменитый Иван Федорович Благов.
Евгений Иванович был потрясающим мастером устного рассказа. Несколькими словами он, словно скульптор глиной, вылепливал образы знаменитых журналистов прошлого: мастера сенсаций Олега Леонидова, редактора «Синего журнала», а позже «30 дней» Василия Регинина, великого московского репортера Владимира Гиляровского.
Евгению Ивановичу было чуть за шестьдесят, но мне он казался необыкновенно старым человеком. Когда он появлялся в редакции, Амасович звонил мне, и я летел на второй этаж за коньяком и закуской.
Мы запирались в кабинете, пили трехзвездочный армянский, и я слушал рассказы моих старших коллег.
Потом мы уходили из редакции и переулками пробирались в бывший Камергерский, тогда проезд МХАТа, сворачивали направо и заходили в магазин «Российские вина». Там, при входе, вольготно раскинулся мраморный прилавок, на котором теснились бутылки шампанского. Мы брали по бокалу и по конфете.
— Господи, — сказал Евгений Иванович, — сколь же лет я пью на этом самом месте.
— Ровно сорок, — засмеялся Амасович.
Увидев мое удивление, Евгений Иванович пояснил:
— Раньше здесь находился дом 18 по Тверской улице. А в нем на первом этаже — знаменитое кафе поэтов «Домино». Интересно, что на втором этаже висела вывеска лечебницы для душевнобольных, и мы в редакции всегда говорили: «Пойдем в сумасшедший дом».
А здесь действительно был сумасшедший дом. Вечерами сюда приходили поэты, журналисты, писатели, актеры, художники и, конечно, налетчики. Здесь выступали Сева Мейерхольд и Володя Маяковский, Рюрик Ивнев… А Сережа Есенин даже написал стихи об этом кафе.
— Какие?
А когда ночью светит месяц,
Когда светит… черт знает как,
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Евгений Иванович читал профессионально, как актер, но тихо, чтобы не привлекать внимания веселых соотечественников, освежающихся шампанским.
В конце каждой строки он взмахивал бокалом, словно ставя точку.
— Когда-нибудь я напишу книгу о той прекрасной поре, — сказал он.
Евгений Иванович умер через два года, так и не написав свою книгу. Сердце московского репортера не выдержало. Он писал в газету о революции, Гражданской войне, НЭПе, размахе пятилеток. В сорок первом ушел на фронт и от Москвы до Берлина прошел корреспондентом дивизионной газеты.
В пятьдесят втором получил десятку, вернулся в пятьдесят пятом и снова писал репортажи. Ушел из газеты, унеся свое главное богатство — память.
А с кафе «Домино» мне пришлось столкнуться, изучая материалы Уголовной секции МЧК, возглавляемой талантливым оперативником Федором Мартыновым. В те годы именно его служба занималась борьбой с бандитизмом в Москве.
* * *
Итак, Москва, Тверская, 18, кафе «Домино». Гражданская война. Разруха. Трудности с продовольствием, теплом, электричеством.
Вечерами в кафе негде было сесть. Вся богемная Москва тех лет прибегала сюда на огонек.
Странный, хининно-горький напиток, именуемый кофе, из брусничного листа чай, серого цвета эклеры на сахарине, как лакомство — котлеты из конины и для избранных — ханжа, водка-сырец.
Но не это главным было здесь. Люди приходили в кафе послушать стихи, поспорить. Страна находилась на изломе. Какой она будет? Что ждет всех? Об этом дискутировали поэты и артисты.
Иногда мирные диспуты переходили в кровавые драки, но все обычно кончалось миром.
В «Домино» выступал Маяковский, молодые актеры Художественного театра читали монологи, прелестные актрисы московской драмы пели романсы.
Любили заглянуть сюда и московские налетчики. Элегантные, уверенные в себе молодые люди.
По данным МЧК, каждая вторая дама в кафе была проститутка. Но не панельная, отлавливающая клиентов на Тверской, а дама с собственной квартирой.
Все это смешанное общество прекрасно уживалось между собой и становилось единым организмом завсегдатаев.
1 2 3 4 5 6 7