Корчмарь вернулся к женщине, которая не мигая смотрела на пустой шка-
лик. Голос корчмаря звучал льстиво, заискивающе; но мальчик чувствовал:
то, что говорит этот человечек, матери все же приятно.
Прямо вылитый отец.
На другой склон горы, на территорию стройки, можно было попасть по
улочке, что отходила от площади возле полицейского участка. Миновал пол-
день, когда они отправились в путь. Ветер свистел и шуршал, блуждая в
щелях домов и в развалинах, потом, вырываясь оттуда, закручивал легкую
пыль городка в желтые прозрачные воронки. Женщина держала сына за руку.
Они торопливо прошли несколько одинаковых, убогих улочек и зашагали,
поднимаясь все выше, по прихотливо вьющейся тропе, глубоко врезающейся в
склон горы. Теперь с дороги уже невозможно было свернуть: слева срывался
в бездну крутой склон с каменными глыбами, меж которыми торчали колючие
сухие кусты; справа вздымалась почти отвесная, голая скальная стена.
Солнце палило нещадно, сгоняя с небосклона даже малейшее облачко. Женщи-
на не отпускала руку мальчика. Они подошли к выкрашенному в красный цвет
деревянному шлагбауму. Здесь тропа становилась шире; на поляне, в тени
деревянной будки, лежали два человека. Женщина остановилась и поздорова-
лась; мужчины привстали, потом поднялись. Один был пожилой, почти ста-
рик, второй - совсем молодой, как те трое, что вошли в автобус после
границы. Эти тоже были в рабочих блузах. Женщина полезла в корзину, дос-
тала грязный полиэтиленовый пакет, развернула его, вынула мятые, захва-
танные бумаги.
Удостоверение, сказала она, протягивая бумагу пожилому. Молодой нак-
лонился, заглянул в лицо мальчику. Так близко, что его дыхание обжигало
кожу. Мальчик медленно опустил руку в карман. Пожилой изучал бумагу, по
слогам разбирая слова.
Тебе сколько лет, неожиданно спросил парень. Мальчик смотрел на его
лицо с красным шрамом; видно было, что он еще не бреется. На подбородке
у него курчавился пушок; такой же пушок темнел там, где позже должны бу-
дут вырасти бакенбарды.
Четырнадцать, прошептал мальчик и зажмурился.
Молодой вдруг выпрямился.
Ха!..
Пожилой покопался в корзине, вытащил кусок печеного мяса, откусил,
пожевал, потом швырнул его за спину. Посмотрев на женщину, мотнул голо-
вой в сторону будки.
Туда ступайте!
Женщина было заколебалась, потом нахмурилась и бросила взгляд на сы-
на.
Его не трожьте!
Сколько ему, еще раз спросил молодой.
Женщина пристально посмотрела на него.
Тебе самому-то сколько?
Будка стояла в середине поляны. Мальчик остался сидеть на плоском го-
рячем камне. Те втроем ушли. Первой - женщина, потом - парень, последним
- старик. Однако старик вышел раньше. Мальчик, лежа, как ящерица, на
камне, ловил звуки, доносящиеся из будки. Там хрипели, скулили, тяжело
дышали - можно было подумать, что в будке убивают кого-то. Пожилой вер-
нулся, застегивая штаны. Со лба его градом лил пот, он изумленно качал
головой и усмехался мальчику. Ух ты, мать твою...
Потом, в распахнутой рубашке, вышел и молодой; за ним показалась жен-
щина. Грудь у парня была голой и белой; белой, как известь. Он даже не
вспотел. Женщина прятала в пакет бумаги.
Можно идти, спросила она.
Парень кивнул, глядя на мальчика. Тот встал перед ним.
Ты девчонку тут знаешь? Белобрысую, с косой?
Руку вынь из кармана, сказал, ухмыляясь, парень.
За поляной тропа неожиданно пошла вниз; земля оживала на глазах. Все
больше вокруг становилось зелени; меж камнями, вырываясь из-под земли,
журчали, играя друг с другом в прятки, шустрые ручейки. Потом, за плав-
ным поворотом, перед ними открылось сверкающее плоскогорье - сплошная
громадная стройка. С запада небосвод заволакивали тучи. Женщина наконец
отпустила руку мальчика; они смотрели на небо. Несколько минут они стоя-
ли молча; мальчик видел, что у матери катятся по щекам слезы. Потом тро-
па ненадолго стала опять такой узкой, что идти по ней можно было лишь
чуть ли не боком. Скальная стена, если дотронуться до нее, обжигала; ко-
варные выступы оставляли ссадины на спине и руках мальчика. Женщина, хо-
тя была крупнее и толще, да еще несла корзину, продвигалась вперед про-
ворнее.
Внизу, там, где начинался бескрайний барачный город, они встретили
группу людей в рабочей одежде. Их было примерно полдюжины, и они говори-
ли о каком-то несчастном случае. Один, заметив женщину, отделился от ос-
тальных, влез на кучу песка и, помахав рукой, крикнул.
В двести двадцатый он перебрался. Ступайте налево, прямо, потом нале-
во и опять прямо.
Но сведения оказались неверными: выяснилось, им нужен номер двести
десятый. Барак был небольшой, человек на двадцать от силы. Привилегиро-
ванный барак, для ветеранов. Мужчина лежал на нижних нарах на соломенном
тюфяке и спал. Во сне он громко храпел; иногда у него вздрагивали плечи.
Он тоже был в рабочей блузе. В глубине кто-то пиликал на губной гармош-
ке; еще кто-то молился. На дальних нарах играли в карты. Женщина села на
край тюфяка, поставила корзину у левой ноги. Мальчик остался стоять,
всматриваясь в полутьму; он поискал глазами того, кто играл на гармошке,
но не нашел. Зато силуэт того, кто молился, ему показался чем-то знако-
мым.
Мужчина внезапно проснулся и сел. Глаза его со сна были налиты
кровью. Он непонимающе моргал, озираясь. Волосы его были всклокочены,
подбородок щетинист и грязен.
Привет, сказала женщина, кладя руку ему на колено.
Я тебя уже ждал, ответил мужчина; потом посмотрел на мальчика.
Как вырос-то! Сколько ему?
Четырнадцать, ответил мальчик.
Женщина засмеялась и погладила мужчину по щеке.
Четырнадцать, повторила она и опять засмеялась.
Мужчина тоже улыбнулся, потом наклонился к жене, понюхал ее рот, шею
и нахмурился.
Двое их было?
Она кивнула.
Мог бы и встретить.
Мужчина пожал плечами.
Конечно мог бы... Есть хочется.
Женщина потянулась за корзиной. Они поели. Мальчик тоже ел; ему вдруг
захотелось бросить мясо за спину. Он посмотрел на мужчину; лицо у того
лоснилось от жира.
Ты девчонку тут не знаешь? Белобрысая такая, с косой.
Мужчина помотал головой, потом обернулся к женщине.
Он что, всегда такой лысый?
Всегда, ответила женщина и закончила еду, вытирая рот. Губная гармош-
ка смолкла, игроки тоже убрали карты, лишь монотонное бормотание моляще-
гося все еще металось в сумрачном пространстве между дощатыми стенами.
Из полутьмы появился низенький лысый человек, кивнул им. На шее у него
болталась на толстом шнурке губная гармошка. Опустив плечи, он встал в
проеме открытой двери, глядя, как густеют сумерки. Тени вытягивались,
росли, неуклонные, как привычка. Все кругом стихло, словно страшась
близкой ночи; но это было всего лишь ползучее усталое безразличие, кото-
рое охватило не только людей, но и растения: несколько тощих, плохо
подстриженных акаций, цветы на затоптанных клумбах между рядами бараков,
пучки травы и желтого папоротника под стенами будок; медленным, сонным и
равнодушным стал и воздух внутри. Мир был таков, словно кто-то его поте-
рял. Молиться тоже перестали.
Посередине барака стоял маленький стол, женщина отнесла туда корзину,
выложила остатки съестного, кивнула кому-то, затем вернулась с набитой
чем-то авоськой. Мужчина смотрел на мальчика; потом перевел взгляд на
женщину и на авоську. Женщина выложила содержимое на тюфяк. Женская
одежда, нижнее белье, теплые вещи, полотенце, брусок желтого стирального
мыла. Какой-то порошок в мешочке. Лекарства. Несколько пожелтевших фо-
тографий, документы в полиэтиленовом пакете.
И все?
Женщина пожала плечами.
Все. Рабочую одежду и так дадут.
В женском поселке какая-то эпидемия на прошлой неделе случилась, ска-
зал мужчина.
Хоронили там, прошептал кто-то из темноты. Мальчик знал: это тот, кто
молился. И знал уже, кто этот человек. Мужик в шляпе; только сейчас без
шляпы.
Женщина не ответила.
Мужчина смотрел на мальчика.
Он уже знает?
Знает, ответила женщина. Она прижала мальчика к себе. От нее уютно
пахло палинкой.
До утра можешь с нами остаться, шепнула она.
Человек в двери повернулся и опять стал играть на губной гармошке.
Женщина поцеловала мальчика в губы. Лишь они двое слышали, что она шеп-
чет.
Маленький мой, шептала она.
Милый мой мальчик.
Витембергские камнеломы
Каждый раз, когда расцветает миндаль, я чувствую какую-то невыразимую
грусть; наверное, так чувствует себя человек, которого в жизни еще никто
не назвал ни разу по имени... Но в тот день ранней весны, когда в городе
распустило цветы самое первое миндальное деревце, случилось еще кое-что,
чего до сих пор никогда не случалось. Деревце, упиваясь солнечными луча-
ми, стояло в теплом треугольном закутке между церковью и сине-желтой
стеной корчмы, и в тот момент, когда лопнул первый бутон и на свет божий
вырвались первые лепестки, - витембергские камнеломы остановили работу.
Витембергские камнеломы никогда еще не останавливали работу. И огром-
ная, сияющая гора, что возвышалась над городом, стала теперь похожа на
смерть.
Город замер. Он настолько привык к ритмичному стуку кирок, грохоту
сыплющихся камней, никогда не стихающему гулу, бесконечным взрывам, кри-
кам рабочих, тучам пыли, взмывающим в воздух, что на эту нежданную тиши-
ну мог ответить тоже лишь тишиной. И тишина эта была такой, что все
вдруг услышали вс°. Мы слышали, как сосед распахивает легкие ставни, по-
тягивается, смотрит жмурясь на солнце, чихает и со вздохом прислушивает-
ся, как потрескивают в плечах у него суставы. Мы слышали, как в верхнем
конце улицы кто-то отхаркивается, смачно плюет на горбатые спины булыж-
ников и растирает блестящий плевок подкованным носком башмака. Где-то
шипя жарилась на противне дичь. В молочных зубах малыша хрустела подвяд-
шая плоть осеннего яблока. Мы слышали, как работают зубчатые колеса в
механизме церковных курантов и звук этот смешивается с воркованием гор-
лицы. Слышали, как скрипит тяжело нагруженная телега на рынке, грохоча
по воняющей рыбой, посверкивающей чешуйками мостовой. Слышали, как отча-
янно вопит какой-то мужчина. Поблизости кто-то храпел. О, Камнелом, о,
Камнелом, рыдала, ломая руки, девушка. На соседней улице гремела посуда,
брызгала, вырываясь из крана, свежая вода. И еще мы слышали разговоры.
Словно мячики из каучука, мягко ударялись друг о друга слова - все сло-
ва, высказанные, прошептанные, выкрикнутые, и это было так странно и
страшно, что город в конце концов затаился, замер, настороженно прислу-
шиваясь, и в конце концов мы слышали лишь, как с шелковым, едва слышным
шелестом разворачивается лепесток за лепестком: другим миндальным де-
ревьям тоже приспичило цвести, и скоро миндаль распускался уже по всему
городу.
Отец мой болел третий год.
Но тут он вдруг сел в постели, худыми руками сбросил с себя плоский
холмик перины и крикнул так громко, что фарфоровый камнелом в стеклянной
горке уронил свой фарфоровый молот на фарфоровый же валун.
Что там такое?
Я посмотрел на отца и испугался. Редкие его волосы были взъерошены и
торчали в разные стороны, несколько прядей прилипло к потному лбу. Щеки
покрывала многодневная щетина. Он, как гусак, тянул ко мне тонкую, жи-
листую шею.
Что-то с камнеломами, тихо прошептал я - и услышал, как очень многие
в тот момент прошептали то же самое.
Ишь ты, сказал отец и засмеялся, показав желтые, источенные годами
зубы и бледные, бескровные десны. В последний раз он смеялся так два го-
да назад, когда к нам забрел незнакомец, который искал семью Камнеломов.
У нас иногда так бывает: появляются незнакомые люди, ищут какого-то че-
ловека по фамилии Камнелом, потом уходят. Вроде этого парня. Отец в тот
раз тоже сел в постели, но не говорил ничего, только ухмылялся упорно да
вращал глазами. От этого парень, высокий, бледный и белокурый, но с нео-
жиданно низким голосом, совсем растерялся, задрожал и хотел было убе-
жать.
Я взял его за руку и успокоил.
В этом городе всех зовут Камнеломами, сказал я.
Потом подвел к окну и показал ему гору. На склоне ее темнели бараки
витембергских камнеломов, грязно-коричневое здание мастерской и огромные
склады, обитые жестью. На извилистой грунтовой дороге, глубоко врезав-
шейся в склон горы над лесом, как раз застряла повозка, груженная кам-
нем. Лошади отчаянно ржали, вставая на дыбы; возчик ругался, хватаясь за
голову. К повозке бежали, крича, рабочие в голубых комбинезонах. Как раз
был аврал; работала первая смена. На горе готовились взрывать. Через
несколько секунд взвыли сирены. Потом прогремел взрыв. Спустя несколько
секунд - еще один. И, когда ветер отнес серно-желтое облако в сторону,
взрывы повторялись и повторялись.
Видите, спросил я парня, поглаживая его по плечу.
Видите, да?
Нет. Не вижу, выкрикнул он хрипло, сбросил с себя мою руку и убежал,
хлопнув дверью. С тех пор я ни разу его не видел. Кажется, чем-то мы
сильно его разозлили. Или он испугался, не знаю. Отец тихо смеялся в
своей постели, перина вздрагивала над его худым, ссохшимся телом.
Вы расскажете мне, спросил я.
Он мотал головой, дескать, нет, этого он тоже мне не расскажет, а сам
все смеялся, смеялся. Было это два года назад; с тех пор отец думает
лишь о своей болезни. Я удивлялся, как можно все это так долго выдержи-
вать. Смотреть на паутину под потолком, на запорошенные пылью углы,
спать, есть, испражняться и временами, обычно ближе к рассвету, вздыхая,
выпускать газы.
Однажды он попросил взять его на руки и вынести к дороге, что вела на
гору. Мы долго стояли у тополевой аллеи, где трепетала под ветром сереб-
ристая листва, и слушали взрывы. В тот день взрывали особенно много;
1 2 3 4