— Bay. Человек-камертон. Ничего себе, и правда ля-минор. Ну, ты даешь, Сэмми, действительно здорово.
— Выходи за меня, устрою органный концерт.
— Не сомневаюсь. Что ты способен. Но почему не удовольствоваться малым. То есть ничего себе малым. В смысле, насчет того, что я предлагаю. Такой фигуры, как у меня, ты не видел в жизни, согласись. Кстати, нижнее белье я сняла, пока ты ходил за кофе, — чтобы тебе разом показаться. Здорово я придумала.
— Обалдеть.
— Только не подумай, что от меня потом не отвязаться будет.
— Не подумаю.
— У меня и в мыслях такого нет.
— Конечно, это для тебя туристская программа. А для меня черпак земли из экскаватора по крышке гроба.
Абигейль становится на коленки, волосы ниспадают на лицо. Маленькие отвердевшие соски туда-сюда. Коснешься одного веком, и прости-прощай железная воля.
— Сэмми. Послушай. Без обид. Ты просишь, чтобы я связала жизнь с неудачником, в то время как у меня есть еще года три-четыре, чтобы найти парня побогаче или хотя бы как папа. К тому же мне пока хочется разнообразия. Кроме шуток. Может, не все умеют прямой кишкой тромбон изображать, но каких только инструментов не встретишь. У одних с правым уклоном, у других с левым. Ни одного одинакового. А головки, как фрукты: у кого яблоко, у кого груша, а у тебя как вишня. Ничего такая вишенка. Кроме шуток. В смысле, парни-то ведь не в курсе. Думают, это меня унижает. Как бы не так. Мой интерес чисто научный, биологический. Я им столько могу порассказать. Ой, да не слушай ты меня. Опять какой-то (сминар. Ну его. А у тебя чисто центровой. Впервые такой вижу. Пока не встанет, никогда не догадаешься, какой будет наклон или длина. А кстати, чего ему зря пропадать. Может, в ротик. Сигаретку вставить. Ха-ха, чтобы дым пошел.
— Никто не отрицает, что ты на чем угодно изобразишь глиссандо.
— Сэмми, я ведь перлась в такую даль, чтобы меня как следует трахнули.
— А я перся в такую даль, чтобы меня как следует вылечили.
— Может, я тебя вылечу.
— Я уже вывел из строя трех врачей, которые пытались.
— Как тебе моя грудь. Крупновата, но изящна, правда.
— А нынешний мой врач того и гляди улизнет по Дунаю в Венгрию.
— Ну и черт с тобой. Все, я сплю. Спокойной ночи.
Сэмюэль С повернулся на бок, и ему послышалась слезная капель по простыне. Хотел ободряюще подержаться за попку, но руку оттолкнули. Час за часом вдалеке бьет грустный колокол. Трахнуть — значит позволить ей уйти навсегда. Ее голова на подушке, нос между пальцами, гибкими, как янтарные бусы, и каждый вылеплен по-особому, со своим, только ему присущим характером. Длинные волосы вдоль спины. Гладкая кожа под глазами. Губы приоткрыты. Дыхание отдает вареной капустой. Она не догадывается, что женская робость поднимает нас на подвиги невероятные. Вплоть до того, чтобы вдруг взять да и трахнуть.
Сэмюэль С отъехал в сон вслед за автомобилем, рокот которого по пустынной брусчатке был слышен задолго до его приближения и долго потом затихал. Во сне увидел, как ступает на цыпочках по белым пышным облакам высоко над синим бурливым морем, пока не пришел к ограде из гигантских бобовых стеблей, вплетенных в железную сетку. Попытался взобраться и наверху зацепился за проволоку. Падение, и проволока выдирает из бедра широкий шмат мяса.
Проснулся с воплем, откинул одеяло, рука метнулась по ноге вниз, зарылась пальцами в копну волос и отпихнула от источника боли. На бедре глубокие кровоточащие следы зубов полукружьями.
— Какого черта ты делаешь.
— Кусаюсь.
— Спятила, что ли.
— Да.
— Вся нога в крови.
— Не бойся, это не смертельно.
— Господи, да ты опасна.
Сэмюэль С соскальзывает с кровати. Через плечо бросив взгляд на эту вампиршу, вервольфа, посверкивающего глазами из-под одеяла. Когда вставал, колено подкосилось и мелко задрожало. По ноге струйка крови, до самой щиколотки. Придется герру доктору покопаться ради этого в своей оккультной энциклопедии. Я же тем временем подхвачу водобоязнь и в конвульсиях прямиком на небеса. Где увижу вспыхнувшие над перламутровыми вратами слова озарения. Откажись телку трахнуть, и она тебе ногу откусит.
Четыре сорок шесть утра. В заоконной прохладе на пробуждающейся улице ревут грузовики с овощами для рынка Нашмаркт. Скрежет, лязг и голубая вспышка первого на линии трамвая. Ах, эти полчаса до рассвета. Сэмюэль С сидит в кресле, завернутый в простыню. Обводит взглядом комнату, залитую тусклой электрической желтизной. Выключить. Скрип конского волоса. Абигейль переворачивается на другой бок.
— Ладно. Я тебя укусила. Неужто тебя никогда не тянет кусаться. Или образования перебор. А я вот дикарка. Может, мне просто вкус крови нравится. К тому же тебе следовало меня трахнуть.
— Трах ради траха для меня уже грех.
— Прямо так и поверила. Зачем ты тогда разделся. Развратник.
— Твоя правда. Он самый.
— Я серьезно. О Боже, мальчики. Джеробоам. И Сид. И Джо. Нормальные ребята со своим нормальным комплексом вины, зачем я задирала перед вами нос. Кого-нибудь поопытней захотелось. Конечно. Ты вот то и дело про озарения талдычишь. А выходит, это заразно. Я, например, только что осознала, что пусть уж лучше вовсе не встает, чем если кто его в ход пускать не желает. Как голова болит. Аспирину бы.
— Схожу куплю.
— Да ну, морока. Болит, и ладно.
Большие карманные часы Сэмюэля С громко тикают на столе. Серый свет крадучись заползает в здания. Мимо скрежещут трамваи. Вся Вена поехала на службу. С портфельчиками. Выходят из парадных, толпятся на улицах, собираются на углах, ждут. Помолимся за всех безмолвных малых мира сего, кончающих с собой в Австрии. Поаплодируем венским мадоннам с младенцами. Мне же дадим залп в ля-миноре. Мне, с этой сучкой. Которая старше меня, сколько бы мне ни стукнуло.
Скрип конского волоса. Абигейль к Сэмюэлю С лицом — белый овал в ореоле темных волос. Поджав ноги, свернулась калачиком.
— Сэмми. Что с тобой. Может, все-таки скажешь. Как я ни пытаюсь… Бьюсь как об стенку лбом. Ничего не пойму. Бред, конечно, но ты мне нравишься. Но… насколько ты уверен, что правда так думаешь. Потому что так только женщины думают. В смысле, Боже правый, о чем я. Шесть утра, а еще и не начали. Кэтрин в гостинице, поди, с ума сходит, скорей бы узнать все в подробностях. Наверно, ты подумал, раз я так откровенничаю, то всем все расскажу. Так ты подумал.
— Нет.
Она вдруг громко, с наслаждением зевнула.
— А скажи-ка, ты когда-нибудь ходил по-большому в самолете.
— Нет.
— До земли тысяч двадцать футов, скорость немереная, и думаешь, вау, там, где оно в конце концов шмякнет, не хотелось бы сидеть, слушая тихую музыку. Совсем спятила. Господи, Боже. Как там укус. Кровь прямо через простыню. Кошмар. Никогда не думала, что так сильно кусаюсь. Давай хоть перевяжу. И зубы со вчерашнего дня не чистила. Плохо, наверно.
Абигейль медленно выкарабкивается из-под одеяла. Неуверенной ногой касается пола. Делает шаг к Сэмюэлю С, замотанному в кровавую простыню; тонкая ткань стоически прижата к бедру. Абигейль осторожно отлепляет простыню от белесой веснушчатой ноги.
— Можно я гляну. Ой, неужели это я зубами.
— Это вы. Вы зубами.
— Бог ты мой, извините. Можно хоть рану обработаю.
Абигейль не сводит глаз с места укуса. Вскидывает ладони к лицу. Узкая спина изгибается, посередине проступает цепочка белых бугорков. Длинный стон, на лице болезненная гримаска. Сэмюэль С вздрагивает. Абигейль опускается на колени и замирает. Маленький человечек, крошечный комок.
— Помоги мне, Сэмми. Мне нужна помощь. А самый первый раз у меня это случилось с нашим псом. И он меня укусил. Ты, может, знаешь, очень со мной фигово или как.
Ледяные пальцы тянутся к Сэмюэлю С, призрачные навязчивые волоконца, медуза-великанша на волне страха, которую внешний мир обрушивает всякий раз, когда падаешь вниз, вниз вертикально. Встать и бежать. Прочь по-быстрому. На площадку, вниз по лестнице и по штрассе как можно дальше. Литр кислого молока — от летаргии желудка — и прощайте. Прощайте, хозяйкины улитки, прощай, графиня, прощай, прощай, этот дикий, идиотский дурдом. Кто тут врач, кто пациент. Где мурашки. Ага, вот. Мурашки везде.
— Сэмми, так и будешь молчать. Стесняешься, что ли. Прости, что я смеюсь, но ты не первый, кого я кусала. Меня это беспокоит, но иногда бывает смешно до колик, буквально. У тебя такой вид, будто тебя тоже что-то беспокоит.
— Беспокоит.
— А мне-то — беспокоиться или как.
— Не знаю.
— Я не чувствую себя больной, но, видимо, больна.
На площадке шаги. Шлеп-шлеп за дверью. Герр профессор с верхнего этажа. На выход за утренней порцией льда. Сказал как-то раз, когда они столкнулись внизу, что он экспериментирует. Со льдом, который не будет таять. Вроде вечной спички, которая всегда будет зажигаться. Разбирается ли герр С в науке, герр профессор слышал от хаусфрау, что он учился в Гарварде. А обычный лед, сказал герр профессор, нужен как контрольный образец. Понятно ли герру С. Герру С было понятно. И профессор, шаркая, удалялся к себе на чердак, где впадал в маразм, но говорил на древнегреческом безупречно. На этом благородном наречии они, было дело, перебросились у двери парой-тройкой бессмыслиц. Отчего хаусфрау, ни в зуб ногой не врубившаяся, зашипела сквозь щель в двери, чтоб не шумели.
— Я папе из колледжа письма писала, сидя нагишом, и так ему и написала, как я их пишу. Нагишом то есть. Не знаю, я до сих пор чувствую себя абсолютно нормальной. А ты. Сэмми.
— Не знаю.
— Почему ты так кутаешься. Боишься, что опять укушу.
— Как-то не тянет снова становиться холодной закуской. Пора подавать горячее. Вот и греюсь.
— В глубине души ты так и остался ребенком, ты в курсе.
— В курсе.
— То есть тебя это устраивает.
— Устраивает.
— А ты, наверное, еще и вуайерист.
— Может быть.
— Инфантильный, да еще и вуайерист, да в твоем возрасте — не слишком удачное сочетание. Не знаю, зачем я трачу время, лекции тебе читаю. Разве что, если у нас так ничего и не выйдет, надо будет хоть другим отсоветовать.
— Сколько яда.
— А ты что думал. Э, секундочку, в каком смысле яда.
— Брызжешь на меня, можно сказать, ядовитой слюной.
— Ой, давай сменим тему. Хотела бы я все-таки знать, какие у тебя взгляды на жизнь.
Сэмюэль С чешет под коленом, смахивает капельку крови. Той же окрашенной костяшкой проводит под носом, отирает каплю застывшего пота. Свинствующий сфинкс, вахлак малахольный с забардаченным чердаком, обызвествленный любезник. Исповедник выживших из ума изобретателей, богатых белокурых аристократок и нагих шлюшонок, ведущих семинары. Исполински раздулся от гордыни, взращенной на печально победивших принципах. И вляпался в августейший, вероломнейший из провалов. Теперь только возглавить парад униженных, перевалить Альпы, двинуться на Мюнхен — нет-нет, Париж минуем, — потом на плот и из Бреста в Нью-Джерси; сойти левее Стейтен-Айленда и заложить дворец дурацких неудач на ближнем болоте, среди гнилья и пиявок. Храм, куда смогут приезжать иногородние приятели, чтобы, сидя у ног, просить прощения за мирские богатства и процветание.
— Сэмми, о чем ты думаешь, все молчишь.
— Воображал себя председателем банка с уставным капиталом миллиард долларов.
— А если бы я пришла просить ссуду.
— Я бы дал.
— И ведь дал бы. Чем все кончится, Сэмми.
— Кончится, и все тут.
— Во мне как будто нутро вверх тормашками. Хоть что-нибудь посоветуй.
— А что ты хочешь услышать.
— Все ли в порядке. Со мной.
— Какая разница, что я скажу.
Абигейль поднимается на ноги. Сжимает кулачки. Треугольник мягких темно-каштановых волос в основании живота, подушечка, куда можно было бы преклонить голову.
— Хрен надутый. Никому чтобы ни слова.
— Думаешь, есть о чем поведать.
— Никому ни слова, и точка. Я знаю, до чего все эти психиатры любят в дерьме копаться. Хлебом не корми. Развратники.
— Ты так считаешь.
— Я так считаю.
— Минуту назад ты просила помочь.
— Да, только вы помочь не можете. Брать — это да, а вот давать. Я вас пугаю, правда же. Если хотите услышать что-нибудь новенькое, так вы тоже начинаете меня пугать. Может, я психованная, но вы просто чудовище. Вы обо мне ничего не знаете. Ничегошеньки. Зарубите это себе на носу. Что, зарубили.
— Зарубил.
— Очень хорошо. Небось думаете, у меня с отцом что-то было.
— Я ничего не говорил. Зарубил себе на носу, что ничего о тебе не знаю.
— Вот именно. Не знаете. Потому что мы с папой любим друг друга. Господи, Сэм. Боже мой. Пожалуйста, у тебя не найдется чего-нибудь выпить. Пожалуйста.
Сэмюэль С в простыне идет в ванную. Переступает через четырех муравьишек, разведывающих обстановку вокруг крошки, оставшейся от сосиски, которую он сжевал, бултыхаясь в ванне, шестнадцать куда менее веселых дней назад. Все вместе тянут-потянут, запасают на зиму. Я запускаю руку в дверцу под раковиной, шарю в литом коробе пьедестала с такой опаской, словно оттуда может выскочить змея.
Абигейль тянется за стаканом виски. Соприкосновение рук. Подносит стакан к губам и залпом выпивает. Протягивает за добавкой. Сэмюэль С наклоняет бутылку (кисть руки, как положено, сверху) и наливает. Она запрокидывает голову. Стакан пуст. Утренний свет дрожит в ее слезах.
Сэмюэль С сидит, при нем одно брюхо, в остальном сорок раз банкрот. Абигейль перегибается, младые перси ходуном, пустой стакан ставит на стол. Широкая темная бровь воздета, губы сжаты, подносит руку к виску и наматывает на палец прядь волос. Держа колени сомкнутыми, слезла с кровати. Достает из переметной сумы нижнее белье. Расправляет комбинацию легкого черного шелка. Оборачивается к Сэ-мюэлю С:
— Не смотрите.
Слышен гудок с ближней фабрики. Семь утра, в это время сквозь заклеенные окна всегда пробивается странный запах — то ли яд, то ли парфюмерия. Гудит огонь под чугунами, будит дымоходы. Стоя в замшевых сапожках перед облезлым зеркалом, Абигейль продирает гребень сквозь спутавшиеся пряди. Берет свою торбу, перекидывает через плечо ремень и останавливается в дверях, возле косого солнечного луча, в котором пляшут пылинки.
— До свидания.
1 2 3 4 5 6 7